Из записной книжки
Делаю "Ярмарку".
По внешности пусть она выглядит забавой.
А в сути своей — все-таки драма.
Кино по виду должно быть немного легкомысленным.
Это ведь зрелище, народное зрелище!
А слово "забава" мне нравится. Очень точно передает то, что необходимо сейчас документальному фильму.
Русский человек всегда был широк в веселье. Недаром на Волге до сих пор рассказывают байки про знаменитые ярмарки. Чтобы понять человека или даже целый народ, надо посмотреть его и в горе, и в радости. Я так думаю.
Случай-то какой! Случай необыкновенный!
Только как все это поднять нашими хилыми средствами? В документальном кино того нельзя, этого не можно. Художник — и то проблема. Я уж не говорю про затейников.
Да их и вообще нет. Мы утратили секрет народного праздника. Я как раз давно сетую на то, что люди разучились веселиться. Почему? Надо понять почему.
У малых народов это есть еще в обычае. А у нас нет. Где-то по дороге потеряли. Обидно. Но тут тоже сигнал времени. Интересно, осталось хоть на донышке это?
Нет! Обязательно попробую сделать ярмарочное действо. Может, откликнется у людей душа?
Город нуждался в самоутверждении, в привлечении к себе внимания. Удалось убедить местное руководство содействовать празднику. Решили провести подготовку самым широким образом.
Для меня это была первая попытка заглянуть в национальные кладовые современной России. Проблема "ситцевого городка" оказалась лишь поводом.
И потом, это могло быть настоящее зрелище — кино!
Ни один свой фильм я не начинал с таким азартом.
Признаться, меня увлекала еще одна мысль. Много лет участвуя в самодеятельности, я пришел к печальному заключению, что самодеятельные артисты чаще всего из кожи вон лезут, копируя профессионалов. Это мало удается: и таланта не хватает, и школы нет настоящей. А между тем изначально у "самодеятельности" была другая роль: не над зрительской толпой со сцены давать концерты, а быть заводилами в самой гуще людской, запевалами, первыми танцорами — такие люди когда-то и на свадьбах играли, и во всяких праздниках составляли главное ядро. На улице, на площади ими держалось веселье. И мне захотелось хоть на момент вернуть самодеятельность в людскую толпу. Что будет?
Надо сказать, что камышане накопили много талантливой самодеятельности в своих клубах. И руководили ими настоящие энтузиасты. Короче говоря, идея попала на благодатную почву. Вообще в таких малых городках люди давно соскучились по праздникам.
Впрочем, как раз это я и собирался проверить в фильме.
Группа ребят из клубной самодеятельности согласилась нам помочь. Конечно, все они — слесари, токари — не были вполне готовы к роли скоморохов. Но я всегда вспоминаю с благодарностью их бескорыстную самоотдачу этой работе, временами — подлинно народную талантливость. Без них картины бы не было.
Ребята надели белые рубахи, обули лапти, накрасились, намазались с помощью нашего гримера и, разучив наскоро песенку, сочиненную соавтором сценария Радием Кушнировичем, двинулись ватагой в город.
"Граждане горожане!
Пришлые и прирожденные камышане!
Нашему городу — триста лет.
Слушайте! Слушайте!..
Постановил горсовет:
Праздник — на весь белый свет!
Слушайте! Слушайте!.."
Сначала люди в городе приняли скоморошьи пляски удивленно и с недоверием. Вероятно, был допущен психологический просчет. С чего, мол, на улице вдруг запели и заплясали ряженые? Это воспринималось просто как киносъемка. Тем более что наша камера в открытую следовала за скоморохами. Контакта со зрителями не возникло.
Снятый материал вошел в экспозицию фильма.
Первый выход скоморохов не удался, потому что был слишком неожиданным, слишком странным. Город еще жил в будничном измерении.
Но вот стали украшаться улицы. В общежитиях вовсю шли репетиции. Открылись ярмарочные лавки.
Появилось ожидание чего-то необычного. В этой обстановке появление каких-то небудничных вещей стало уже восприниматься естественно.
На площади установили афишу: "Внимание! Внимание! В честь дня рождения — большой ситцевый бал! Конкурс на лучшего парня! Конкурс на лучшую девушку!"
Камышане читали афишу, смеялись, обсуждали. А мы снимали и записывали скрытыми микрофонами их реакцию...
Мимо женских общежитий с бравой песней проходит строй солдат, прибывших на праздник. Наши длиннофокусные объективы направлены на окна...
Петушиные бои на площади, как водилось на ярмарках. И тут наблюдаем за зрителями...
