Шарло было сорок пять, совсем еще не старый человек. Красивый, стройный корсиканский крестьянин, вскормленный на здоровой пище с младых ногтей. Загорелый, в своей немыслимой шляпе, он выглядел весьма колоритно и являл собой отличный типаж пионера девственных земель, И он действительно принадлежал этой земле.
Семь лет он здесь, этот сокрушитель сейфов Монмартра. Два года понадобилось ему, чтобы создать свой мирок в Венесуэле.
Нет, эти венесуэльцы с их гостеприимством — опасные люди! Согретый человеческим вниманием, ты оказываешься пленником, попадаешь под его гипноз, если даешь себя поймать. Но я свободен! Свободен! И буду свободным всегда. Следи за этим, Папи, не забывайся! Не оседай с девочками. Да, тебе нужна любовь, тем более что ты был лишен ее так долго. Но, к счастью, подобный опыт я уже имел, и он меня кое-чему научил: у меня была девушка в Джорджтауне два года назад, моя индуска Индара. Она была влюблена, и я был счастлив, но не осел там, хотя катался как сыр в масле. Спокойная жизнь, даже если ее украшает настоящее счастье, не по мне — это я усвоил четко.
Приключение! Только в нем чувствуешь себя человеком. Вот почему я покинул Джорджтаун и «присел» в Эль-Дорадо. О'кей, девушки здесь хорошенькие, и без любви мне не прожить. Но мой девиз — поменьше сложностей. Могу сам себе дать обещание — останусь тут на год, раз уж так получилось. Потом покину эту страну. Я авантюрист, но авантюрист со странностями — должен зарабатывать деньги честно, без того, чтобы кого-то задевать. Париж — моя цель, и он еще примет Папийона, и тогда я смогу предъявить счет людям, заставившим меня так долго страдать. Меня словно било током, но мне помогли мои глаза, они остановились на луне, утопающей в девственном лесу, океане застывших зеленых волн, которые никого никогда не перевернут и не ввергнут в бездну. Я вернулся в комнату и растянулся на своем ложе. Париж! Париж! Ты далековато, но не настолько, чтобы до тебя не добраться и не ступить на асфальт твоих мостовых…
ШАХТА
Спустя неделю, благодаря письму, в котором Просперо-бакалейщик с Корсики замолвил за меня слово, меня взяли на работу на шахту Мокупиа, где мне было поручено следить за работой насосов, выкачивавших воду из шахт. Золотая шахта была устроена так же, как угольная копь — те же ствол и подземные галереи. Золотоносных жил и самородков здесь не было и в помине, золото добывали из очень твердой породы: взрывали ее динамитом, а затем крошили отбойными молотками. Куски поднимали на поверхность, здесь их перемалывали в тончайший песок, его смешивали с водой, получалась, как здесь выражались, «грязь», ее накачивали в цистерны с цианидом. Золото растворялось в жидкости и опадало на дно. От жары цианид испарялся, высвобождая частички золота, они затвердевали и оседали на фильтрах. Затем золото сплавлялось в слитки, взвешивалось и помещалось в охраняемые помещения. Но кто охранял это золото? Я так этого и не понял. Может быть, Симон, тот самый здоровяк Симон, что бежал с каторги вместе с Большим Шарло?
После работы я отправился поглазеть в хранилище и там уставился на огромный ряд золотых брусков, выкладываемых Симоном, бывшим заключенным. Боже, здесь даже не было сейфа, просто комната со стенами не толще обычных и деревянная дверь!
— О'кей, Симон?
— О'кей. А ты, Папи? Хорошо у Шарло?
— Да, отлично.
— Не знал, что ты в Эль-Дорадо. А то бы тебя оттуда вытянул.
— А тебе здесь как?
— У меня дом, конечно, не такой, как у Шарло, но добротный, сам строил. И женщину я отхватил — конфетку. Две маленькие девчонки. Приходи, мой дом — твой дом. Шарло мне рассказал, что твой друг болен, а у меня жена — мастерица ставить уколы.
