Я тоже прошла через отречение. А что еще мне оставалось делать? Последовать за остальными гугенотами в ссылку и нищету? Или позволить сжечь себя на костре, подобно многим моим соплеменникам‑реформаторам?[19]За отречение король предложил мне пансион в тысячу серебряных луидоров, и я решила, что такие деньги стоят мессы или даже двух. Кроме того, я ведь была не одинока. Двадцать четыре тысячи гугенотов отреклись от своей веры.
– В этот монастырь вы должны вступить по доброй воле, повинуясь зову сердца, ma fille,[20]– сказала мать аббатиса. – Вы действительно желаете повиноваться нашему Уставу?
– Да, матушка, – сжав губы, с трудом выговорила я.
На лице настоятельницы отразились сомнения.
– Вы ведь отдаете себе отчет в том, что от вас требуется, мадемуазель? Быть может, сестра Эммануэль возьмет на себя труд прочесть наставления нашей послушнице?
Та устремила на меня исполненный презрения взгляд темных глаз.
– Вы должны дать клятву соблюдать Устав нашего монастыря, быть покорной, верной и проявлять смирение во всем. Первая ступень смирения состоит в том, чтобы всегда видеть перед собой лик Господа нашего. Помните, что Он всегда наблюдает за вами.
– Да, конечно, – ответила я.
– Вторая ступень смирения заключается в том, чтобы любить и удовлетворять не свои желания, а выполнять лишь волю Господа.
Не желая, словно идиотка, повторять одно и то же, я лишь молча наклонила голову.
Сестра Эммануэль продолжала без остановки.
– Третья ступень смирения означает, что вы должны во всем повиноваться тем, кто выше вас по своему положению… четвертая – смиренно сносить вся тяготы и лишения… не скрывать неугодные мысли и порывы, а признаваться в них на исповеди… довольствоваться скудными крохами и ничтожными малостями…
Когда она дошла до этой, шестой по счету, ступени смирения, я уже не кивала, а лишь с негодованием смотрела на нее. Но сестра Эммануэль невозмутимо продолжала:
– Вы не просто должны называть себя недостойной и нечистой по сравнению с остальными, но и искренне верить в это.
– Должно быть, вы шутите, – воскликнула я, хотя и понимала, что она говорит серьезно.
Не делать того, что запрещено. Не заговаривать первой. Не смеяться. Не повышать голоса. Не отрывать глаз от земли. Каждый час помнить о том, что я виновна в своих грехах.
– Последнее – с превеликим удовольствием, – съязвила я.
По лицам монахинь пробежала легкая рябь, а сестра Берта покраснела.
– Мы должны быть честны с вами, мадемуазель де ля Форс, – сообщила мне мать настоятельница. – Принимать в наш дом придворных дам – против наших правил. Они очень редко проявляют подлинное смирение. Кроме того, они вносят смятение в умы сестер и нарушают спокойствие монастыря. Однако же мы обратились к Его величеству королю с покорнейшей просьбой о помощи, поскольку недавние беспорядки оказались поистине губительными для нас. В ответ он прислал нам вас.
– Дар Божий, – отозвалась я, складывая руки и воздевая очи горе. Уголком глаза я отметила, что сестра Серафина предостерегающе покачала головой.
На сморщенном личике матери настоятельности отразилось нешуточное беспокойство.
– Боюсь, Его Величество совершил ошибку. Хотя мы нуждаемся в вашем приданом, я не могу с чистой совестью принять послушницу, которая…
– Матушка, – сестра Тереза принялась заламывать руки. – Крыша! Алтарная плита!
Настоятельница заколебалась. А меня вдруг охватила тревога. Что будет со мною, если мне не дадут приют в этом монастыре? Ничто не приводило короля в такую ярость, как неисполнение его повелений.
– Прошу простить меня, матушка, я не хотела показаться вам непочтительной. Я слишком долго пробыла при дворе Короля‑Солнце, где скорый и легкомысленный ответ неизменно предпочитают взвешенной и хорошо обдуманной реакции. Умоляю вас дать мне время поближе познакомиться с вашими правилами и обычаями.
