Время молчать и время говорить




https://ficbook.net/readfic/8868598

 

Направленность: Слэш

Автор: Auau (https://ficbook.net/authors/1183757)

Фэндом: EXO - K/M

Пейринг или персонажи: Чанёль/ДиО, ДиО, Чанёль

Рейтинг: R

Размер: Миди, 56 страниц

Кол-во частей: 1

Статус: закончен

Метки: Счастливый финал, Воссоединение, Некромаги, Частичный ООС, Упоминания убийств, Драма, Фэнтези, Hurt/Comfort, AU

 

 

Описание:

Кёнсу просто знал, что он придёт. Это было предрешённым фактом, элементарной констатацией закономерного исхода. Тот, кто одержимо поднимал каждого мага Империи на его поиски целых двадцать семь лет, вряд ли упустил бы последнюю возможность переговорить с глазу на глаз.

 

Посвящение:

семпай, за год ты видела миллион вариаций этого безобразия с самого первого предложения; спасибо за то, что была со мной в горе и радости, и прости, что горя почему-то всегда выходит больше.

 

Публикация на других ресурсах:

Уточнять у автора/переводчика

 

Примечания автора:

ау!некромагия. здесь нет сильной жести, но R по совести проставлено за насилие без детального графического описания.

а, ну и название - отсылка к тому самому изречению из Екклесиаста.

 

 

На неискушённый взгляд Кёнсу, столица совершенно не изменилась за прошедшие годы. Пусть тонкая нить пути назад была разрублена, скудные миражи периодически могли воскреснуть где-то на задворках памяти – однако он склонялся к тому, что не восстановит точных деталей. В конце концов, избавление от бередящего эмоции мусора стало одним из ключевых навыков в арсенале.

 

На деле же оказалось, что при пристальном рассмотрении прорехи смутной картины прошлого вновь заполнялись неохотным узнаванием – и это было как угодно, но не кстати.

 

Странно. Неудобно.

 

Неуместно.

 

Казалось бы, здесь, где всё время бежала суета, жизнь должна была лениво приложить руку хоть к чему-то – стереть, дать новое начало. Однако всё осталось неизменным. Солнечные лучи всё так же топили чешуйчатые черепицы крыш золотом рассвета; один из покосившихся флюгеров старой галереи по-прежнему крючился бесконечно недовольным знаком вопроса. Далёкие окраины тянулись к горизонту разноцветными щупальцами – бестолково радостно, как корни молодого растения. Базар на востоке уже порхал первыми тентами и торговцами, казавшимися отсюда крохотными букашками без личностных отличий.

 

Каждая вычурная мелочь городского круговорота была такой, какой её когда-то оставил в памяти Кёнсу. Словно позабытый склад игрушек, которые он перерос, а теперь вынужден был лицезреть снова. По-новому.

 

Ребяческий восторг от связи с этим оживлённым мирком покинул его давным-давно. Вероятно, он упокоился где-то в могильниках, ставших в то время новыми площадками для игр. Хотя думать об этом теперь не имело ни малейшего смысла.

 

Двадцать семь лет назад Кёнсу любил наблюдать родной пейзаж с высоты птичьего полёта: один или в компании. Он был маленькой застывшей фигуркой на крышах и смотровых площадках, ещё одним элементом слаженного городского организма. Наверное, потому и запечатлел зрелище настолько, что начисто вытравить его оказалось не под силу даже самым тёмным временам.

 

Тогда в этом городе, полном игривого света, щебета, яблочного дыма и ещё не погребённых надежд, весь мир был открыт и щедр. Сам Кёнсу – беспечен и глуп. А ещё ему в затылок не дышала смертная казнь, которую с большой долей вероятности должен был учинить кто-то из тех, кого он оставил и предал. Его бывшая семья, так ею толком и не ставшая.

 

Причудливые сослагательные наклонения перечёркнутых дорог.

 

Впрочем, об этом размышлять тоже не имело никакого смысла. Всё было предопределено им самим много лет назад. Слишком долгий срок, чтобы не успеть расстаться с бесполезными иллюзиями и сожалениями.

 

Чем посыпаться пеплом, гораздо проще занять себя тем, что в малой лаборатории остался распятый лич с уже вскрытой грудиной. Свеженький материал упускать всегда было расточительством. Раз уж самому Кёнсу не грозило вернуться к прерванному занятию, кому-то определённо стоило перехватить тушку до того, как разложение окончательно сделало бы её непригодной для усовершенствования. Хоть кто-то ведь должен был устраниться от подпороговой возни за передел власти в Ордене. Не всё тасовать выгодные расклады и избавляться от неугодных, даже если это бывшие имперцы-выскочки.