В общежитии — диспут о любви. Никто не обращает уже внимания на камеру. Удается снять много интересного. В таком текстильном городке ведь этот вопрос особенно острый.
Запомнился смешной и нескладный рыжий парнишка.
— Что хорошего в моей девушке? Я скажу... Девушка моя некрасивая. Вот, буквальным образом некрасивая. (Сам смеется, и все смеются.) Моды она почти не придерживается. Ну, просто я нахожу в ней, как вам сказать... Душевная простота у нее. Если она полюбит человека, она готова просто душу отдать. За хорошего человека она в огонь и в воду пойдет. Это я знаю.
Из записной книжки
В городе девушки ведут себя бойко. Оторванные от дома, первое время они как бы празднуют свою свободу. Только потом приходит боязнь одиночества, тоска по домашнему какому-никакому уюту.
Я заметил эту печаль в глазах даже у самых развеселых на вид девушек. Это надо как-то изобразить в картине.
Чертово колесо! Какое странное сооружение!
Девушки как птицы в клетке. Вверх — вниз, вниз — вверх. Крутится и скрипит жалобно. Что-то искусственное, невеселое в нем.
Впрочем, новое человеческое общежитие, созданное к тому ж административным путем, лишенное поначалу внутренних связей и обычаев, часто — тоже явление искусственное. Когда еще люди обживутся...
Вообще в городе много забавного и много трогательного.
Это быстро проявляется в условиях ярмарочного действа. Грусть и веселье ходят парочкой.
Есть люди, способные в момент рассказа к душевным переживаниям. Конечно, это особенность, редкость, талант. Но без поиска таких людей, готовых к самораскрытию, я не представляю себе работы над синхронным фильмом.
Правда, и они раскрывают себя обычно тогда, когда затронуты их "болевые точки".
В картине есть несколько монологов. Все они сняты скрытой камерой. Спровоцированные неожиданным вопросом, эти монологи составляют целый пласт фильма.
П е р в а я д е в у ш к а
Дома окончила девять классов…
Приехала, вышла из поезда. Вокзал такой маленький... Мне ничуть сразу не понравилось. Страшно. И как-то темно в городе. Зелени мало. А у нас (я с Луганской области), у нас же там зелень — Донбасс! На автобус села — девчонки такие грубые. Я у них спросила: "Как мне найти общежитие тринадцать?" Они на меня посмотрели внимательно: мол, новенькая, ничего, еще обтешешься среди нас…
Документы у меня не приняли. Уже был набор полностью. "Уже все, опоздали", — мне сказали.
После ко мне воспитательница подошла тринадцатого общежития (она в училище работает), взяла мои документы, автобиографию. "Пойдем к директору — говорит. — Я поговорю с ним. Может, тебя еще примут".
Пошли мы с ней к директору. Она долго у него сидела. Выходит и говорит: "Езжай домой и жди вызова". Ой! Я обрадовалась страшно. Кажется, в институт поступила. Ой!
Домой приехала, пошла на танцы. Девчонки: "Ну, чего? "Поступила". — "Правда?" — "Правда!"
Этот вызов ждала... Ой!.. Утром просыпаюсь... Мы в колхозе работали, ну временно, на уборке — огурцы убирали, помидоры... Поеду! Скорей бы день проходил, скорей бы почта приходила...
И наконец этот вызов пришел. Ой! Радости было! Я смеюсь — мамаша плачет. Не пускала меня. Ну прямо не пускала. А я говорю: "Нет! Я поеду!" Ну интересно же! Ну может, кто видел такое предприятие, а у нас дома, например, одни шахты. Я вообще такого никогда не видела. Да еще людей столько много...
Бывают же такие эмоционально щедрые натуры! В рассказе она то плакала, то смеялась.
Так искренне, с такой доверчивостью говорила она, что я вовсе растерялся и забыл про съемку. Хорошо, хоть операторы не сплоховали...
В т о р а я д е в у ш к а
Самый запомнившийся день рождения у меня был в двенадцать лет... Жила в поселке. Я там в детдоме была. Когда я пришла со школы в тот день, все выстроились против меня и стали петь песенку. А я стою, и мне не верится, что это в честь меня. Потом мне подарили такой букет цветов большой. Я так люблю, когда мне цветы дарят... Потом шкатулочку под нитки цветные. Такая красивая... Потом от детдома мне испекли пирог. Я поделила, конечно, всем, всех угостила. А потом... танцевали, пели, плясали...
И тут же заплясали скоморохи. Репетирует городская самодеятельность.
Кто-то подстегивает в мегафон:
— Веселее! Еще веселее! Заражайте всех весельем! Чтобы всем было радостно! Великолепно! Великолепно!