Мы поговорили. Он тоже был всем доволен. Тоже ничего не говорил о Франции, Монмартре, хотя жил там, как и Шарло. Прошлое для него не существовало, только настоящее — жена, дети, дом. Он доверительно сообщил мне, что получает 20 боливаров в день. Куры обеспечивали их яйцами для омлетов, иначе надолго не хватило бы им их денег! С таким-то выводком!
Я задумчиво смотрел на эту массу золота, так заботливо собранную за деревянной дверью под хилой крышей. За дверью, которую такой умелец, как я, откроет одним пальцем. Эта куча золота по три пятьдесят за грамм, или тридцать пять долларов унция, потянет на три миллиона пятьсот тысяч боливаров, или один миллион долларов! Детская игра!
— Не слабо — столько слитков, а, Папийон?
— Еще не слабее было бы их отсюда смылить.
— Может быть, но не про нашу честь. Это святое дело, ведь мне доверили их охранять.
— Тебе, не мне.
— Да, я их охраняю.
— Да тебя здесь нет двадцать четыре часа в сутки!
— Нет, меня нет с шести утра до шести вечера. А днем другой охраняет. Ты, наверное, его знаешь — Александр.
— Да, знаю. Мое дело сказать. Привет семье. Придешь к нам?
— Конечно. Чао!
Я поскорее убрался из этого места. Просто невероятно! Сказать кому-нибудь — не поверят. Богатство, которое лежит практически под открытым небом под присмотром двух остолопов. Такого я еще не видел в моей довольно насыщенной событиями жизни.
Медленно брел я по продуваемой ветром тропе к поселку, бездельничал после восьмичасового рабочего дня. Во второй галерее воздуха явно не хватало, он был жарким и влажным, несмотря на вентиляторы. Насосы пару раз вырубались, и приходилось возиться с ними. Заработал восемнадцать боливаров. Если бы у меня были мозги работяги, все бы меня устроило. Мясо стоило 2-50 кило, сахар — 0-70, кофе — 2. Зелень очень дешевая, рис — 0-50, а бобы почти даром. Жить можно припеваючи. Но нужна ли мне такая жизнь?
Я брел по тропе, тяжело топая ботами, выданными мне на шахте, и то и дело возвращался мыслями к той большой куче золота. Несколько раз убеждал себя не думать и все же думал. Ночью можно будет без труда усыпить Симона хлороформом, так, чтобы меня не предали. И, считай, дело в шляпе, ибо хозяева шахты уже показали свою беспечность, оставив ему ключ от хранилища, чтобы он там мог прятаться от дождя. Преступная безответственность! Сотни слитков можно вынести и запросто погрузить в любой пикап или тачку. А в лесу заготовить несколько убежищ вдоль дороги и спрятать там слитки по сотне в каждом мешке. Если бы у меня был грузовик, я бы угнал его подальше, выбрал место в реке поглубже и затопил. Тележка? Да их полно в сквере. Дождливая ночь стала бы для меня лучшим укрытием, а утром я был бы уже в постели и спал бы там как невинный монах.
Когда я подходил к горящим фонарям в сквере, то все уже обдумал и мысленно спал в обширном алькове Шарло.
— Доброй ночи, француз! — окликнули меня мужчины возле бара.
— Всего и вам доброго, hombres!
— Давай к нам, у нас холодное пиво, будешь?
Я хотел было отказаться, но не смог. И вот сижу среди шахтеров. Им все интересно — нашел ли я женщину, хорошо ли Кончита следит за Пиколино, нужны ли мне деньги на лечение. Эти добрые люди вернули меня на землю. Один золотодобытчик сказал, что если меня не интересует шахта и я не хочу работать, то могу уехать с ним. Это единственная возможность разбогатеть в один прекрасный день. Я предложил заплатить за всех.
— Нет, француз, ты наш гость. В другой раз, когда разбогатеешь.
Я направился к «замку», думая о том, что, конечно, было бы просто раствориться в этих честных людях, довольствующихся малым, которые принимают человека таким, каков он есть, откуда бы он ни пришел, что бы он из себя ни представлял, и, наверное, это было бы совсем неплохо, но только не для меня…
Кончита обрадовалась мне. Она была одна. Казалось, она источала благодушие и гостеприимство, дала мне пару шлепанцев, которые было очень приятно надеть после тяжелых бахил.