 

Работа – чем не прекрасный и естественный способ возводить стены рутинного безразличия.

 

Стрелки величественных часов на площади почти доползли до шести. Занимающееся солнце всегда любило их витиеватый циферблат, делая его непреклонным и строгим. Кёнсу лишь сейчас в полной мере осознал всё удобство расположения: диск часов грамотно был виден из узилища, и все приговорённые отмеряли последние минуты жизни вместе с движением их стрелок, окончательно загоняя себя в пучину безысходности.

 

Бедные суетливые дурачки. Потеря собственной жизни действительно значила для них чересчур много. Слово “приятно” – не то, каким бы стоило описать отсутствие малейшего страха перед неизбежностью; однако, следовало признать, Кёнсу действительно осознавал своё преимущество перед теми, кто ожидал участи с ужасом. Практический опыт и учёт деталей почти всегда выигрышны.

 

Один раз он уже умирал; живым с тех пор вообще считаться мог лишь условно. Почему бы не повторить ещё раз, на этот раз окончательно? Всё равно большая часть его дел в мире смертных была так или иначе завершена. А все дороги – все, которые остались вообразимы, выбраны тогда ещё мальчишкой, – вели именно к этому моменту. Он знал, за что и на что шёл, пусть тогда и не представлял, как именно всё случится.

 

Оказалось, что конец пути подкрался в тишине ожидания. На самом верху Башни наказаний, с первыми солнечными лучами дня казни и оковами, изготовленными, судя по всему, специально для некромагов. Неплохой, кстати, работы вещица: тонкая вязь вплетённых чар действительно отсекала доступ к магическому ресурсу. Запястья опаляло жаром, чуждым извечной измороси под кожей.

 

Правда, с расположением тюремной камеры вышла осечка. Наверняка они всё ещё считали, что отрыв подальше от земли должен ослаблять – стихия воздуха справедливо считалась вотчиной светлых. Только вот на деле все отмеченные Госпожой черпали силы вне зависимости от места. Строго говоря, в сравнении с условиями, в которых тянулся своеобразный быт членов Ордена, эта клетка была прямо-таки королевскими покоями.

 

Глупенькие имперцы. Хотя кто бы мог им подсказать, если все редкие схваченные некромаги не начинали говорить даже под пытками? Здешние истязания были чистой воды шалостями против регулярной закалки от рук орденских умельцев.

 

Не будь на нём оков, Кёнсу мог умертвить стражу и треть узников Башни до того, как те оказали бы реальное сопротивление. Мог понаблюдать, как поднятые устраивают кровавое пиршество, разрывая оставшихся на куски. Теоретически, при удачном стечении обстоятельств, мог бы сбежать – древние останки под фундаментом и души заключённых дали бы сил для пути теней.

 

Кёнсу мог бы продолжать своё посмертие примерно вечность.

 

Или он мог бы, как сейчас, неподвижно стоять у зарешёченного окна и просто созерцать просыпающийся город во всём его несовершенстве. Потому что на самом деле – на самом деле – оказался здесь не по просчёту и не из-за изначально подставного рейда, нужного лишь затем, чтобы от него избавиться.

 

Он был здесь потому, что желал всё закончить уже много лет назад. Кёнсу всегда знал, что замкнёт круг и неизбежно вернётся сюда за искуплением. И теперь наконец-то мог себе это позволить.

 

Эти последние минуты, как ни иронично, ощущались высшей степенью свободы. Свобода ожидала за краткой вспышкой боли; вечный покой в объятиях Госпожи, которая до странности благоволила Кёнсу с самого начала. Оставалось совсем немного. Самый невыносимо трудный рубеж перед гранью.

 

Оставалось то, чего Кёнсу ожидал; то, чего недостойно ждал; то единственное, чего оправданно опасался. Его последнее, едва ли не самое невыносимое испытание. Последнее, что он обязан был завершить в этом мире, как подобало.

 

Кёнсу просто знал, что он придёт. Это было предрешённым фактом, элементарной констатацией закономерного исхода. Тот, кто одержимо поднимал каждого мага Империи на его поиски целых двадцать семь лет, вряд ли упустил бы последнюю возможность переговорить с глазу на глаз. Удивительно, что он не примчался навстречу молчаливому и взведённому до предела конвою сразу.

 

В конце концов, Чанёль всегда гордился своей способностью добиваться поставленных целей, даже если на первый взгляд они были недосягаемы. А тут такая удача, такая огромная сенсация: отступник, предатель и убийца героически захвачен и готов быть передан в руки правосудия, чтобы смыть позор кровью.

 

Не поспоришь: у Чанёля больше остальных были основания требовать сатисфакции.

 

Интересно, не его ли рука должна была оборвать существование Кёнсу через пару часов. Или чересчур?