Т р е т ь я д е в у ш к а
А у меня все дни праздничные. Почему? Потому что жить интересно, что ли...
Сейчас я живу с девочкой. У этой девочки умерла мама, у нее никого не осталось. Я ее просто удочерила.
Живем мы с нею уже год. Девочка учится в восьмом классе, зовут ее Таня. Учится она как будто бы хорошо. В школе ее не ругают. Я хожу на родительские собрания, сижу вместе с родителями...
Живем мы интересно, весело. Никогда не скучаем. Таня тянется за мной. Я хожу, например, в самодеятельность. Она говорит: "Шура, я хочу с тобой тоже ходить". Пожалуйста! Она тоже скоро будет ходить в танцевальный...
Все это рассказывает девушка, которой самой едва исполнилось двадцать. Глаза искрятся чистотой и правдой.
Воскресный базар. Ряды полнехоньки. Народу — не протолкнуться.
Горки яблок, груш. Арбузы, дыни, огурцы, помидоры — в общем, все богатства окрестности выложены на прилавок. Лица деловые, озабоченные. За каждую копейку торгуются. Бабки опасливо оглядывают толпу — как бы под шумок не уперли городские мальчишки какое-нибудь яблочко.
Мужик уныло жмет саратовскую гармонь с колокольчиками, тщетно пытаясь обворожить покупателя.
И вот тут-то "врывается на базарную площадь нежданно-негаданно ватага скоморохов... Пляшут, паясничают, дуют в свои дудки, прибаутки играют.
В первую минуту базар оторопел.
Мы опустили свои камеры, слабо представляя себе, что дальше будет...
И вдруг! Базар как бы очнулся, вздохнул разом и рассмеялся.
Через несколько минут площадь уже не глазела на скоморохов, а сама ударилась в пляс. И надо было видеть, как заголосила и пошла в круг какая-то бабуся, размахивая безменом. Или тетка с валенками в авоське — закружилась, зачастила частушками. Мужик тот, с саратовской гармоникой, ничуть не готовленный нами, вдруг заиграл, да так весело!
Народ пел и плясал от души, как бывает иногда на счастливых свадьбах в деревнях...
Надо сказать, что мы не были готовы снять такой выброс радости. Не хватало камер, не было пленки. И все-таки даже то, что мы успели сделать в первое мгновение истинно народного гулянья, стало самым дорогим эпизодом фильма.
Да, я представить себе заранее не мог, что в народе дремлет такая жажда праздника, такая озорная сила.
Когда скоморохи шли теперь вдоль рядов, их буквально засыпали яблоками, грушами... Только что бабка какая-нибудь дрожала над своим лотком, а тут вдруг размахнулась и сыпанула весь свой спелый товар в гущу разыгравшейся ватаги. Оказывается, когда-то на Руси был такой обычай — одаривать плясунов на ярмарках. И вот вспомнилось же!
Буйное веселье прерывается в фильме монологом пожилой женщины, которая только что яростно плясала на площади:
— Горького-то, я думаю, в жизни больше было, чем хорошего... Ходили по людям, милостыню просили... Нам подавали по кусочку хлеба, мы и тому были рады.
Когда мы подросли, нас мать к богатым определила — мыть полы, воду таскать. Мы таскали. Но они нам мизерно платили. Дадут каких-нибудь кусков — и все... А что мы можем богатым сказать, когда нас у матери четверо, а она одна — работала грузчицей и очень мало получала...
А когда семнадцатый год наступил, девчонкой я была. И вот я смотрела на свою мать, как она шла в рядах впереди. (Плачет.) И говорит мне: Доченька, мы защищаем свою страну, чтобы нам было жить хорошо, счастливо", — говорит. А мы не понимали еще ничего. В семнадцатом году, считайте, — я с восьмого года, — сколько мне лет было?..
В людях я жила до шестнадцати лет, пока замуж не вышла. Тяжело было, горько даже... А после — вот проклятая эта война, гитлеровская... Чтоб ему там ни дна ни покрышки не было, паразиту, извергу! Вот здесь тоже хлебнули очень много горя такого... Но ничего, пережили. Все пережили... и забыли все это.
Теперь жизнь наладилась. Теперь жизнь очень хорошая...
Я потом долго думал: почему на улице не вышло, а на базаре получилось?
Вероятно, "кинопровокация" легко удается тогда, когда она созвучна естественному течению жизни, когда она не чужеродна для выбранного места действия и легко вписывается в психологическую атмосферу реального события.