Настоятельница склонила голову под вуалью.
– Очень хорошо. Мы принимаем вас в послушницы. Вам пока нет необходимости давать вечный обет. Если выяснится, что ваше обращение к Богу ошибочно, и вы не чувствуете в этом своего призвания, то всегда сможете вернуться в мир, который покинули.
Я покорно склонила голову, уже прикидывая про себя, как лучше составить письмо королю, чтобы он смилостивился надо мной и позволил вернуться обратно. Подобные мольбы были при дворе не в диковинку.
– Святой Бенедикт завещал нам не принимать новичков с распростертыми объятиями, а испытывать их дух, чтобы понять, являются ли они истинными посланцами Господа нашего. Поэтому мы дадим вам время привыкнуть к нашему образу жизни здесь, в монастыре, хотя я полагаю, что лучше начать наставления на путь послушницы немедленно. Чем скорее вы оставите позади прежнюю жизнь, тем лучше. – Настоятельница благословила меня и медленно вышла из комнаты. Она была такой маленькой и согбенной, что походила на горбатого ребенка.
Едва дверь закрылась за нею, как остальные монахини обступили меня.
– Итак, – удовлетворенно заявила сестра Эммануэль, – настало время сбросить оковы мирских благ. Давайте начнем с приданого.
– Четыре тысячи ливров, – сказала сестра Тереза, – плюс двести ливров на проживание, триста ливров – на одежду, и еще девяносто – на еду.
– Но это неслыханно! За комнату во дворце я и то платила меньше.
– Как только вы принесете обет, то останетесь с нами до конца своей земной жизни, – сообщила мне сестра Эммануэль.
Я стиснула зубы.
– А что будет, если я передумаю и не стану приносить обет?
– Ваше приданое будет выплачено только после того, как вы станете одной из нас, – пояснила сестра Тереза. – Но в любом случае Его Величество король был так любезен, что согласился покрыть ваши расходы до того дня.
Я испытала невыразимое облегчение. Только представьте – влезть в долги, чтобы платить за келью в этом холодном и продуваемом всеми ветрами склепе!
– Однако мы хотим, чтобы вы оплатили свое проживание и питание у нас немедленно, – и сестра Тереза протянула руку.
Закусив губу, я порылась в своей сумке, нашла кошелек и отсчитала монахине чуть больше шестисот ливров, почти две трети моего годового пансиона.
– Теперь вы должны отдать всю свою одежду, всю, до последней нитки. Подобная распутная роскошь вам здесь не понадобится, – заявила сестра Эммануэль.
Я уставилась на нее, не веря своим ушам.
– Прошу прощения?
– Вы не можете оставить себе даже булавку. Раздевайтесь и передайте всю одежду мне. Мы принесли вам платье послушницы. – И она показала на небольшую кучку грубой домотканой одежды, которую заведующая трапезной, сестра Берта, положила на приставной столик.
– Ни за что. Вы хотя бы представляете себе, сколько стоит вот это платье?
– Оно принесет нам изрядную сумму, – согласилась сестра Тереза. – Ее, быть может, даже хватит на то, чтобы починить крышу церкви.
– Это грабеж среди бела дня. Вы не имеет права продавать мою одежду.
– Мы продадим ее только после того, как вы принесете обет. Тогда ваши вещи будут принадлежать аббатству.
– К тому времени она безнадежно выйдет из моды.
– Только не в Варенне, – возразила сестра Тереза. – Собственно, я даже жалею, что мать настоятельница предоставила вам испытательный срок. Если бы вы принесли свой обет незамедлительно, мы бы потребовали ваше приданое у Его Величества короля и продали бы ваши драгоценности и одежду, а на вырученные деньги починили бы крышу. И тогда во время полуночной службы[21]снег не падал бы прямо нам на головы.