 

Хотел ли он убить его сам в дань памяти? Желал бы видеть его смерть, не мараясь дохлым смрадом некромага? Исполнил бы долг, превозмогая, или доверил кому-то вроде Фаня, способному отгородиться от ностальгии? Во всяком случае, точно не Сехуну, Чонину или Бэкхёну. Из всех плохих вариантов они – самый худший.

 

Для всех было бы проще, останься в них лишь разочарование, память о нанесённом оскорблении и отвращение. Но вдруг не вышло?

 

Абсурдно, но… Могли они все не отпустить безумную надежду встретить того же, кто их покинул? Чанёль мог всё ещё жалеть о том мальчике, которому когда-то в укромных уголках, под покрывалом медовой летней жары, вместе с поцелуями шептал глупости о большой и чистой?

 

Даже смешно как-то. Полный бред.

 

Наверное, это было бы непозволительной роскошью. И несомненной ошибкой.

 

В любом случае, так не должно было сложиться. Чувство утраты и мысли о неверном приговоре могли стать для живых досадными ранами. Следовало исключить даже мизерную их вероятность. Именно поэтому последним делом Кёнсу было убедиться, что многолетние старания не пропали втуне и он не оставил после себя никаких сожалений.

 

Шансы преуспеть в этом были умеренно удовлетворительны. Обид и зацепок в подспорье осталось немало – плотный шлейф разорванных обещаний, от которых не удалось бы отмыться вовек. Вещи, что не могли быть прощены, всегда отравляли горечью самые мучительно нежные воспоминания. В итоге даже у сердобольного Чанёля должно было остаться лишь одно желание – добиться правды.

 

Подходящие ответы на все вопросы Кёнсу затвердил так, что они завязли под языком, как клеймо.

 

Да и вряд ли кто теперь смог бы – захотел бы – с достоверностью распознать его ложь, если сам Кёнсу не давал слабину. Врождённые способности к лицедейству за двадцать семь лет стали всеобъемлющими. Благодаря им он стоял здесь; благодаря им мог оставить тех, кто этого заслуживал, в неведении.

 

Нужно было просто выдержать, как и всегда. Распороть изношенные нити прошлого, чтобы довести кампанию до логического завершения.

 

Приближение тяжёлой поступи за массивной дверью начинало отсчёт его последнего обмана. Эндшпиль.

 

Да уж. Тихим Чанёль никогда не был – и, судя по всему, так и не выучился быть. Принципиально не мог: всё его шалое существо всегда рвалось вперёд, не признавая ни остановок, ни полумер.

 

В темноте сомкнутых век эхо ушедших дней рождало излишне отчётливые воспоминания. Шаг-шаг, шорох торопливо мазнувшей по камню сношенной подошвы. Насмешка сознания, напоследок извлекающего из недр тряпьё юности.

 

Даже годы спустя Кёнсу почти готов был услышать громоподобный удар о косяк – дверь его старой комнаты с осуждением воспринимала внеплановые визиты. В этом ещё не стихнувшем звуке обязательно настигали объятия. Порывистая и неуклюжая хватка рук разливала в груди слишком сложное для описаний тепло. Чанёль хрипло бормотал: “Доброе утро”, – и мир послушно становился добр, пока Кёнсу бубнил и прятал щёки от дразнящих тычков чужого пальца под подушкой.

 

Надо же. Стоило приоткрыть лазейку, многажды похороненные мысли закопошились, как жирные личинки в трупной плоти. Хотя даже по первости это зрелище вызывало меньшее отторжение, чем подозрение на мелькнувший внутри отголосок скорбного воя.

Отголосок слабовольного и эгоистичного желания урвать хотя бы один взгляд наедине.

 

Большой палец бездумно мазнул по жёсткой ткани рубахи на груди. Тепла там уже не водилось – бугрились лишь неровные края шрама. Личная метка Госпожи, выстуженный след пробившего сердце насквозь клинка. Высшая благосклонность для перерождённого некромага; величайшая гнусь преступления для имперца.

 

Забыть об этом хоть на секунду не представлялось возможным.

 

Кёнсу хорошо усвоил своё новое место в мире. Сполна осознал и значение цены, которую когда-то условился заплатить. Зыбкие размышления тут были совершенно ни к чему; довольно цепляться за идиотские сантименты.

 

Чанёль обязан был отправить его на казнь. Кёнсу обязан был упростить эту процедуру, потому что это было правильно. Точка. Ничего лишнего.

 

Отныне и впредь Кёнсу вновь выбирал оставаться отступником, предателем и убийцей. Бесславный финал истории на двоих.

 

Шаг-шаг. Провал тишины. Шаг – и оседающий в сухом воздухе перезвон охранных чар, неохотно пропустивших внутрь визитёра.