В игровом фильме приходится решать проблему органичности соединения актера и документа. В документальном надо думать об органичности вымысла, постановочного элемента для реально взятой жизни. Конечно, такой элемент в документальном фильме — инородное тело. До тех пор пока не найден способ соединения.
Как ни странно, мне представлялось более естественным не играть "под документ", а наоборот, использовать постановочное начало как можно более откровенно. Да, игра! Да, театр! А рядом — смотрите, настоящая жизнь, без подделки. И наша игра нужна для того, чтобы глубже проникнуть в эту жизнь.
В самом конце фильма один из скоморохов наклоняется к камере и прямо говорит:
"Небылица в лицах, небывальщина! Небывальщина! Неслыхальщина!.."
После чего вся невесть откуда взявшаяся скоморошья ватага уходит через мост и исчезает. (Я хотел еще, чтобы за ней в утренней дымке ползли поливальные машины, которые смывают последние следы праздника. К сожалению, кадр этот так и не вошел в картину.)
По существу, весь праздник в "Ярмарке" был развернутой "кинопровокацией". Оказавшись в необычной атмосфере народного действа, город, как мне кажется, проявился. А это уже путь к образу на экране.
Получилось местами смешное, местами грустное зрелище. Мы так и хотели.
Фильм снимали Виталий Чупин и Александр Щавлев. Звукооператором работал Вячеслав Щекутьев. Очень много для картины сделал ассистент — Валентина Ковалева.
Одних картина обрадовала, других возмутила. Некоторые документалисты так и не приняли моих скоморохов. Равнодушных не было.
Следующий фильм я делал на фольклорном материале. В Белгородской области есть удивительные села, где и старинный русский наряд хранят, облачаясь в него по праздникам, и песни народные еще поют. Картина получилась небольшая, без всяких формальных изысков, скромная.
Снимал для внутреннего душевного равновесия. Назвал "Звонкая сторона".
Критики остались недовольны. Мол, где проблема, где раскрытие современности? Чудаки, право. Почему это они позволяют поэтам писать сердечную лирику, а нам, документалистам, в таком праве отказывают?
А я вот захотел просто воды напиться из чистого ручья. Чтобы силы как-то укрепить. Разве позор.
Медленно водили хороводы в Иловке, голосили душевно. И мне стало хорошо и спокойно.
Я и зрителю хотел это внушить.
Из записной книжки
Каждый человек должен ощутить себя в связи.
Это в ранней юности я собирался жить только по-новому, только по-своему. Какая самонадеянность!
Нет, корешки нужны. Я должен почувствовать, кем я был век тому назад, чтобы понять, кем станут внуки мои. Вот почему я стал внимательно разглядывать документы прошлого, свои, наши истоки. Все бабушки и дедушки живут в нас. Это только кажется, что ты сам по себе.
Из сценария фильма "Исток"
Только что я был в России.
Говорю так, понимая под этим целый строй ощущений, которые возникли во мне при посещении верховьев Волги нынешней весною. Эти переживания пришли от склада речи, которую я слышал, от соединения лесов, полей и реки в определенный пейзаж, от вида деревень, городков и погостов, но главное — от судеб людей, с которыми свела меня дорога.
Путешествие мое началось в Осташкове. Хоть город этот и не стоит прямо на Волге, издавна царит он в тех местах, где берет начало великая наша река, и по праву открывает замечательную галерею волжских поселений.
Вот иду я по Осташкову вечером — заря мягкая, кругом сирень, яблони цветут — и думаю: а ведь нет на земле города красивее, совершеннее в своем роде. Нигде, нигде не встречал я такой сочной русской картины. Не только храм — памятник, сложенный из красного, как бы горящего кирпича, — но даже самые что ни на есть обывательские кошки ставились окрест, мне кажется, в каком-то восторге перед окружающим миром. Не город, думаю себе, а праздник народный.
У каждого народа — свой обычай. Один славится порядком, другой кичится величием, третий щеголяет вкусом. И все это ладится в камне и дереве аккуратностью, надменностью или изяществом.
А мы чем берем, русские?
Есть в городе Осташкове какая-то особая теплота. Будто смотрят на тебя все эти дома с резными ставенками, уютными крылечками, веселыми заборцами и приговаривают: "Заходи, милый, чего маешься?! Отдохни душой".
Пройдешь по таким улицам, и невольно скажется в тебе желание добра. Добра и чистоты.
И вот что мне подумалось: надо в такие места совершать паломничество. Не за свежим ветром и ласковыми плесами, не для отдыха, а для работы по укреплению духа и характера человека, для устойчивости. В какие быстрые времена мы живем! Кажется, все разом меняется, все заново строится. Но самый мощный научно-технический прогресс обязательно должен лечь на природу и характер народа. Иначе крепости не будет.