– Мне очень жаль. – Я из последних сил старалась сохранить спокойствие. – Боюсь, что не могу позволить вам произвести свой ремонт под заклад моих личных вещей. Я нахожусь здесь по повелению Его Величества короля, но я уверена, что пройдет совсем немного времени, мое отсутствие станет заметным, и меня призовут обратно. Поэтому, сами видите, драгоценности и одежда нужны мне самой.
Сестра Эммануэль презрительно фыркнула.
– Никогда не слышала, чтобы Его Величество король отменял собственные решения.
– Вы настолько хорошо знакомы с королем, что знаете его привычки? Вы, очевидно, провели много времени при дворе? Если так, то очень странно, что мы с вами не знакомы. Я прибыла ко двору еще ребенком. – И я мило улыбнулась ей.
– Это не то, чем можно гордиться. Совершенно очевидно, что вы столь же легкомысленны и распутны, как и остальные глупцы при дворе, если готовы променять свою бессмертную душу на неопределенное будущее вместо того, чтобы посвятить ее служению к вящей славе Господней. Но ничего, вы почувствуете разницу в самом скором времени. А теперь снимайте одежду, иначе мы разденем вас силой.
Я стиснула зубы и обвела взглядом лица монахинь. Они придвинулись ко мне вплотную, и сестра Берта схватила меня за плечи. Я попыталась вырваться, но она была намного сильнее меня.
– Осторожнее, не порвите платье, – с тревогой вскричала сестра Тереза.
– Вам все равно придется подчиниться, по своей воле или против нее, – прошептала мне на ухо сестра Серафина, мягко положив мне руку на плечо.
Она была права. Не имело значения, разденусь я сама, или меня разденут силой. В любом случае с одеждой предстоит расстаться, так что мне оставалось хотя бы попытаться сохранить достоинство.
– Кроме того, вы же не хотите, чтобы ваша красивая одежда пострадала, – улыбнулась мне сестра Серафина. В ее речи слышался легкий иностранный акцент, итальянский, скорее всего, решила я, поскольку разговаривала она, как отпрыск семейства Мазарини, кардинала, семь племянниц которого долгие годы шокировали и возмущали Версаль. – Вы же сами не захотите работать в прачечной или на кухне в таких роскошных шелках.
Я испуганно воззрилась на нее.
– Праздный ум – прибежище дьявола, – сказала сестра Эммануэль. – Раздевайтесь.
Я вздохнула.
– Кому‑то придется помочь мне. Я не могу раздеться сама.
Сестра Серафина аккуратно сняла мой кружевной фонтанж. Его назвали в честь фаворитки короля, Анжелики де Фонтанж, которая однажды на охоте потеряла шляпку и наспех перевязала волосы подвязкой. Король пришел в полный восторг, и уже на следующий день придворные дамы подвязывали волосы кружевами. Анжелика скончалась еще шестнадцать лет тому, но мы до сих пор носим фонтанж, соревнуясь друг с другом в его высоте и изысканности.
Сестра Серафина одну за другой расстегнула мои юбки. Сначала la secrete,[22]из тяжелой парчи, расшитой пчелами и цветами, затем – la friponne,[23]из золотистого тюля, прикрепленную к верхней юбке украшенными драгоценными камнями застежками и, наконец, la fidele,[24]из бледно‑золотистого атласа. Это платье стоило мне целое состояние, но я с радостью уплатила его в качестве своеобразного комплимента Его величеству, который, подобно Королю пчел, правил своим двором.
– Дальше раздевайтесь сами… – И сестра Серафина растянула на руках черную глухую накидку, а я, спрятавшись за нею, сняла сорочку тончайшего батиста, надев вместо нее грубую рубаху небеленого полотна, которую она мне протянула. Скатав шелковые чулки, я отдала их ей и выпрямилась, ожидая, что мне предложат надеть еще что‑либо. Напрасно.