 

В оглушительной вспышке безмолвия Кёнсу досчитал до трёх, прежде чем медленно разомкнуть веки навстречу безжалостному свету.

 

– Даже не обернёшься ко мне?

 

Голос стал… иным.

 

В сплошном мраке Кёнсу не сумел удержать в памяти точное звучание интонаций, но был почти уверен, что раньше в нём не было столько небрежной силы и глубины. Каждое отрывистое слово пронзало спину требованием. Каждое давило опытом прожитых раздельно лет.

 

Что ж, Чанёль ведь тоже изменился. И больше, конечно, не был оболтусом, нарочно понижающим голос, чтобы порисоваться и произвести эффект. Хорошо.

 

Может, общее детство таки безвозвратно кануло в небытие, оставив лишь уготованные роли, где не важны были ни их имена, ни их воспоминания.

 

– Не вижу необходимости, – коротко отозвался Кёнсу, вновь прикрывая глаза.

 

Непривычный уху ритм дыхания, отдающегося от голых каменных стен, и без того разрывал барабанные перепонки. Воздух пылал чужим присутствием; не хватало ещё поддаться соблазну загрести напоследок хоть толику огня, чтобы наградить себя за годы лишений.

 

Одно вопреки всему цельное воспоминание об улыбке Чанёля – его широкой, ослепительно безудержной улыбке, которая могла заставить расцвести самый чёрствый камень, – уже было опасно. Даже для мёртвого сердца.

 

– Да ну? Нам не о чем поболтать?

 

Незачем. А в данном случае это куда более весомая величина.

 

– Рискну предположить, что это будет дико скучно, – пренебрежительно повёл плечом Кёнсу. – Бестолковое и утомительное занятие.

 

– А-а. Вот оно что. Значит, ты поэтому бегал от меня двадцать семь лет? Искал развлечений позаковыристее?

 

Резкий смешок непроизвольно полоснул горло глухим и слишком откровенным ответом. Туше. Впрочем, вряд ли Чанёль осознавал, насколько бездонной была пропасть этого выпада.

 

Развлечений позаковыристее у Кёнсу действительно было хоть отбавляй, на самый притязательный вкус. Впервые рассекать гниющие сухожилия и мышцы трясущимися руками было забавно. Тонуть в почти осязаемой ненависти, даже запершись в сыростном мраке комнаты, тоже. Проводить дни и ночи, неотличимые друг от друга, на пыточном столе или с головы до ног в крови, гное и слизи после свежего весеннего хрусталя столицы – ещё увлекательнее. Как резвился Кёнсу с неупокоенными мертвецами; как здорово было слушать надрывные стенания призраков, забывших свою суть.

 

Уморительнее было только в один бесповоротный момент понять, что ни зловоние разложения, пропитавшее одежду, ни самые омерзительные по общепринятым меркам ритуалы больше не вызывают отвращения – потому что можно было сохранить либо брезгливость, либо рассудок.

 

Сплошной увеселительный моцион.

 

– Смаковал своё грехопадение и новые духовные ценности. Отдыхал от мирской суеты.

 

– Ты просто!.. – яростная дрожь осеклась, вновь схлынув до бритвенной, скрадывающей крик твёрдости. – Так себе вышел отдых в этой шарашке, по-моему. Что, понравилось, как тебя приволокли в цепях?

 

Приволокли? Ай-яй, ведь должна быть какая-то скромность. Да патруль продемонстрировал нулевую готовность к встрече. Особенно пара мальчишек. Внезапно для себя самих превратившись в конвоиров, они перетрухали так, что едва не ошиблись в расчётах портала – и это при том, что Кёнсу был весьма любезен, оказал вялое сопротивление исключительно для виду и терпеливо ждал указаний, позволив удерживать себя связывающими заклятиями. Или это экзотичный внешний вид добавил устрашения?

 

В любом случае, в своё время они с Чанёлем, встретив куда менее дружелюбного некромага, так авторитет бравых имперцев не подрывали. На будущее Кругу определённо следовало уделять больше внимания дрессировке.

 

Или же разумной осторожности – если вспомнить, чем именно всё это кончилось в прошлый раз.

 

– Поправь, если я ошибаюсь, – нарочито лениво растягивая слоги, откликнулся Кёнсу. Решётчатые кляксы оконного света напряжённо расплывались в глазах ослепительным пятном. – Но ты только что жаловался, что встреча откладывалась слишком долго. И вот я здесь. Стою, не убегаю и даже слушаю. Предел мечтаний. Что именно тебя не устраивает?

 

– Хватит, чёрт возьми! Не смей ломать спектакль! Что меня не устраивает?! Ты отлично это знаешь, Кёнсу!