— Твой друг спит. Я послала письмо в госпиталь Туме-рано с вопросом, не могут ли они принять его на лечение, это недалеко.
Меня ждала горячая пища, и я поел. Хоть ненадолго отвлекся от мыслей о золоте. Дверь отворилась.
— Добрый вечер всем! — Две девочки вошли в комнату, как к себе домой.
— Добрый вечер, — ответила Кончита. — Это мои друзья, Папийон.
Одна была черненькая, высокая и стройная, ее звали Грациэла, в ней было что-то от цыганки, отец ее был испанец. Другую звали Мерседес. Ее отец был немец, давший ей светлые кожу и волосы. У Грациэлы были черные андалузские глаза, сияющие тропическим огнем, а у Мерседес они отливали зеленью, и я тут же вспомнил Лали, индианку Лали из Гуахиры. И ее сестру Зарему. Что сталось с ними? Не поискать ли мне их снова? Это было двенадцать лет назад. Все эти годы тоска по любящим созданиям глодала мне сердце. Им надо было связать свои жизни с человеком своего племени. У меня не было никаких прав вторгаться в их жизнь.
— У тебя потрясающие «друзья», Кончита. Спасибо, что познакомила с ними.
Они были обе свободны и даже ни с кем не помолвлены. В этой славной компании вечер пролетел, как одно мгновение. Мы с Кончитой проводили их до окраины поселка, и мне показалось, они повисли как-то по особому на моих руках. На обратном пути Кончита доверительно сообщила мне, что обеим девушкам я понравился — обеим!
— Какая из них больше тебе нравится? — спросила она.
— Они обе очаровашки, но я не хочу сложностей.
— Ты называешь любовь сложностями. Но ведь это то же, что еда и питье. Когда я не занимаюсь любовью, то чувствую себя больной, хотя мне уже двадцать два. А им-то по шестнадцать-семнадцать, тела их томятся, пойми, что это значит для них. Если тело женщины не получает удовольствия, оно умирает.
— А как их родители?
Она сообщила мне то же, что и Хосе: это дочки из обычных семей, воспитаны в местной традиции — любят для того, чтобы быть любимыми. Они отдаются мужчине в порыве страсти, самозабвенно, не требуя ничего взамен.
— Я понял, куколка. Буду мужчиной для услаждения их любовных порывов. Только объясни своим подружкам, что это занятие нас нисколько не свяжет. Мое дело — предупредить.
Бог мой, как же трудно было лишиться всего того, что мне здесь предлагалось!.. Шарло, Симон, Александр и многие другие меня тут буквально околдовали. Теперь я понял, почему они были счастливы с этим народом, столь отличным от нашего. И пошел спать.
— Вставай, Папи, уже десять. И кое-кто хочет тебя видеть.
— Доброе утро, месье. — Седоватый мужчина лет так около пятидесяти, без шляпы, прямой взгляд, густые брови, протянул руку. — Я доктор Бугра[2]. Приехал, поскольку мне сообщили, что кто-то у вас болен. Я осмотрел вашего друга. Ничего нельзя сделать, пока вы его не поместите в каракасский госпиталь. И лечить его будет трудно.
— Пообедаете с нами, доктор? — предложил Шарло.
— С удовольствием, спасибо.
Пастис лился рекой, и, выпив, Бугра разговорился.
— Ну, Папийон, как вам здесь?
— Делаю первые шаги. Кажется, родился заново. Или заблудился, как мальчишка, и не знаю, какую дорогу выбрать.
— Дорог достаточно. Оглянись и увидишь. Кроме одного — двух исключений, все наши компаньоны пошли прямым путем. Я в Венесуэле с 1928 года. Ни один из бывших заключенных не совершил в этой стране нового преступления. Все женились, заимели детей, живут честно, приняты местным обществом. Забыли свое прошлое настолько, что и не скажут теперь, за что погорели. Все это очень далеко и не имеет для них значения.