– Прошу прощения, мадемуазель, – сказала сестра Серафина. – Я должна осмотреть вас, дабы убедиться, что вы не носите под сердцем ребенка. Наше аббатство не может позволить такого скандала, как рождение в монастыре младенца.
Я уставилась на нее, не веря своим ушам.
– Я – не беременна.
– Я должна убедиться в этом. Прошу вас, лягте на стол. – Сестра Серафина кивком указала на массивный стол позади меня, темную дубовую поверхность которого покрывала белая простыня.
– Моего слова должно быть достаточно.
– Вы и сами можете не знать об этом.
– Zut alors. [25]Если об этом не знаю я, то как можете узнать это вы?
– Я занимаю должность монастырского аптекаря. Поверьте мне, я умею определять, беременна женщина или нет.
– И наверняка знаете, как избавиться от ребенка.
Сестра Серафина промолчала, но лицо ее помрачнело. Сестра же Эммануэль прошипела:
– Это значило бы совершить смертный грех. Ваши слова оскорбительны для наших стен.
– Прошу вас, – повторила сестра Серафина. – Если вы подчинитесь, я не причиню вам вреда. Но, если вы воспротивитесь, сестрам придется удерживать вас силой, и тогда мне будет намного труднее действовать аккуратно и бережно.
Я возмущенно фыркнула.
– Хорошо, только побыстрее, пожалуйста.
– Прошу вас, лягте и поднимите нижнюю рубашку.
Я улеглась спиной на стол, сведя коленки вместе, а потом поерзала, поднимая сорочку. Сестра Серафина, похоже, успела согреть руки над огнем, поскольку пальцы ее не были холодными, чего я опасалась. Она быстрыми и ловкими движениями осмотрела мой живот, а потом осторожно сжала груди. С губ у меня уже был готов сорваться дерзкий комплимент. Но я лишь стиснула зубы и промолчала. Она опустила мою сорочку, прикрыв ею живот, и негромко произнесла:
– Ее лоно не расширено.
– Что я вам говорила?
– А теперь я попрошу вас раздвинуть ноги.
Я свела колени вместе.
– В этом нет необходимости.
– Прошу прощения, – вновь сказала она. – Я должна произвести полный осмотр.
– Мы знаем, что представляет собой королевский двор, – вмешалась сестра Эммануэль.
– В самом деле? Хотела бы я знать, откуда. К вашему сведению, Его Величество король превратился в весьма набожного человека, так что весь двор сейчас прозябает в скуке и томлении.
– Прошу вас, не упрямьтесь, – сестра Серафина с силой развела мне колени. На мгновение я воспротивилась, стиснув зубы, но потом в очередной раз напомнила себе, что больше мне идти некуда. Так что мне оставалось только терпеть, когда она бережно засунула в меня пальцы. Это продолжалось всего несколько секунд, но я чувствовала себя униженной и обесчещенной.
Вынув руку, она отвернулась, чтобы умыться. Я села и натянула нижнюю рубашку до колен.
– Удовлетворены?
– Она не ждет ребенка, – сообщила сестра Серафина сестре Эммануэль.
– И? – требовательно вопросила наставница послушниц.
Сестра Серафина покачала головой.
– Если она желает знать, не девственница ли я, то должна вам сообщить, что… я была замужем. – Мне пришлось проглотить комок в горле, чтобы произнести эти слова. Глаза у меня защипало от слез.
– Были? И где же ваш супруг? – пожелала узнать сестра Эммануэль.
Я сложила ладони в молитвенном жесте.
– Мой супруг… он… – Но закончить мне не удалось.
Сестра Серафина сочувственно закивала головой.
– Мне очень жаль, – сказала сестра Берта. – Мы не знали, что вы – вдова. В письме короля вас называют «мадемуазель».
– Я и есть мадемуазель, – сердито ответила я. – Я что, так и должна сидеть и дрожать от холода? Передайте мне одежду.