 

Не сдержанная на этот раз злость хлёстко ошпарила пространство, многократно отдаваясь от каменных стен укоряющим отголоском. А ещё – ещё воздух определённо стал жарче, накалился, всего за доли секунд вбирая взрывное напряжение крика.

 

Ух ты. Ну конечно. Огненный – и разрушительно сметающий всё на своём пути. Та сторона, что всегда была припрятана для других в противовес безобразно игривой нежности, согревавшей Кёнсу даже тогда, когда бы и не стоило.

 

Чанёль всё-таки не побрезговал назвать его по имени. Надломить его, хрипло срываясь половиной на обвинение – и половиной на неконтролируемое сознанием, отчаянное требование ответить, отозваться, и перестать, перестать, перестать быть равнодушным чужаком.

 

Поразительно, насколько прицельно этот ультиматум, взорванный одним-единственным голосом, всё ещё мог вгрызаться внутрь, пробирая сквозь оборонительный заслон завёрнутой в вежливое безразличие издёвки.

 

А ведь Кёнсу полагал, что знал, чего ожидать. Что вышколен до бесстрастности. Что же, реальность наглядно демонстрировала, насколько это знание оказалось переоценено.

 

Воистину, самое сложное испытание.

 

– Не смей держать меня за идиота, – уже негромко, тяжело выжигая в тишине паузами каждое слово, продолжил Чанёль. – Терпеть твои выходки я больше не собираюсь. Повернись.

 

Забавная вышла формулировка. Будто терпение хоть когда-то входило в список добродетелей Чанёля. Понятия вроде “смирения”, “ожидания” и прочего, косвенно связанного с невозможностью получения желаемого по первому требованию, существовали в его мировоззрении как досадные уступки, на которые порой приходилось идти исключительно ради близких. Или же, с большей вероятностью, в качестве вынужденной меры воздействия для достижения цели.

 

Уж кому как не Кёнсу было знать. О, необходимость сносить все новости о его подвигах на расстоянии, будучи неспособным вмешаться, наверняка выводила Чанёля до невообразимого предела, и сейчас эта концентрированная злость, застилающая прочие мелкие детали, была весьма на руку.

 

Подвести к нужным выводам всегда легче, когда почва подготовлена должным образом.

 

– Не хочешь, чтобы держали за идиота, – балансируя на грани снисходительной усмешки, неповоротливо распирающей комом горло, поделился Кёнсу, – не веди себя, как идиот. Я ведь сказал уже, не вижу необходимости.

 

– Посмотри на меня, Кёнсу!

 

Вечный, неизменный лейтмотив. Серьёзно, эта потребность во внимании врезалась в восприятие настолько знакомо, что вскинувший голову рефлекс его уделить пришлось усмирять, накрепко сжимая дрогнувшие кулаки.

 

Тогда необходимость сопротивляться действительно не связывала руки туже, чем тюремные кандалы.

 

– Чанёль уже сожрал тебя взглядом, – убедительным шёпотом перебарывая голос лектора и собственную ухмылку, сообщил Бэкхён. – Что у вас происходит? Он всегда пялится, но это определённо что-то новенькое.

В замечаниях не было никакой нужды. Сложновато пребывать в неведении, когда затылок буквально обжигало прицелом чужого внимания. Причина тоже была вполне очевидна, только делиться ей с навострившим уши Бэкхёном не входило в планы Кёнсу. Достаточно было сидеть как на иголках без дополнительных стимулов.

Казалось, при одном намёке на вчерашний вечер, когда мизерное, но привычное расстояние сократилось до пространства на выдох и они с Чанёлем умудрились столкнуться носами, желудок решал покрутить кульбиты и подначивал другие органы делать то же самое. Ладони вот потели снова, будто опыт со внезапным обменом слюнями и последующим бегством от застукавшего нарушителей коменданта предстояло повторить на бис.

В общем, более нелепым их поцелуй выйти просто не мог.

Но Кёнсу всё равно не вытерпел и обернулся, потому что соблазн проверить тянул сильнее, чем дискомфорт. И от того, как загорелись глаза Чанёля, немедленно расплывшегося в ответной широченной улыбке, где-то под рёбрами стало щекотно и тепло.

 

Воспоминания, не желающие тускнеть – одна большая неразрешимая проблема.

 

– Или что, – вдруг мрачно усмехнулся Чанёль, – теперь ты струсил?

 

В манипулирование можно было играть и вдвоём.

 

Вызовы всегда были его фирменным методом. Не то чтобы они не были топорными – но это ведь был Чанёль. Это всегда был Чанёль. Потребность отвечать ему неискоренимо пропитывала подкорку. А ещё, хоть его безусловное обожание никогда не требовало меняться, именно оно подстёгивало азарт и желание быть лучше – для него. И Кёнсу поддавался каждый раз.