— У меня другое дело, доктор. У меня большой счет к людям, которые упрятали меня сюда вопреки закону — на тринадцать лет страданий и борьбы за выживание. И чтобы предъявить им счет, мне надо уехать во Францию, а для этого необходимо много денег. Нынешняя моя должность не даст мне такой суммы. И еще изводит мысль о перспективе кончить дни на затерянной золотой шахте… Мне уже мерещится Каракас.
— Ты думаешь, ты один такой прыткий? Послушай историю одного знакомого парня. Его зовут Жорж Дюбуа. Подросток из трущоб Ля-Вилетт, алкоголик-отец, мать с шестью детьми ходила по барам Северной Африки, снимала клиентов. Парня звали Жожо. Он перебрался из одной колонии в другую уже в восемь лет. Начал с воровства фруктов в лавках. Получил несколько сроков в аббатстве Роллер, потом, когда ему стукнуло двенадцать, настоящий срок в настоящей колонии усиленного режима. Не мне тебе говорить, чему мог научиться двенадцатилетний мальчишка у восемнадцатилетних парней, соседей по камере. Он был хилым, и у него оставалась одна защита — нож. Один из молодых извращенцев — его мучителей — получил в конце концов кинжал в брюхо, и власти отправили Жожо в Эссе — учреждение строгого режима для неисправимых преступников — до двадцати одного года. Отсидев, он с сопроводительным письмом поехал в штрафбат в Северную Африку, поскольку обычная армия ему была заказана. Вручили несколько заработанных франков и адье.
Беда в том, что у парня было сердце. Конечно, пройдя тюрьму, он, что называется, заматерел, но нежная душа у него сохранилась.
На станции он увидел поезд, отходящий на Париж. Прыгнул в скорый, и вот он в столице. Шел дождь, когда он сошел на перрон. Он стоял под навесом и думал, как добраться до Ля-Вилетт. Там же стояла некая девушка. Она взглянула на него. До сих пор все женщины для него «материализовывались» в толстой жене охранника в Эссе, с которой он пару раз переспал, но живы были в памяти рассказы старших парней о своих похождениях. Правда это или нет, он не знал. Никто до сих пор не смотрел на него так, как эта девушка; они разговорились:
— Откуда ты?
— Из деревни.
— Ты мне нравишься, парень. Почему бы нам не пойти в отель? Я бы доставила тебе удовольствие, мы бы согрелись…
Жожо весь затрепетал. Для него это было как сон наяву, а она к тому же нежно коснулась его рукой. Любовь оказалась тяжелым испытанием. Девушка была совсем юная и полная нежности.
Насладившись друг другом до полного изнеможения, они сидели на постели и курили, и девушка спросила:
— Ты первый раз с женщиной в постели?
— Да, — смутился он.
— А почему так долго ничего не было?
— Я был в колонии.
— Долго?
— Очень.
— Я тоже была в колонии. Бежала.
— А сколько тебе?
— Шестнадцать.
— А откуда ты?
— Из Ля-Вилетт.
— А улица?
— Рю де Руэн.
Это же была улица Жожо! Он замер в ужасе.
— А как тебя зовут?
— Жинетт Дюбуа.
Это была его сестра. Они оба закричали от стыда и горя. Потом каждый рассказал о своем пути. Жинетт и остальных сестер Жожо постигла участь брата — колонии и тюрьмы. Мать попала в сумасшедший дом. Старшая поступила в публичный дом для арабов в Ля-Вилетт. Они решили навестить ее.
Тихонечко выскользнуть из отеля, чтобы свинья в униформе не заметила их, не удалось.
— Ты, шлюшка, разве я не предупреждал тебя, чтобы ты не приставала ни к кому? — И он грубо разъединил их. — Дай-ка я сам малость потешусь, ты, грязная тварь.
Этого Жожо вынести уже не мог. Он вообще слабо представлял себе, что происходит. Выхватив свой складной армейский нож, он с силой воткнул его в грудь этого борова.