Монахини обменялись недоумевающими взглядами. Лицо сестры Эммануэль осветилось любопытством. Я подметила, как раздуваются ее ноздри. Она почуяла запашок скандала, как свинья нюхом чует глубоко зарытые в землю трюфели.
Я одарила ее ледяным взглядом, замерев в неподвижности, пока сестра Берта затягивала мне корсет. Затем я позволила ей надеть на меня тяжелое черное платье, источавшее неприятный запах щелока, в котором его стирали. К нему прилагался длинный передник из тех, что носят крестьянки, темные чулки из плотной колючей шерсти, которые подвязывались выше колена кожаными ремешками, и самые уродливые туфли на деревянной подошве, какие я только видела.
Не могу передать отвращение, охватившее меня, когда я надела эти тряпки. Меня едва не стошнило. И дело было не только в том, что от них исходил омерзительный запах, что они чесались и были грубыми. Они выглядели уродливыми. А я всегда обожала красивую одежду. Мне нравилась гладкость атласа и чувственная мягкость бархата. Меня приводили в восторг изящество вышивки, утонченность кружев и шуршание шелка по полу. Мне нравилось лежать по утрам в постели и думать о том, что я надену сегодня. Имея выбор нарядов, я могла польстить королю или понравиться мужчине, которого желала видеть своим возлюбленным. Я обожала придумывать новую моду. Например, подобрать юбки лентой, выставляя напоказ туфельки на высоком каблуке, или первой надеть платье из черных «зимних» кружев поверх кремового атласа, замечательно оттенявшего мою кожу. И сейчас я чувствовала себя бабочкой, у которой жестокосердный мальчишка оборвал разноцветные яркие крылышки.
Сестра Серафина осторожно вынула заколки из моей прически, и завитые локоны водопадом обрушились на плечи. Затем она извлекла из своей корзинки большие ножницы и, не успела я опомниться, как она несколькими решительными движениям остригла мне волосы. Извивающимися черными змеями они упали на пол.
– Mordieu![26]Что вы себе позволяете? – Я схватилась за голову, чувствуя, как неприятно колет ладони жесткая короткая щетина, похожая на иголки маленького ежика.
– Мне очень жаль, – сказала сестра Серафина. – Но послушницам полагается иметь короткую стрижку.
– Так легче избавиться от вшей, – сообщила сестра Берта.
– Вы ничего не говорили… Меня никто не предупредил… – Я все еще не могла отнять руки от головы. «Теперь мне придется носить парик, как древней старухе, – подумала я. – Не могу же я показаться при дворе с остриженными волосами! Но ведь парик стоит очень дорого … » Глаза мои наполнились слезами. – Кто дал вам право? Вы должны были предупредить меня. Я бы никогда не согласилась остричь волосы.
Сестра Тереза принялась собирать обрезанные пряди с пола.
– Не смейте! – Я схватила ее за руку. – Это – мои волосы. Вы, наверное, хотите продать их пастижеру.[27]Но они – мои. И если кто‑нибудь и решит продать их, так только я.
Сестра Тереза пожала плечами, глядя, как я подбираю свои локоны и запихиваю их в свою дорожную сумку.
– Вам придется отдать нам и свою сумку. Она будет помещена на хранение в кладовую.
– Но в ней находятся мои письменные принадлежности. Мои перья, чернила, перочинный нож…
– Здесь вам ничего из этого не понадобится, – заявила сестра Тереза.
– Послушницам не разрешается писать письма, – добавила сестра Эммануэль.
– Но я должна писать. Я должна написать королю и друзьям при дворе. Я должна написать сестре, чтобы она знала, где я… Я должна писать рассказы. И как прикажете это делать?
– Рассказы? – презрительно поинтересовалась сестра Эммануэль. – Вы полагаете, что можете напрасно тратить время на создание подобной фривольной ерунды? Подумайте хорошенько, мадемуазель. – Она ухватилась за мою сумку, намереваясь вырвать ее у меня.
Я крепко держала ее.
– Вы не имеете права. Как вы смеете?
На помощь ей пришла сестра Берта. Дорожную сумку вырвали у меня из рук и вывалили ее содержимое на стол. Сестра Эммануэль переломила перья пополам, вылила чернила в помойное ведро, смяла листы пергамента и швырнула их в огонь.
Я попыталась остановить ее, но сестра Берта схватила меня своими сильными руками и не отпускала, даже когда я принялась лягаться, стараясь побольнее ударить ее тяжелыми деревянными башмаками.
– Salope,[28]– всхлипнула я, – putain,[29]– присовокупив еще несколько столь же сочных ругательств и проклятий. Но все было без толку.
Мои перья, чернила и бумага пропали, а с ними исчезла и последняя возможность написать прошение, чтобы выбраться из этой тюрьмы.
Воздушные замки
Аббатство Жерси‑ан‑Брие, Франция – январь 1697 года
В ту ночь я лежала в постели и плакала. Слезы лились ручьем, сотрясая тело и перехватывая дыхание. В конце концов я замолкала, обессилев, но потом вновь вспомнила обо всем, чего лишилась, и начинала плакать снова.
Письменные принадлежности были самым ценным моим достоянием. А ручку из пера ворона я любила больше всего. Когда мой муж Шарль подарил его мне, то сказал, что оно такое же черное и блестящее, как мои волосы, и острое, как мой ум. Этим пером я писала только рассказы; для писем, игорных расписок и любовных посланий я использовала гусиные перья, подравнивая и затачивая их перочинным ножичком – последним подарком матери. Иногда у меня не хватало денег на портниху, но я никогда не скупилась на лучшие чернила и бумагу. Я разглаживала ее пемзой до тех пор, пока она не становилась белой и чистой, как моя кожа, готовая впитать быстрый полет моего пера.
Ну, по крайней мере связки моих драгоценных рукописей оставались в безопасности в сундуке. Впрочем, оставались ли? Не исключено, что монахини перерыли и сундук, выбросив все бумаги в огонь. Мысль об этом причинила почти физическую боль, перехватило дыхание, словно на грудь водрузили мельничные жернова. Сколько бессонных ночей провела я за столом, сидя над листом бумаги при свете свечи, вместо того, чтобы отдыхать после дневных трудов. Сколько часов украдено из обязанностей фрейлины, которые я посвятила письму, вместо того, чтобы стоять на ноющих ногах и деланно улыбаться фиглярским ужимкам королевских карликов. Три моих новеллы были опубликованы – анонимно, разумеется, дабы избежать внимания королевских цензоров. К вящему восторгу и удивлению, они очень хорошо разошлись и даже принесли мне некоторую сумму. В последнее время я работала над очередным рассказом, тайной историей Густава Шведского,[30]который надеялась опубликовать в самом скором времени. Неужели же теперь все мои труды пойдут прахом?
Голова моя металась по тощей подушке, и я особенно остро ощущала отсутствие волос. Я провела рукой по жесткому ежику.
Волосы всегда составляли предмет моей особой гордости. Даже когда я была совсем еще маленькой, ими очень гордилась Нанетта. Каждый вечер она расплетала и любовно расчесывала их, пока я рассказывала ей о своих маленьких горестях и радостях. Тогда Нанетта была еще молода, и в ее черных глазах светилась нежность, а не яростный огонь. Под белой шапочкой она скрывала светлые и красивые волосы, и еще у нее была большая мягкая грудь, к которой я так любила прижиматься.
Раз в неделю она втирала мне в кожу головы розмариновое масло и осторожно расчесывала волосы частой мелкой гребенкой, давя на старом льняном полотенце всех обнаруженных вшей.
– Смотрите, какая большая, – говорила она.
– Ну‑ка, дай посмотреть. Ого, это целый дедушка‑вошь. Он достаточно велик, чтобы оказаться даже прадедушкой.
– Не понимаю, откуда вы их набираете столько. Могу поклясться, что еще на прошлой неделе этой мерзости у вас не было. Или вы опять играли с детьми мельника?
– Ну да. А с кем еще мне играть, Нанетта?
– Только не с курносыми крестьянскими детьми, которых поедом едят вши.
– Мы строили крепость, Нанетта, и играли в религиозные войны.
– Ох, моя маленькая кочерыжка, не нравятся мне такие игры. Нельзя ли выбрать что‑либо более подходящее? Например, поиграть в куклы?
– Но это же так скучно. А нам нравится устраивать сражения. Я была предводительницей реформистов, а Жак – главарем вавилонских блудниц…[31]
– Бон‑Бон! Не смейте так говорить. Вы должны быть очень осторожны.
– Почему? – Повернув голову, я удивленно воззрилась на нее.
– Не все во Франции думают так, как ваша матушка, Бон‑Бон. Не забывайте, что реформисты проиграли войну, а король – да благословит Господь его душу – католик.
Я вздохнула. Мне было трудно понять, как король может быть нашим монархом и врагом одновременно. Нанетта явно пребывала в расстроенных чувствах. Я видела это по тому, как тяжело двигалась ее рука с гребенкой.
– Ой, больно! Не дергай так сильно!
– Простите меня, пожалуйста. Так лучше? Смотрите, вот еще какая большая.
– О, это, должно быть, прабабушка. Посмотри у меня за ушами, Нанетта. Там – детская, где живут их детки. Как ты думаешь, у вшей тоже есть детские комнаты, Нанетта?
– Имея столько деток, они обязательно им понадобятся, – проворчала Нанетта, поворачивая мою голову в сторону, чтобы расчесать волосы над ухом.
– Когда вши вырастут, они взберутся на гору и станут высматривать врагов.
– Захватчиков, которые живут на головах детей мельника.
– Да. А потом они отразят их нападение… Как, по‑твоему, чем сражаются вши, Нанетта?
– Зубами, наверное. Не вертитесь, Бон‑Бон. Если будете сидеть смирно, я расскажу вам сказку.
Нанетта казалась мне кладезем всевозможных историй: забавных сказок об озорной шкатулке или жене рыбака, пожелавшей, чтобы нос мужа превратился в колбаску; страшных историй о великанах, которые поедали маленьких девочек; о гоблинах и злых духах; волшебных баллад о пастухах и пастушках, которые любили друг друга. Если Нанетта хотела, чтобы я сидела смирно, – например, завязывая мне шнурки на сапожках или подшивая оторвавшуюся кайму на подоле, – ей достаточно было пообещать мне историю, и я моментально прекращала вертеться и жаловаться и вела себя тихо и послушно, что ей и требовалось.
Интересно, где сейчас Нанетта? Уложили ли ее спать, или она трясется обратно в Версаль в том же самом экипаже? Она уже старенькая и слабая, и долгое путешествие изрядно утомило ее. Так что мне оставалось только надеяться, что сейчас она мирно спит где‑нибудь, иначе мне пришлось бы умолять монахинь вернуть мне хотя бы часть денег, чтобы я могла заплатить за ее проезд обратно в замок Шато де Казенев. Она уехала оттуда вместе со мной тридцать один год назад, когда мне повелели прибыть ко двору, да так и не вернулась обратно. Я знала, что могу положиться на свою сестру Мари в том, что она позаботится о ней. При мысли об этом на глаза вновь навернулись слезы. Я так хотела, чтобы Мари гордилась мною, своей умненькой сестрой, ставшей фрейлиной королевской семьи.
Я услышала шарканье ног, кто‑то вошел в келью. Я повернулась и приподнялась на локте. Это была сестра Эммануэль. В тусклом свете лампы, висевшей в коридоре, смутно белело ее длинное лицо с аристократическим носом. На ней была свободная ночная рубашка, а на плечи наброшена потертая старая шаль.
Вытерев слезы, я села на постели и уже отрыла рот, чтобы заговорить, но сестра Эммануэль приложила палец к губам и покачала головой. Я закрыла рот. Она коротко кивнула, взяла в руки маленький глиняный кувшин, стоявший рядом с моим убогим ложем, и налила чашку воды. Присев на кровать, она протянула ее мне. Я послушно выпила. Вода была ледяной, но она освежила меня. Я ощутила, как бьющая меня дрожь ослабевает. Эммануэль забрала чашку и поставила ее обратно на столик, потом приложила обе ладони к щеке, словно ребенок, делающий вид, что спит.
Утомленная, я откинулась на подушку. Она смочила мой носовой платок водой и осторожно вытерла мне лицо, как маленькой. От такой неожиданной нежности слезы вновь навернулись у меня на глаза, но я попыталась благодарно улыбнуться. У нее дрогнули уголки губ, и она протянула мне сложенный втрое клочок материи, который прятала в рукаве. Я вытерла глаза и высморкалась. Когда я смущенно протянула ей платок обратно, Эммануэль покачала головой, отказываясь взять его. Я сжала его горячей потной рукой и подсунула под щеку. Она погладила меня по голове. Я глубоко вздохнула и почувствовала, как начинает уходить охватившее меня напряжение.
Уже засыпая, я вдруг поняла, что край моего одеяла приподнимается. Меня обдало потоком холодного воздуха. Когда же я сонно пошевелилась и приоткрыла глаза, сестра Эммануэль забралась ко мне в постель, и ее холодная рука скользнула по моему телу и легла мне на грудь, больно стиснув ее. Она прижалась ко мне всем своим костлявым телом.
Разумеется, я знала, что иногда у женщин бывают возлюбленные обоего пола. У меня были подруги при дворе, которых насильно выдали замуж за дряхлеющих распутников или порочных повес, и они искали спасения от их навязчивого внимания в нежных женских объятиях своих знакомых. Мадлен де Скюдери,[32]которую я обожала, славилась салонами выходного дня, «субботами у Сафо», на которые допускались исключительно женщины. Мы читали друг другу любовные поэмы и писали рассказы о стране любви и гармонии, куда мужчинам был вход воспрещен, а женщинам не грозили их грубые домогательства. Раз или два женщины даже делали мне соответствующее предложение, но я всегда с улыбкой отказывалась. Однако же существовала большая разница между призывно изогнутой бровью и холодной костлявой рукой, стискивающей грудь, особенно когда нервы и так были натянуты, подобно струнам лютни, от страха и тоски.
Я резко повернулась и с такой силой толкнула ее, что она свалилась на пол.
– Не смейте, – вскричала я. – Убирайтесь отсюда!
Сестра Эммануэль приземлилась на свою костлявую задницу с громким стуком. Должно быть, ей было очень больно. Из соседней кельи до меня донеслось испуганное оханье. Я села на постели, прижимая к груди одеяло, и уставилась на нее. Я уже открыла рот, собираясь отпустить язвительное замечание, но при виде выражения, появившегося у нее на лице, язык мой присох к гортани. Она с ненавистью смотрела на меня, и взгляд этот обещал мне, что я еще горько пожалею о своем отказе. Несколько мгновений она молча стояла рядом, а потом приподняла занавеску и исчезла. Вся дрожа, я откинулась на подушку.
Сестра Эммануэль третировала и наказывала меня каждый день. Мне было приказано выносить ночные горшки по утрам и споласкивать их водой, такой холодной, что за ночь ведро покрывалось коркой льда. Я стала работать на кухне, где мыла посуду в грязной воде и чистила груды овощей. В мои обязанности входило выгребать золу из кухонных печей и камина в приемной, единственной комнате монастыря, где разрешалось разводить огонь. Мне также поручили пополнять запасы дров, так что мне приходилось выходить на двор и на холоде рубить поленья, отчего руки покрылись мозолями и покраснели. Сестра Эммануэль неизменно носила трость, которую пускала в ход всякий раз, стоило мне задержаться с выполнением ее приказаний.