 

Вот только сейчас оправдывать чужие ожидания было не по карману. Всё лучшее в нём теперь обречено было сохраниться лишь на задворках памяти. Только там, в пыльной кладовой, ему и оставалось место.

 

– Видно, ты всё ещё не понял, Чанёль, – в тон негромко резюмировал Кёнсу. – А жаль.

 

Стерильная скука, внешне выхолостившая интонацию до сухого безразличия, позволила произнести его имя простым набором ничего не значащих звуков. Хорошо. В отсутствии сердцебиения, бессовестно уязвимого для волнения, были свои плюсы.

 

Без отягчающих острие разума обязано было взрезать вернее. Более лично. Кёнсу ведь знал их наперечёт: вещи, что отталкивали Чанёля и ущемляли его гордость. Слова, что заставляли его чувствовать себя нежеланным, уязвлённым, преданным; поступки, вычеркивающие из зыбких списков на возможное милосердие.

 

Не будь Чанёль таким восхитительным упрямцем, не пришлось бы выплёскивать на него отрезвляющие вёдра помойных напоминаний.

 

Впрочем, не будь он им, неопытный и честный Кёнсу из прошлого не полюбил бы его с такой пугающей для живых силой. Категорически невозможно оправдывать ей совершённое за эти годы – но он и не собирался.

 

Как не собирался и менять давно расставленные приоритеты.

 

– Я-то наивно думал, – протянул Кёнсу, небрежно подчёркивая недоумение разочарованным пожатием плеч, – что письменного объяснения, двадцати семи лет отсутствия и присланных по частям ребяток достаточно, чтобы выразиться предельно ясно. Кстати, вы ведь получали гостинцы? Я старался, чтобы доехало… без особого запаха. Ничего личного, они были слишком настырными.

 

Относительно легко было делиться рассуждением с лояльной пустотой пространства. Крепнущее солнце мутно слепило распахнутые глаза; слова забивали пережатое горло, но не отнимали руки так, как вес разделочного ножа в ладони и стеклянный ужас в глазах неподвижной, но ещё живой девушки-офицера у ног.

 

Её звали Сохён. И ей, маленькой и сообразительной курсантке, что ещё несколько лет назад краснея отважилась подсесть к Кёнсу в библиотеке с просьбой проверить расшифровку текста, не посчастливилось отыскать его первой из вереницы последующих трупов.

– У нас есть всё время мира, но рекомендую закончить с ней до того, как я утомлюсь, – сухо напомнил Марк. – Цени милосердие, пока я предлагаю.

Надменная замкнутость его вытянутого лица никогда не сменялась чем-то другим. Да и голоса он никогда не поднимал. Ему не было нужды цедить эмоции и утверждать свою власть – не с той, что он уже безраздельно имел над Кёнсу. Они оба знали, что цена неповиновения была немыслимо высокой.

Но прошлое всё равно разбивало Кёнсу на тысячу кусков обречённым взглядом невинной, перемолотой жерновами побочного ущерба девушки – сдавливало нутро ледяной хваткой протеста, и ненависти, и стыда, которые вцеплялись в душу.

Неподъёмное лезвие в его ладони дрогнуло, когда по выпачканному грязью виску Сохён сбежала бессильная слеза.

– За что? – сипло, преломляя сопротивление слабости, прошелестела Сохён. Её презрение, неверие и разочарование прозрачными дорожками утекали в землю, растворяясь в крови и дорожной пыли. – Я верила в вас, а вы... Как вы могли? Почему?

– Я начинаю терять терпение, – без усилий перекрывая тихую предсмертную исповедь, сообщил Марк. Глава Ордена не утруждался подойти ближе; Кёнсу и без того знал, что его блеклые змеиные глаза скучающе глядели на девушку, как на надоедливый кусок мяса, брошенный на пути. – Хотя, разумеется, ты волен прекратить в любой момент. Никаких претензий, всегда свободный выбор.

Свободный, чёрт возьми, выбор.

Если бы словами можно было плюнуть в лицо, Кёнсу бы точно знал, откуда в неприхотливом теле взялась острая необходимость протереть саднящие веки. Только зазубренный нож хищно учуял в хватке непреклонность предстоящей работы – потому что следующая фраза действительно решала всё.

– Так что? Меняешь её на того мальчишку?

– Мне жаль, Сохён. Мне правда очень жаль, – произнёс Кёнсу, тщательно сдирая горло о сдерживаемый крик. Девушка так и не закрыла глаза, когда он присел рядом, чтобы большим пальцем неловко размазать солёные разводы по её скуле. Храбрая до самого конца. – Ты не должна была уйти вот так. Это нельзя простить. Искупить это я тоже никогда не смогу. Сейчас твоему телу будет очень больно. Но я обещаю… лично провести твою душу туда, где нет никаких страданий.