Нет, не на пустыре строится наша история. Испокон веку течет с Валдая Волга, испокон веку живет на ее берегах народ, у которого есть свой обычай и своя натура. Мысль эта и должна руководить фильмом...
Фильм "Исток" снимался летом 1975 года. Им открывался телевизионный цикл "Главная улица России", над которым работали разные режиссеры "Экрана".
Как часто в работе над картиной самое интересное остается за кадром!
Целый день добираемся к истоку Волги. От центральной усадьбы, что на берегу Селигера, к дальней деревне направили два трактора и комбайн. Мы прилепились к этому каравану. Дорога жуткая, размытая дождями, вся в колдобинах, идет вдоль нехоженого леса. Кругом красота первозданная. Мужикам, конечно, не до нее: техника скользит, того и гляди в овраг загремит — костей не соберешь. Отчаянно ругаясь, тащат друг друга.
Свечерело, потом луна вышла. Это чудище неуклюжее, комбайн, как пришелец из иного мира, покачиваясь, ползет по ухабам. А все-таки за полночь довели его до места.
Утром бабуся, что приютила нас, нажарила полную сковородищу белых грибов с картошкой и позвала, смущаясь:
— За вкус не бярус, а красоты ввалено...
У самого истока — какой-то горожанин с малым пареньком. Не поленился, прошел пешком двадцать верст, а теперь объясняет мальцу, что есть для русского человека Волга. Долго стоят они на мостике, вглядываясь в чистый ручеек и заросшее осокой лягушечье болотце.
А окрест...
И добрая бабуся у русской печки, и хрипатая перебранка механизаторов, и заколоченные деревенские избы, и разухабистые туристы, и разрушенные монастырские стены, и веселые тракторы на краю поля, и говорок чистый, певучий, и голубые глаза, и голубая вода — все, все вместе составляет исток реки. Здесь все. И прошлое, и настоящее, и будущее.
Вот он. Исток, который потом разольется главной рекой России. Сними хоть целую картину, не сходя с места.
Только всего этого не заметит моя камера. А снимем мы красивый пейзаж. И заскользим вперед по касательной...
"ЭТОТ УДИВИТЕЛЬНЫЙ СПОРТ"
В наследство от расхожей кинохроники досталась нам привычка — рассматривать жизнь с высоты птичьего полета. Но человека на общем плане разобрать нельзя — так, фигура какая-то. Вот и получалась на экране жизнь без страстей, без внутренних противоречий, без сомнений, без борьбы.
Я искал темы, где можно было бы рассмотреть отношения людей драматически. Так пришел к фильму "Этот удивительный спорт".
Фильм открывается перечнем действующих лиц — спортсменов, тренеров. Судьи, зрители, участники чемпионата страны 1970 года по фигурному катанию.
Так было на экране. Для меня фильм начинался иначе. Я вообще тогда не верил в спорт, жалел, что целых два года на телевидении им занимался. Не любил болельщиков. Не сочувствовал спортсменам. Не понимал азарта ревущих стадионов. И начал поэтому работу без всякого энтузиазма, не представляя себе, что я смогу здесь сделать. Но студия просила выручить – принятый сценарий Дмитрия Полонского два года лежал без движения. А на телевидении, как известно, все принятые сценарии должны быть поставлены во что бы то ни стало.
Мы начали бывать на тренировках. Спортсмены и тренеры приняли нас настороженно, почти враждебно. Работать специально на камеру у них не было возможности: наступал самый напряженный период подготовки к чемпионату. Мы пытались убедить их, что не будем мешать, снимая с малым светом, незаметно, — у нас была подходящая для этого техника в руках.
Особенно Елена Чайковская смотрела на нас с недоверием. Потом, когда фильм был уже сделан, она, расплакавшись на первом просмотре, призналась, что мы ей показались сначала "ненастоящими". А для "ненастоящих" тратить драгоценное время не хотелось.
Вообще спортсмены не очень любят афишировать себя в те моменты, когда им не до публики. Тренировки проходили нервно, а наши герои привыкли не контролировать себя в это время. То, что нужно как раз для моей камеры. Но, повторяю, сначала они нам не доверяли и не хотели подпускать слишком близко.
Мы действительно старались держаться незаметно, и скоро к нам привыкли, то есть стали забывать о нас и вести себя натурально. Это было хорошо. Оператор Александр Летичевский понемногу начал включать свою камеру.
Т а т ь я н а Т а р а с о в а (на тренировке Моисеевой и Миненкова).
Ирочка и Андрюша, вот здесь поворот в медленной части. Ну к нему же! Явно к нему. (Показывает Моисеевой). Ну посмотрите друг другу в глаза! Я разговора между вами не вижу на медленной части. Там поворот к нему... Для кого ты это делаешь? Для него!.. Повернись к нему, посмотри ему в глаза... Ты смотришь мимо глаз. Мимо глаз — это никого не волнует. С двадцать четвертого ряда видно, куда ты смотришь...
Первое время мы снимали мало. Да и то, что сняли, пошло в корзину. Материал не давался.
Только потом люди почувствовали к нам какое-то доверие и стали достаточно откровенными. Это в последний съемочный день.
Ирина Роднина расскажет нам:
— Родители меня отдали заниматься фигурным катанием в таком возрасте, когда я еще сама выбирать не могла. Сейчас я бы, может быть, и не стала заниматься фигурным катанием.
— Почему?
— Не знаю. Мне все время казалось, что я создана не для такого вида спорта. Мне больше нравятся такие... очень агрессивные виды спорта.
— Например?
— Футбол.
А первое время она вообще не желала с нами общаться. Как только наша камера устанавливалась у бортика, отъезжала в другой конец ледяного поля.
Я стал приглядываться к людям и удивился, насколько это разные характеры.
Момент был для нас действительно счастливый: никто еще не мог в начале соревнования предугадать результат, и этим обострялось соперничество. Но важнее другое. Это было не только состязание спортсменов. Это была борьба личностей. Борьба разных мироощущений в спорте и в жизни.
Станислав Жук добивался признания в фигурном катании атлетизма. Он сам катался так раньше, удивляя судей немыслимыми поддержками. Тогда его стилю предпочли изящество. Теперь фортуна склонялась в его пользу.
Чайковская — тонкая, нервная, артистичная натура, постоянно нуждающаяся в самоутверждении. Она ставила программу и в танцах, и в парном катании как режиссер. Это была единая картина, где костюмы, музыка и фигуры составляли некое живописное целое.
Тарасова только-только находила самостоятельный стиль. Она еще совсем недавно каталась с Проскуриным и соперничала уже со своим бывшим тренером Чайковской, которая тренировала теперь Проскурина и Карелину.
Чайковская шла от общего рисунка к частному. Тарасова искала рисунок, как мне казалось, внутри исполнителя, в этом пытаясь определить себя.
Каждый по-своему был прав. Каждый утверждал себя, вступая в единоборство с другой позицией. Коньки поэтому совершенствовались очень быстро. Я думаю, что этот накал борьбы обеспечил нам первенство и на мировой арене. Но я не собирался делать фильм о спорте. Я хотел о людях.
Жук мне казался человеком жестким и страстным. У него в лице что-то сохранилось от уличного мальчишки-главаря. Он был таким растерянным, когда дело касалось музыки или костюма для Родниной. Но это компенсировалось особым талантом. Он, казалось, буквально видел, как работают мышцы у спортсмена, выполняющего то или иное движение, и каким-то чутьем находил оптимальное решение в любой комбинации.
Жук работал мрачно, на постоянном взводе. Но именно в этом взвинченном состоянии прямо на льду он и придумывал те головокружительные комбинации, которые приносили и приносят славу его ученикам.
Сначала просто невозможно было его снимать. Звукооператор срывал наушники с головы, когда Станислав начинал кричать. Наша техника не выдерживала таких модуляций.
Тарасова то старалась походить на классную даму, то становилась подружкой своих учеников.
Чайковская была непроницаема.
Виктор Кудрявцев — всегда спокоен, деловит. Постоянно сдерживал Сурайкина, который катался в паре со Смирновой.
Представление получалось пестрое. Мы понимали, что оказались в эпицентре страстей. Но как объединить все в картине одной мыслью или хотя бы одной конструкцией, не знали.
Автор написал сценарий под названием "Зимняя фантазия".
А фантазия, как известно, позволяет очень многое...
Ч а й к о в с к а я
Когда днем я сажусь составлять танец, то сделать, как правило, ничего не могу. Все приходит ночью. Катаюсь ночью, встаю с совершенно разбитой головой утром и выдаю какой-то хороший кусок. И так на протяжении месяцев четырех...
Мы снимали тренировки, то яростные, то монотонные. Потом задали зрителю риторический вопрос:
— Зачем эта круговерть изо дня в день, из месяца в месяц?
И тут же поспешили ответить в картине:
— Чтобы сотворить людям праздник.
Но это была не вполне правда.
Спорт — жесткая штука. И они бились до седьмого пота вовсе не только ради воображаемого зрителя.
Спорт не был для них отдыхом или хобби. Чем бы они ни занимались помимо спорта, он в этот момент составлял главную, смысловую часть их существования. Это был труд совершенствования для самоутверждения. И каждому хотелось быть выше, точнее, быстрее, артистичнее остальных. Они были соперниками, и это было естественно. А мы по инерции приукрашивали.
Роднина и Уланов. Партнеры явно раздражали друг друга.
Жук пытался не обращать на это внимание. Играла бравурная музыка. Они проделывали четко свои спортивные элементы. Но невозможно было их снимать. Мы насиловали себя. Мы пытались изобразить из них дружную пару. Получалось бледно и неинтересно. Тут я шел проторенным в документалистике путем: отбрасывал как второстепенное то, что, вероятно, и было главным. Ложный пафос музыки стал ложной частью и нашей, как мне кажется, довольно правдивой картины.
Понемногу, по крупицам мы пытались собрать портреты героев. Постепенно складывались роли. Но в целом картину я еще себе не представлял.
Помог мне, как ни странно, город — старая Рига.
Однажды, уже перед началом соревнований, выдался час свободный, и я отправился побродить и подумать в одиночестве. Погода стояла пасмурная, сезон не туристский, поэтому в узких средневековых улочках людей почти совсем не было.
Всматриваясь в тяжелые стены собора, я вдруг представил себе, что в этот день несколько веков назад какой-нибудь юноша молил здесь судьбу быть благосклонной к нему в завтрашнем поединке. А там — дама сердца дрожащими руками протянула ему свой амулет, надеясь, что он отведет смертельный удар в предстоящем бою. Я услышал топот всадника по булыжной мостовой... И спросил себя: для чего же благородный юноша шел на смертельный поединок? Не для забавы — в это я не верил.
Вероятно, для него это был путь доблести и чести. Может быть, единственная возможность самоутверждения.
Быть может, и для них сейчас это вопрос жизни и смерти...
Я понял, что надо снимать турнир. По возможности вскрывая характеры и борьбу страстей. А предварительные съемки пусть будут материалом для отступлений.
Раз есть борьба, значит, есть и интрига. Турнир должен стать фабулой всей вещи.
Я вернулся в спортивный зал и не узнал своих знакомых. Звенели латы. Пела труба. На копье развевался штандарт.
Шла последняя тренировка перед чемпионатом, последняя репетиция. На льду оказались сразу все будущие соперники. По бортикам в разных концах площадки стояли тренеры.
Жук стоял угрюмее обычного, сжимая в руке ненужный уже сейчас секундомер. Тарасова успокаивала Черняеву, которая необыкновенно вдруг испугалась, что не прокатает гладко программу. Тревожно смотрела Чайковская. Ее измученное, бледное лицо разрезала рисованная улыбка. Летичевский успел снять ее в этот момент. Один из самых точных портретов Елены Чайковской, так мне кажется.
Зрители уже заполняли трибуны. Турнир начался...
О, как яростно соперничали наши герои в эти минуты! И сколько сил прибавляло им соперничество!
Для зрителей они еще могли натянуто улыбнуться. Но за кулисами скрежетали зубами, плакали, истерично смеялись.
И, я заметил, это было не просто честолюбивое желание славы. Нет, я понимал, что они защищали свое достоинство. Это была борьба настоящих мужчин. Это была борьба женщин. Разыгрывались не места на пьедестале. Разыгрывалось человеческое счастье, отстаивалась любовь.
Внутри пар тоже шло соперничество. Скрытая борьба происходила иногда и между учителями, и учениками. Борьба, которая совершенствовала их искусство.
Зрителю кажется обычно, что перед ним — милый, прекрасный танец. А на самом деле это ринг, где удары, может быть, не менее болезненны и страшны, чем в боксе.
Я уже видел, что спортивным танцем руководят страсти.
Моисеева и Миненков — это было свидание еще не проснувшихся детей. Уланов, Роднина, Сурайкин, Смирнова — уже разыгрывали первый акт какой-то шекспировской пьесы. Зритель еще не догадывался об этом. Но в их танцах появилось напряжение подлинных страстей.
Я думаю, что фигурное катание — это всегда маленькие спектакли о любви. Такой уж это вид спорта. Правда, бывает и здесь брак по расчету. Но тогда смотреть неинтересно.
Не стану описывать весь ход соревнований в подробностях. Два дня мы мучились и страдали вместе с героями. Фильм есть фильм. И пересказать его невозможно.
Мы старались поровну делить свои симпатии. Но картина — все равно субъективный взгляд на событие. Вот трансляция — другое дело.
На монтажном столе я стремился "сыграть" в фильме героев так, как их увидел, как понял для себя. Хотел показать драматическое состояние соперников. Не игру мышц, а борьбу жизненных позиций. Столкновение личностей.
Картину я собирался назвать "Искусственный лед".
В конце концов, разве так уж существенно поле, на котором сполна раскрывает себя личность? Это соображение примирило меня со спортом навсегда.
И все-таки в фильме есть некая двойственность. Я ничего не хочу сказать дурного про опытнейшего сценариста Д. Полонского. Нет, фильм в равной степени принадлежит и ему. Но вообще, мне кажется, двух авторов в картине быть не должно. Юридически соавторство — пожалуйста. Но автор может быть только один — по строю мышления, по концепции.
Либо сценарист должен раствориться в режиссере, либо режиссер — полностью подчиниться сценаристу. Компромиссы ослабляют произведение. Творческая воля должна быть единой. И весь документальный материал подвластен этой воле. Тогда, только тогда можно выстроить цельное произведение.
Я не сделал этот фильм так, как хотел. Не хватило мастерства и внутренней свободы. Мешал вопрос: а можно ли? И хотя наша работа получила на международном фестивале спортивных фильмов в Кортина-д'Ампеццо главный приз, я убежден, что это был еще не спектакль документов, а черновой прогон — всего лишь репетиция.
После этого фильма я всюду искал в документальном материале "игровой момент". Искал, понимая, что "игровой момент" возможен в любой теме. Надо лишь увидеть подлинную жизнь своих героев, увидеть, чего они на самом деле хотят, чего добиваются.
Когда-нибудь кто-нибудь снимет такой спектакль до конца.
МОНОЛОГ КРИТИКА
Однажды у меня со знакомым критиком был разговор, я записал его по памяти. Критик говорил:
— Я сторонник разумного документального телекино, то есть такого, которое прежде всего возбуждает мысль, а не чувство. Чтобы возбудить мысль, необходимы новые факты, нужна широкая и объективная информация.
Мне не требуется художественная форма, она только затрудняет восприятие реальных фактов. Мне вообще не нужно, чтобы между мной и фактом стоял кто-то — художник, интерпретатор. Пусть сядет где-то сбоку и, если ему так хочется, высказывает свои суждения или проявляет свои чувства. Лишь бы он не заслонял мне реальный мир.
Когда мне захочется посмеяться или поплакать, пойду в театр, в цирк, в кино на игровой фильм, наконец!
Пожалуйста, вы можете эти зрелища доставить мне на дом с помощью телевидения. Я вам буду только благодарен. Но документальный телефильм — это уж, извините, другое. Это работа для моего ума, способ познания реальной жизни не через субъективные ощущения автора, а напрямую.
Для меня телефильм — это телескоп, с помощью которого я изучаю мир. Изучаю, обратите внимание, не чужими глазами, а своими. Телефильм — это окно в мир, через которое я могу увидеть решительно все, что мне интересно: как люди живут, как работают, как поступают в том или ином случае...
Конечно, я вижу все это благодаря вам, документалистам. Так что вступайте в жизнь, исследуйте, ставьте вопросы, фиксируйте ответы. Только не подсовывайте мне заранее ваших выводов.
Идеальный случай документального телекино, по-моему, выглядит так: я, зритель, отправляю киноэкспедицию на место, которое меня интересует; корреспондент постоянно поддерживает со мной связь, транслирует мне факты, с которыми сталкивается; я по прямому проводу посылаю ему запросы: посмотри это, спроси то. Забота корреспондента — добыть для меня максимум информации.
Моя киноэкспедиция работает так же, как, скажем, экспедиция геологов. Они добывают мне кусочки породы, а я уже анализирую их в своей лаборатории. И обхожусь без всяких художественных красот. Без учителей и назойливых комментаторов. Я не ребенок. Сам разберусь, что к чему...
"ШАХТЕРЫ"
Г о л о с з а к а д р о м
Только что они были в лаве. Не остыли еще. Не проходит это сразу — напряжение всей смены.
А что было? Так, обычно. Ну, там головку транспортера завалило... В нижней нише стойки выбило... Порожняка не давали, это уж как водится...
А девяносто вагонов накачали. В общем, план есть.
Да... не отпускает лава. Держит. И так всякий раз после ночной смены, когда клеть летит, как сумасшедшая, с горизонта восемьсот восемьдесят на-гора.
Так начинается фильм "Шахтеры". А познакомились мы с нашими героями, можно сказать, случайно.
Ездили по разным шахтам. Никак не м