Его арестовали, и все двенадцать присяжных единодушно приговорили его к смерти, но президент республики помиловал, и ему дали пожизненную каторгу.
Так что он уцелел, Папийон, и сейчас живет в Кумане, это такой порт. Он стал сапожником, женился, у него девять детей, все ухоженные, бегают в школу. Один из старших в том году поступил в университет. Каждый раз, когда бываю в Кумане, навещаю их. Ничего пример? Поверь мне, у него тоже огромный счет обществу. Ты ведь не исключение, Папи. Большинству есть за что отомстить. Но ни один не покинул Венесуэлу ради этого. Я верю тебе, Папи. Если ты задумал ехать в Каракас, езжай, но у тебя, я думаю, хватит здравого смысла жить там, не нарушая закона.
Бугра ушел в тот день поздно. Он что-то перевернул во мне. Почему он так воздействовал на меня? Вот почему. За первые дни свободы я перевидал немало бывших осужденных, которые снова счастливы и снова в норме, и все они благоразумны и осторожны в своих поступках, эти крестьяне или рабочие по происхождению. Бугра был другим. Впервые я увидел профессионала преступного мира, который стал месье, джентльменом. Стану ли я таким же? Смогу ли стать? Для него, врача, это было простым делом. Мне сложнее. Но я был уверен, что в один прекрасный день я тоже стану джентльменом.
Сидя на лавке, на полу второй галереи, я наблюдал за насосами — сегодня они работали как часы. Я вспоминал слова Бугра: «Верю тебе, Папийон, но бойся ловушек большого города». А они там, конечно, есть, и я не так крепок духом, чтобы устоять. Только вчера вид золотого запаса перевернул во мне всю душу. И я тут же начал думать, как бы это провернуть. Я так до конца и не решился оставить мысль о магических для меня слитках.
Мысли, перебивая одна другую, кружились со страшной скоростью в голове. «Папи, я верю в тебя». Но смогу ли я жить так же, как мои друзья здесь? Не уверен.
В восемь подъемник вынес меня на поверхность. Я сделал большой крюк, чтобы не видеть хранилища. Чем реже я его буду видеть, тем лучше. Быстро пройдя по поселку и извиняясь перед теми, с кем не остановился поговорить, я подошел к дому. Меня ждала Кончита, привлекательная, как всегда.
—Как поступим, Папийон? Шарло велел мне налить тебе крепкого пастиса перед обедом. Он сказал, что ему кажется, будто у тебя проблемы. Что случилось, Папи? Мне, жене своего друга, ты можешь сказать. Может, привести тебе Грациэлу или Мерседес, если она тебе милее?
— Кончита, ты черная жемчужинка Эль-Кальяо, ты очаровашка. Я теперь понимаю, что Шарло не ошибся, выбрав тебя. Может быть, ты права: мне нужна девушка.
— Вот и хорошо, значит, Шарло был прав.
— Что ты имеешь в виду?
— То, что тебе нужно любить и быть любимым. И он наказывал мне подождать, прежде чем положить девушку к тебе в постель. Наверное, у него были на этот счет какие-то соображения.
— Что ж, говори…
Она поколебалась немного, потом сказала:
— Я боюсь, ты скажешь Шарло, а он выбьет мне глаз. Я поклялся, что ничего ему не скажу.
— Хорошо. Шарло говорит, что ты не создан для такой жизни, как он или другие здешние французы… — Она замялась.
— Дальше, Кончита, продолжай, не бойся.
— И еще он говорит, что ты упорно думаешь о золоте, хранящемся на шахте, и что ты что-то такое, связанное с этим золотом, задумал. И что ты человек, который не может без трат, а для этого тебе нужно много денег.
Я взглянул ей прямо в глаза и сказал
— Да, Кончита, твой Шарло ошибается. Только ты права. Никаких проблем, мне нужна женщина. Я не хотел этого говорить, потому как по натуре я человек робкий.
— Вот уж не поверю, Папи!
— Ладно, давай кадри блондинку, а там посмотрим.
— Уже бегу, — пропела она на ходу, удаляясь в комнату переодеть платье. — О, Мерседес, как она будет рада!
Но в этот момент раздался стук в дверь.
— Войдите, — крикнула Кончита.
Дверь отворилась, на пороге стояла смущенная Мария.
— В такое время? Какой сюрприз! Кончита, это Мария, девушка, приютившая меня, когда мы с Пиколино приехали в Эль-Кальяо.
— Дай я тебя поцелую, — промурлыкала Кончита. —
Папийон прав, ты действительно красавица.
— Кто такой Папийон?
— Это я, Мария. Энрике или Папийон — какая разница? Сядь рядом вот сюда, на диван, рассказывай.
Мария пробыла у меня всю ночь. В постели она оказалась застенчивой и именно потому очень мне нравилась.
Я был у нее первым.
Сейчас она спала. Две свечи, которые я оставил вместо лампочек, давно оплыли. Их мерцающий свет слабо высвечивал красоту ее юного тела, грудь, еще не знавшую мужских прикосновений. Я осторожно высвободился и пошел варить кофе и посмотреть, сколько времени. Четыре часа. Я постучал по кастрюле, чтобы разбудить Кончиту Она вышла из своей комнаты в халатике.
— Хочешь кофе?
— Да.
— Она спит с ангелами, которых ты ниспослал ей, Папи.
— Ты в этом разбираешься, Кончита.
— У моего народа огонь гуляет в жилах, ты должен был заметить это ночью. У Марии одна часть крови негритянская, две — индейские, остальные — испанские. Если тебе такая смесь не нравится, ты немного понимаешь в любви, — смеясь, сказала она. — И тогда тебе не остается ничего другого, как повеситься, — продолжала насмешничать Кончита.
Солнце было уже высоко в небе, когда Мария проснулась. Я принес ей кофе в постель. На губах вертелся вопрос: «Они не будут ругаться, если увидят, что ты не ночевала дома?»
— Сестры знали, куда я иду, а отец узнал час спустя. Ты сегодня не отправишь меня обратно?
— Нет, сладкая. Я уже говорил, что не собираюсь задерживаться здесь надолго, но до отъезда еще далеко, так что ты можешь оставаться здесь, сколько хочешь.
Было уже около двенадцати, и мне нужно было идти на шахту. Мария отправилась домой, пообещав вернуться вечером.
— Привет, — сказал по-французски Шарло. Он стоял в дверях комнаты в пижаме. — Нашел курочку? Поздравляю, петушок. — И добавил: — Завтра воскресенье, надо будет отметить свадьбу. Мария, скажи сестрам и отцу, чтобы приходили завтра. А сама возвращайся, когда хочешь, этот дом твой. Счастливого тебе дня, Папи, присмотри за насосом номер три. И не лезь к Симону.
— Ты старый грязный болтун. Я и не собирался идти к Симону. Не волнуйся, старичок. Чао!
Мы с Марией прошлись по поселку рука об руку, чтобы показать всем девушкам, что она моя женщина.
Насосы работали исправно, даже пресловутый номер три. Но ни влажный воздух, ни шум моторов не мешали мне думать о Шарло. Он уловил, почему я такой задумчивый, все правильно. Много мозгов не надо, чтобы понять, что золото лежит без присмотра. Да и сам Симон рассказал ему о нашем разговоре. И я решил пойду к Симону и приглашу его и Александра на вечер. Дам им понять, что Мария для меня самое главное в жизни.
Подъемник вынес меня наверх. По дороге я встретил Шарло и спросил его:
— Вечеринка пока не отменяется?
— Нет, все в силе.
— Я приглашу Симона с женой и Александра. Старый Шарло был прожженным типом. Он посмотрел мне в глаза и нарочито небрежно бросил.
— Давай, это отличная идея, дружок. — Не говоря больше ни единого слова, он вошел в клеть, и она унесла его туда, откуда только что вознесся я.
Я пошел в хранилище и застал там Симона.
— Как дела?
— Отлично.
— Я просто зашел сказать «привет» и еще пригласить тебя на ленч в воскресенье, с семьей, конечно.
— Это будет слишком. Что за вечеринка — по поводу отъезда?
— Нет, свадьбы. Невеста — Мария из Эль-Кальяо, дочь Хосе.
— От всего сердца поздравляю, надеюсь, тебе повезет, чтоб мне лопнуть! — И он тряхнул мне руку от всей души.
Пройдя полпути, я завидел Марию, шедшую мне навстречу, и, держась за руки, мы вернулись домой. Отец и сестры должны были прийти назавтра в десять утра и помочь в готовке.
— И что сказал отец?
— «Будь счастлива, дочка, но не обольщайся насчет своего будущего. Мне достаточно только одного взгляда на человека, чтобы понять, что он из себя представляет. Тот, кто выбрал тебя, хороший человек, но он тут не задержится. Он не из тех, кто будет жить нашей обычной жизнью». Вот что он сказал.
— А ты что ответила?
— Я заявила, что сделаю все возможное, чтобы задержать его как можно дольше.
— Дай я тебя поцелую, у тебя доброе сердце, Мария.
Давай будем жить сегодняшним днем, а будущее само придет.
Что-то перекусив, мы пошли спать, назавтра нужно было рано подниматься, чтобы помочь Кончите забить кроликов, испечь пирог, разлить вино и так далее.
Ночь была еще прекраснее той, что была первой. У Марии действительно огонь бежал по жилам. Мы долго любили друг друга, пока не заснули, ощущая всей кожей тепло любимого человека.
Следующий день был выходным, и вечеринка удалась на славу. Хосе поздравил нас, а сестры задавали Марии на ухо разные вопросы, было очень весело. Симон с семьей пришел и Александр тоже, он нашел кого-то, кто смог посторожить сокровище. У него была очаровательная жена и двое детей — хорошо одетые мальчик и девочка. Кролики были очень вкусные, а пирог, испеченный в виде сердца, мгновенно исчез со стола. Мы танцевали под радио и граммофон, а старый заключенный играл на аккордеоне.
После изрядной выпивки мы заговорили по-французски.
— Вы что думаете, парни, я действительно хочу кого-то обчистить?
— Да, старик, — сказал Шарло. — Мы бы и слова не сказали, если бы ты сам не начал. Но ведь ты положил глаз на тонну золота, а? Скажи честно, Папийон!
— Вы знаете, я вынашивал план мести все тринадцать лет. Помножь-ка их на 365 дней, потом на 24 часа и на 60 минут и ты получишь представление о моем состоянии. Кто, как не вы, поймет, что когда я увидел сразу столько золота, то просто обалдел.
— И что дальше? — спросил Симон.
— Потом я взглянул на ситуацию со всех сторон и чуть со стыда не помер. Я чуть было не разрушил этот ваш мир, который вы так долго строили. И понял, что это счастье, которое я тоже надеюсь обрести, дороже, чем богатство. Так что видение рассеялось, как туман. Можете мне верить, здесь с моей руки ничего не произойдет.
— Ну вот и отлично, — оскалился Шарло. — Теперь мы можем спать спокойно. Никто из нас не способен на такое. Здоровья тебе, Папи! Счастья Марии, любви и свободы! Мы были ничего себе ребята, такими и останемся, но крутость свою будем, если надо, выказывать лишь на боровах и то только когда есть захочется. Теперь мы все так думаем, включая Папийона. Да, Папи?
Шесть месяцев живу я здесь. Шарло был прав. В день вечеринки я выиграл первую битву против своей тяги украсть что-нибудь. Я ушел с этой дороги, не знаю, навсегда ли, но сегодня и здесь — точно, одержав победу над самим собой. Идея захватить миллион долларов отмерла, зато осталось желание накопить деньги на будущее, но работой. И тогда уже ехать в Париж платить по счетам.
«Бум-бум, бум-бум, бум-бум» — мой насос откачивал воду, просачивавшуюся в галереи. Было жарче обычного. Каждый день я по восемь часов проводил здесь, в самом чреве шахты. Чаще был занят с четырех утра до полудня. По окончании рабочего дня шел в дом Марии в Эль-Кальяо. Пиколино находился там, поскольку доктор мог наблюдать его в этом доме ежедневно. Он проводил курс лечения, а девочки ухаживали за Пико. Я собирался навестить его и встретиться с Марией — уже неделю мы не виделись и страстно желали друг друга. Какой-то грузовичок подбросил меня прямо до дома. Дождь лил как из ведра, когда я стукнул в дверь. Все, кроме Марии, сидели за круглым столом.
— Почему ты раньше не приходил? Неделя — слишком долгий срок. Ты весь мокрый, пойди переоденься.
Она повела меня в спальню. Сняла с меня одежду и вытерла большой простыней.
— Ложись, — шепнула она.
И мы нырнули в пучину страсти, не думая о тех, кто ждал нас по другую сторону двери, явно испытывая их терпение.
Мы так славно потрудились, что тут же уснули, и разбудила нас Эсмеральда, зеленоглазая сестричка, когда уже было темно. Когда мы отужинали, Хосе-пират предложил мне пройтись.
— Энрике, ты писал шефу администрации в Каракас, чтобы съездить туда и уладить дела с конфирмамьенто (принудительное проживание)?
— Да, Хосе.
— Пришел ответ из Каракаса.
— Хороший или плохой?
— Хороший. Конфирмамьенто аннулирован.
— Мария знает?
— Да.
— А что она сказала?
— То, что ты сам всегда говорил: что не останешься в Эль-Кальяо. Когда думаешь уезжать?
Надо сказать, эта новость меня ошарашила, но ненадолго. Я ответил прямо:
— Завтра. Водитель, который вез меня сюда, сказал, что завтра возвращается в Сьюдад-Боливар.
Хосе угрюмо смотрел себе под ноги.
— Amigo mio, я тебя чем-нибудь обидел?
— Нет, Энрике, ты ведь всегда говорил, что не останешься здесь. И это печально, но больше не для меня, а для Марии.
— Я пойду потолкую с водителем, если только найду его.
Я нашел его, и мы договорились на завтра на девять. У него уже был один пассажир, поэтому Пиколино сядет в кабину на свободное сиденье, а я умощусь на пустых железных бочках в кузове. Я торопился к шефу администрации, ведь у него были мои бумаги, и он слыл добрым человеком. Но сначала мне нужно было проститься со всеми, кто сделал мою жизнь здесь незабываемой. Сначала в Каратал, забрать вещички. Шарло обнял меня, жена его плакала, я, как мог, поблагодарил их за гостеприимство.
— Ну что ж, старичок, передавай привет Монмартру.
— Я напишу.
Так, теперь к Симону, Александру, Андре, Марселю — «бывшим». Потом в Эль-Кальяо, и «прости» всем шахтерам. Все они — мужчины и женщины — нашли для меня самые теплые слова. И я понял, что просто так никогда бы отсюда не выбрался.
Самым тяжелым было расставание с Марией. Наша последняя ночь, смесь любви и слез, была самой бурной из всех. Страсть просто разрывала нас изнутри. Самое ужасное — мне нужно было дать ей понять, что я никогда сюда не вернусь. Кто знает, что мне уготовит фортуна, когда я стану осуществлять свои планы?
Луч солнца разбудил меня. Часы показывали восемь. У меня не было больше моральных сил оставаться в этой комнате даже ради чашки кофе. Пиколино сидел в кресле, по щекам его текли слезы. Я искал сестер Марии, но не нашел: они спрятались, чтоб не видеть, как я уезжаю. Пришел только Хосе. Стоя в дверях, он охватил меня венесуэльским abrazo (объятием) — одна рука легла на плечи, а другая пожала мою ладонь. Я не мог говорить, а он выдавил лишь:
— Не забывай нас, и мы тебя никогда не забудем. Прощай, Бог с тобой!
Держа на коленях узелок с чистыми вещами, Пиколино горько плакал и всем своим видом выражал огромную благодарность, которую не выразить и миллионом «спасибо». Я вывел его из дома. Забрав багаж, мы подошли к машине. Тут выяснилось, что сломался карбюратор. Сегодня не поедем!