– Будьте вы прокляты, – прошептала Сохён, соскальзывая тускнеющим взглядом на далёкий купол полуденного неба.

Все они заканчивали одними и теми же словами. Только на втором, пятом и одиннадцатом руки у Кёнсу уже не дрожали.

 

Свободный, мать его, сделанный выбор.

 

– Ну, раз прозрачные намёки не сработали, то скажу без изысков, – сминая сор наложенных друг на друга в памяти лиц, Кёнсу шагнул вплотную к окну. Пальцы, обвившие прутья решётки, тут же утопило в жидком золоте вездесущее солнце; металл наручей при встрече с клетью коротко клацнул, расколов гнетущее молчание. – Уважаемый архимаг, можешь взять и засунуть свои указания глубоко в задницу. Ты не заметил, что я не имею отношения к вашим игрищам уже практически три десятилетия? Мне нет никакого дела, чего ты хочешь и чего ты требуешь. Кстати, вежливый совет в счёт старого знакомства. Пленникам, конечно, положены страдания... Но обеспечивать их, действуя на нервы и выставляя себя на посмешище? На мой взгляд, не самое изящное решение.

 

Пару долгих, неприступных мгновений тишину разбавляли только отзвуки далёкого городского шума. И лишь затем её рассёк сдавленный смешок, который Чанёль выдохнул, будто от удара под рёбра.

 

– Ва-ау, – протянул он с каким-то надрывным, мрачным удовлетворением. Кёнсу мог представить это выражение, не оборачиваясь: то, с каким раздражённым прищуром Чанёль вздёрнул подбородок, а язык, цокнув, быстро скользнул по верхнему ряду зубов и не дал их стиснуть. – Вот оно как. А я-то действительно придурок. Думал, тебе хватит воображения не отделываться этой чушью – ну, знаешь, тоже по старой памяти. Но раз у нас всё в таком ключе, то вот тебе ответное вежливое откровение.

 

С самых азов курсантам Империи вбивали в головы, что некромаги лишены чувств. Наставления напыщенных профессоров гласили: эмоции, порой рудиментарно уводящие последователей Костлявой с курса хладного рацио – лишь бледные тени личности, не до конца вытравленной обращением; в них нет ни влияния, ни силы. Как оказалось, это заявление было вопиющей ложью, которую Кёнсу пришлось обличить на собственной шкуре.

 

Может, система сбоила в нём на порядок мощнее, раз нежеланное посвящение не сгладило не отринутых страстей. Однако эта уникальность не несла ничего, кроме ещё более изощрённой пытки: Кёнсу оказался слишком мёртв для живых и слишком жив для мёртвых. Именно поэтому от шороха каждого шага, которым Чанёль безжалостно сокращал последний рубеж обороны, перспектива сигануть с высоты башни и мучительно сращивать размазанное о мостовую тело казалась лёгким и привлекательным способом хоть немного отдалиться.

 

Это было бы гораздо проще, чем выносить вплотную нависший за спиной, пробиравший глубже костей жар. И уж точно сноснее, чем цепенеть нутром от малейшего намёка на близкое движение, которого Кёнсу просто не мог позволить. Не теперь.

 

Не для того он столько бесконечных лет брёл во мраке изгоем. Не для того столько вынес, чтобы разрушить всё собственным малодушием.

 

– Огрызайся сколько влезет, – вблизи голос Чанёля пробирал ещё тяжелее и глубже, прыгал рваной кривой по нервным окончаниям. – На твои претензии мне плюнуть и растереть. Сам ты ничего уже решать не будешь.

 

Хоть в чём-то, помимо вероломности Кёнсу, они ещё могли всецело согласиться. Откровенно говоря, никаких решений сверх отмеренных, давным-давно принятых, он бы уже и не сдюжил. Всё его усталое существо исчерпало предел и ощущалось насквозь, навзрыд измождённым. Довольно иронично лишь, что Чанёль решил наотмашь объясниться именно этой фразой: когда-то её смешливый, легкомысленный аналог амнистировал неуживчивость Кёнсу и исправлял неизбежно возникающие из-за неё трудности.

 

Помнил ли Чанёль об этом? Решил напоследок обратить отходы памяти в орудие, чтобы окончательно пережить и двинуться вперёд?

 

Если так, то они определённо продирались сквозь тернии верного пути.

 

– Как грозно, – с едкой, так похожей на скользкую ухмылку своего ныне почившего наставника, насмешкой оценил Кёнсу. – Честное слово, твоя назойливость забавляла только в пубертате. Сейчас это даже жалко.

 

– Либо у тебя в заднице шило, либо да, – лениво пихнувшись локтем, Кёнсу с неизбывным вздохом отправил за плечо следующий чищеный орех. Дождавшись, пока Чанёль схрумкнет свою долю, попутно обхватив влажным теплом губ кончики пальцев, он сполз пониже, чтобы пристроить затылок удобнее. Сидеть в обнимку по такой жаре было испытанием, но альтернативы никто искать не собирался. – Такими темпами мы слетим отсюда как пить дать.

– Подозрительно много внимания к моей заднице, – до неприличия довольно заявил Чанёль сквозь чавканье. Его правая нога, беспечно свешенная в заоконную пропасть летнего вечера, провокационно махнула в воздухе, призывая к дальнейшему бесчинству. – Продолжай-продолжай, надо же мне наконец вкусить заслуженного наслаждения.

– Это из жалости, – фыркнул Кёнсу, тут же получая мстительный щипок в ответ, – а то она такая плоская, что кто-то должен.

– Да-да, ты кусался по соображениям благотворительности, аж слёзы наворачивались, – хмыкнул Чанёль в высшей мере оскорблённо. Смех, крадущийся в полном снисхождения заключении, выдал себя еле уловимым движением грудной клетки. – Милостиво дарую прощение и сделаю вид, что поверил.

– Вчера, видишь ли, я очень хотел кончить, а сейчас склонен к честности, – не стал упускать возможность Кёнсу. Очередное ёрзанье пришлось на момент, когда его ноготь подцепил щель в скорлупе нового ореха, и обрекло попытку изъять содержимое на провал. – Да серьёзно, у тебя там чешется что? Сядь ровно.

– Ты сам себе убил интригу, – отмазался Чанёль, после чего одна из его рук соскользнула с обустроенного места на обнажённом животе Кёнсу и присоединилась к таинственному копошению вне поля зрения, ради которого пришлось чуть расцепиться. – Момент.

Распаренную спину тут же обдало легчайшим дуновением воздуха, прорвавшего душное летнее безветрие. Лишь этот глоток температурной нормальности позволил Кёнсу не закатить глаза.

Такие вот “моменты”, как правило, случались по совершенно глупым поводам и способны были растягиваться на неопределённую величину времени. После долгого же дня суеты не хотелось совершенно: расслабленное тело само льнуло к Чанёлю, укачивалось его присутствием, как гарантом безопасности среди обременительной мешанины неприятных дел. Они оба в последнее время выбивались из сил, потому что вхождение в Круг нудно маячило на рубеже пары месяцев. Кёнсу всегда безумно ценил эти мгновения неспешного безделья, но только теперь по-настоящему осознавал, насколько тяжко было справляться хоть с чем-то без них. Справляться хоть с чем-то без сумасбродного Чанёля и его родных, осторожных рук, незримое касание которых всегда легко подталкивало в спину и открывало второе дыхание.

Кёнсу невыносимо надеялся никогда не пробовать.

– Та-дам.

– Ты таки додумался стащить ключ от... – молниеносно начавший претензию Кёнсу осёкся, едва чужой кулак, очутившийся перед самым носом, разжался и гордо продемонстрировал содержимое. Выдох застрял на полпути, вливаясь в журчание птичьего щебета в отдалении. – Это что?

– Действительно, угадать просто невозможно, – весьма заботливая и до краёв насмешливая интонация Чанёля с потрохами выкладывала, насколько сильно забавлял его ступор реакции. Правда, простёртая на обозрение ладонь была раскрыта слишком нарочито, чтобы не выдавать долю внутреннего напряжения. – Мой Кёнсу всегда такой умный.

– Я тебя сейчас скину, – механически пообещал Кёнсу, вжимаясь назад сильнее, чтобы дать себе пространство и толком разглядеть два широких ободка колец, представленных на суд. Вязь символов по серебру была назойливо, недоверчиво знакомой. – Они обручальные.

– Вроде того.

– Что “вроде”? Ты откуда и зачем их взял?

– Затем и оттуда, – передразнил Чанёль. Запечатлев нетерпеливый выдох подначивающим боданием носом, он окончательно уткнулся в шею Кёнсу, и продолженное бубнение расходилось волнами щекотных мурашек по коже. – Надевай уже быстрее, у меня рука устала. Пропустим этап обсуждения и перейдём к части, где ты согласен. Все эти речи о том, что скоро мы станем столпами ответственности и нам нужно будет волочь на себе груз, а потому важно плечо и бла-бла…

– То есть ты решил подсунуть мне обручальное кольцо, пока мы безответственные и не обременё<



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2020-05-09 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: