Мы побрели обратно. Можете представить себе, как Хосе и девочки обрадовались, когда увидели, что мы возвращаемся!
— Это Бог распорядился насчет грузовика, Энрике. Оставь Пиколино здесь и пройдись, пока я приготовлю поесть. Странная вещь, но, видно, не судьба тебе ехать в Каракас! — проговорила сквозь слезы Мария.
Это меня обеспокоило. Такие задержки не входили в мои планы. Я медленно шел по скверу, заложив руки за спину. Прячась от солнца, зашел в тень алмендрона, огромного раскидистого дерева. Там стояли два мула, которых загружал маленький человечек. Я заметил у него сито для промывки алмазов и лоток золотодобытчика. Только глянув на них, прошел дальше. Передо мной расстилалась поистине библейская картина спокойной мирной жизни. Я попытался представить Каракас, город-магнит. Четырнадцать лет я не видел большого города, и надо как можно скорее оказаться там. Я спешил.
ЖОЖО ЛА-ПАС
Господи Иисусе! Кто-то пел по-французски. Это был маленький старик-старатель. Я прислушался: «Старые акулы тут как тут,
Почуяв запах человека, налетели.
Одна схватила за руку и стала есть ее, как яблоко, кусая.
Другая вгрызлась в тело, тра-ля-ля.
Самой быстрой досталось много, другим — ничего.
Прощай несчастный, да здравствует закон!»
Меня словно громом ударило. Он пел медленно и печально, словно надгробную песнь, «тра-ля-ля» звучало довольно насмешливо, а рефрен «да здравствует закон» был полон издевки. Надо было побывать на парижском дне, чтобы понять подлинный смысл этих слов.
Я пригляделся к человечку. Словно три яблока, поставленные одно на другое; росту в нем не больше, чем полтора метра. Пожалуй, он был самым колоритным из виденных мной бывших каторжников. Белый, как лунь, седые, косо подстриженные бакенбарды; голубые джинсы с кожаным широким ремнем, справа — длинные ножны, из которых на уровне паха торчала наборная рукоятка ножа. Я подошел к нему. Шляпы на нем не было, она лежала на земле, поэтому я смог разглядеть его широкий лоб в веснушках, очень темных, темнее даже, чем вся остальная иссушенная солнцем пиратская физиономия. Брови такие густые, что ему явно приходилось их расчесывать. А под бровями — холодные серо-зеленые глаза, сверлившие меня, как буравчики. Я не успел сделать и пары шагов, как он сказал:
— Ты с каторги. Это так же точно, как то, что меня зовут Ла-Пас.
— А меня — Папийон.
— Жожо Ла-Пас, — уточнил он.
Он протянул свою руку и дружески пожал мою — не слишком крепко, как это делают любители покрасоваться, и не вяло, как лицемеры.
— Пойдем в бар, — предложил я, — выпьем. Я плачу.
— Нет, лучше ко мне: вон в тот белый дом через дорогу. Называется Бельвиль в честь того места, где я жил ребенком. Там мы сможем спокойно поговорить.
В доме было чисто. За этим следила его жена. Она была очень молодой, лет двадцати пяти. А ему — лет шестьдесят. Эту смуглую венесуэлочку звали Лола.
— Проходите, пожалуйста, — сказала она, мило улыбаясь.
— Налей-ка нам по стаканчику пастиса, — сказал Жожо. — Корсиканец привез мне две сотни бутылок из Франции. Попробуй.
Лола налила нам вина, и Жожо залпом выпил три четверти своего стакана.
— Ну? — Он вопросительно уставился на меня.
— Что — ну? Ты что, считаешь, что я стану рассказывать тебе историю моей жизни?
— О' кей, приятель. Но разве имя Жожо Ла-Пас ничего тебе не говорит?
— Да нет.
— Как быстро проходит слава! Хотя на каторге я был далеко не последним человеком. Никто не мог сравниться со мной в игре в кости. Конечно, это было не вчера, но все-таки такие люди, как мы, оставили свой след, о нас складывали легенды. А сейчас, похоже, о нас никто не помнит. Неужели ни один сукин сын ничего тебе обо мне не рассказывал?
Он казался глубоко оскорбленным.
— Скажу тебе честно — нет.
И снова буравчики просверлили меня до самых кишок.
— А ты недолго был на каторге: по лицу почти не заметно.
— В общей сложности тринадцать лет, считая Эль-Дорадо. По-твоему, это ерунда?
— Может, и так. По тебе не заметно. Только наш брат, каторжник, мог бы сказать, откуда ты явился. Да и то не всякий. Не искушенный в физиогномистике мог бы и ошибиться. На каторге было не так уж и тяжело, правда?
— Но и не легко: острова, одиночное заключение,
— Ну, ты даешь, парень! Острова — да ведь это веселый отдых на природе. Единственное, чего там нет, так это казино. Для тебя каторга — морской бриз, раки, никаких москитов, рыбалка, а время от времени — настоящая радость: чья-нибудь задница или еще что-нибудь получше вроде женушки тюремщика, которую лопух-муженек держит слишком близко от таких, как ты.
— Прекрати, а?..
— Это ты прекрати, не пытайся меня одурачить. Я все знаю. На островах я не был, но слышал о них.
Парень он был своеобразный, но дело принимало дурной оборот: я начал выходить из себя. А он продолжал:
— Каторга, настоящая каторга — это Двадцать четвертый километр. Это тебе что-нибудь говорит? Судя по твоей роже, ты никогда и не ссал в таких местах. А я, приятель, — было дело. Сотня ребят, и у каждого больные кишки. Кто стоит, кто лежит, а кто воет как собака. Перед ними плотная стена буша — непроходимый кустарник. И вовсе не они его вырубают, а этот буш истребляет их. Нет, это не лагерь труда и отдыха. Для тюремной администрации Двадцать четвертый километр большое удобство в лесах Гвианы: забрасываешь туда людей, и они уже больше никогда тебя не беспокоят. Слушай, Папийон, не пудри мне мозги своими островами и одиночкой. Меня этим не проймешь. Ты совершенно не похож на загнанную собаку, из которой дух вон, и лицо у тебя не как у каторжника, осужденного на пожизненное заключение: изможденное, кожа да кости; в тебе нет ничего такого, что отличает этих несчастных, ускользнувших из ада. У них землистые лица, и над ними будто специально поработали долотом — лица стариков, вставленные в голову молодых мужчин. Так вот, у тебя с такими нет ничего общего. Поэтому в моем диагнозе не может быть ошибки: для тебя каторга была развлечением на солнышке.
Он все нудел и наседал на меня, этот старый маленький ублюдок! Мне стало интересно, чем закончится наша встреча.
— Я-то побывал в дыре, откуда никто не выбирается живым, местечко, откуда из тебя вместе с дерьмом постепенно выходят и все кишки, это называется амебная дизентерия. Бедняга Папийон! Ты даже и не нюхал каторги!
Я разглядывал этого невероятно энергичного человечка, примериваясь, как бы лучше ему врезать по морде, но внезапно мне пришла в голову прямо противоположная мысль: стать ему другом. Никаких особых соображений, кроме одного: он может мне пригодиться.
— Ты прав, Жожо. Что там моя каторга! Я ведь такой на вид крепкий, что только настоящий знаток, вроде тебя, может сказать, откуда я явился.
— О'кей, значит, у нас нет разногласий. И что ты намереваешься делать?
— Работаю на золотой шахте в Мокупиа. Восемнадцать монет в день. Но у меня есть разрешение на свободное передвижение: хожу, куда хочу.
— Клянусь, тебе хочется свалить в Каракас и там разгуляться снова.
— Ты прав, это именно то, чего мне хочется.
— Но Каракас — большой город, там рискованно проворачивать настоящие дела. Ты толком еще не выбрался из заключения, а уже назад захотелось?
— У меня свой счет, и очень длинный, к тем гадам, которые упрятали меня за решетку — к этим полицейским, свидетелям, прокурору. Тринадцатилетний срок заключения за преступление, которого я не совершал; острова, чтобы ты про них ни думал; и одиночка на Сен-Жозефе, там я прошел через все пытки, изобретенные этой системой. Кстати, не забывай, что мне было всего двадцать четыре, когда меня посадили.
— Дьявол, да они у тебя всю молодость украли! Побожись, что невиновен! Только, может, ты все еще оправдываешься? Но ведь тут не скамья подсудимых… — Да невиновен я, Жожо! Клянусь покойной матерью.
— Господи, как же тебе тяжко! Но в Каракас ездить не надо. Если тебе нужны бабки, чтобы уладить дела, поедем со мной.
— Зачем?
— Алмазы, парень, алмазы. В этой стране правительство щедрое: можешь где угодно рыться в поисках золота и алмазов. Одного нельзя — использовать машины и механизмы. Зато можешь применять лоток, сито, кирку.
— И где это истинное Эльдорадо[3]? Надеюсь, не там, откуда я пришел?
— Далеко отсюда в буше. Сначала несколько дней на муле, потом — на каноэ, и пешком. А вещи тащить на себе. Маленькой сумочкой не отделаешься. Это единственный способ отхватить кусок пожирнее. Раз повезет — и ты богач, и все твои бабы будут только покуривать и попукивать в шелковые тряпки. Можно сказать и иначе: так разбогатеешь, что сможешь позволить себе предъявить наконец свой счет.
Жожо вошел в раж, глаза его сверкали, он дрожал от возбуждения. Он сказал — состояние. Я слышал об этом на руднике: холмик размером с носовой платок; просто холмик — а в нем сотня, две сотни, пять сотен, тысяча каратов алмазов — удивительная, необъяснимая загадка природы. Если старатель находил такое, тут же с севера, юга, востока и запада начинали подтягиваться другие, будто их кто-то известил. Сначала дюжина, потом сотня и тысяча. Они чуяли золото и алмазы, как голодные собаки — мясо. Со всех сторон стекались сюда тупые, неотесанные люди, уставшие колошматить киркой за двенадцать боливаров в день. Они от этого совершенно сатанели, а потом, когда слышали зов джунглей, шли на него, забыв про все. Они убегали, потому что не могли больше оставаться в домах, похожих на кроличьи клетки, предпочитая работу от зари до зари в ужасном климате, в атмосфере порока. Они добровольно приговаривали себя к нескольким годам ада, но то, что они посылали домой, позволяло их семьям жить в хороших, хотя и небольших домах. Дети были сыты и одеты, ходили в школу, можно было даже дать им приличное образование.
— Ну, и что это за алмазная бомба?
— Папийон, ты что, не веришь? Да тот, кто находит такую жилу, никогда не возвращается на рудник. Богатства хватит до конца дней, если только он совсем не рехнется от радости и не начнет кормить своего мула банкнотами по сто боливаров, вымоченными в тминной или анисовой водке. Нет уж, если он каждый день станет находить несколько небольших алмазов, то это в десять, пятнадцать раз больше того, что он получит в городе.
— Ну, а другие? — Всякие приезжают, кого только не бывает: из Бразилии, Британской Гвианы и Тринидада, бегут с фабрик, хлопковых плантаций, отовсюду. Эти люди — настоящие искатели приключений, и все могут поставить на карту. Господи, ты и представить себе не можешь, какие типы устремляются на землю обетованную. Всевышний населил ее пираньями, анакондами, москитами, ниспослал на нее малярию и желтую лихорадку, но он же усеял ее просторы топазами, изумрудами, усыпал золотом. Авантюристы стоят по пояс в воде, работают так, что не замечают ни солнца, ни москитов, ни голода, ни жажды. Они копают и выбрасывают илистую землю, снова и снова промывают ее, просеивают через сито, надеясь найти алмазы. Кроме того, на венесуэльской границе не интересуются документами. Там чувствуешь не только запах алмазов, но и уверенность, что тебя оставят в покое. Если ты в бегах, лучше места, чтобы залечь и затаиться, не сыскать.
Жожо остановился. Он ничего не упустил: я ведь знал уже достаточно. Размышлял я недолго, а потом сказал:
— Отправляйся один, Жожо, я не могу представить себя на такой работе. Ты, наверное, одержимый — веришь в богатство и в то, что Всемогущий Господь приготовил его тебе в такой дыре. Давай, отправляйся туда сам, а я поищу богатство в Каракасе.
Еще раз его взгляд остановился на мне, проникая в самую душу.
— Я понял: ты не изменился. Хочешь знать, что я на самом деле думаю?
— Валяй.
— Ты уезжаешь из Эль-Кальяо оттого, что куча золота, которая находится в Мокупиа без охраны, сводит тебя с ума. Правильно или нет?
— Правильно.
— И когда дело дойдет до сокровища, там, где я говорю, окажется слишком много желающих?
— Да.
— А ты предпочел бы готовенькое состояние в Каракасе. Уже ограненные бриллианты в ювелирном магазине или у оптовика?
— Приблизительно верно, но не совсем так. Посмотрим.
— Могу присягнуть, что ты — настоящий авантюрист, и ничто тебя не излечит.
— Может, и так, но не забывай о том, что меня держит на плаву — жажда мести. Ради этого я на все пойду.
— Приключения ли, месть ли, — все равно тебе нужны бабки. Поэтому пошли со мной в буш. Это потрясающе, ты увидишь.
— С лотком и мотыгой? Извини, это не для меня.
— Папийон, ты не заболел? Или оттого, что со вчерашнего дня ты можешь идти, куда глаза глядят, совсем ничего не соображаешь?
— Вовсе нет.
— Ты забыл, как меня зовут. Жожо Ла-Пас, или Жожо Ла-Крэпс[4].
— О'кей, значит, ты профессионал, но только я не вижу никакой связи между твоим занятием и тяжкой, скотской работой.
— Да и я тоже не вижу, — проговорил он, сгибаясь пополам от смеха.
— Как это? И мы не едем на рудники добывать алмазы? Откуда же мы тогда возьмем их?
— Из карманов рудокопов.
— Каким образом?
— Играя в крэпс каждый вечер, но иногда проигрывая.
— Понял. Когда едем?
— Подожди минуту. — Жожо был страшно доволен произведенным эффектом. Он медленно встал, подвинул стол на середину комнаты, расстелил скатерть и выложил шесть пар костей. — Посмотри хорошенько.
Очень внимательно я осмотрел кости. Они не были утяжелены[5].
— Никто не скажет, что с этими костями можно жульничать, правда ведь?
— Никто.
Он вынул из войлочного футлярчика шаблон, дал его мне и сказал:
— Меряй.
Одна из сторон шаблона была аккуратно подточена, не больше чем на десятую долю миллиметра, и отполирована.
— Попробуй, выкинь семерку и одиннадцать. Я бросил кость. Ни семерки, ни одиннадцати.
— Теперь моя очередь. — Жожо специально сделал маленькую складку на скатерти. Он держал кость кончиками пальцев. — Вот что мы называем кусачками, — заметил он. — Итак, хожу! Одиннадцать! И снова одиннадцать! Семь! Хочешь шесть? — Бросок — и выпала шестерка.
— Шестерка: четверка и двойка или пятерка и единица? Нате вам. Ну, как, джентльмен, вы удовлетворены?
Я был восхищен. Никогда не видел ничего подобного — никакого жульничества!
— Мне кажется, я всегда играл в кости. Начинал еще в Ботэ, когда мне было восемь лет. Я рисковал, играя в кости, как сейчас, знаешь где? За игральным столом в Жере де л'Э, во времена Роджера Соула.
— Помню. Там было несколько весьма своеобразных типов.
— Вот только мне рассказывать об этом не надо. А среди завсегдатаев — ловкачей, сводников и случайных людей — были и полицейские, такие, как знаменитый Жожо-Красавчик, полицейский-доносчик из Ля-Мадлен, и профессионалы из команды азартных игроков. И их обчищали до нитки, как и остальных. Так что видишь — это беспроигрышный вариант, стоит лишь запустить крэпс в лагерь.
— Похоже на правду.
— Но пойми: играть всюду опасно. На Восточном вокзале шулеры так же быстро хватались за оружие, как и старатели. С одной разницей: в Париже после игры быстро сваливаешь, а на руднике деваться некуда. Никаких полицейских, но у здешнего люда свои законы. — Он прервался, осушил стакан и спросил: — Ну, поедешь?
Я задумался, но ненадолго. Поддался на соблазн. Без сомнения, дело было рискованное, эти старатели далеко не мальчики из церковного хора, но гам все-таки можно добыть большие деньги. Давай, Папийон, положись на Жожо. И снова я повторил вопрос: «Когда едем?»
— Если хочешь, завтра днем, часов в пять, как жара спадет. Будем ехать ночью. У тебя есть оружие?
— Нет.
— А нож?
— И ножа нет.
— Ладно, неважно. Я об этом позабочусь. Чао!
Я вернулся домой. Мария, конечно, предпочла бы, чтобы я отправился в буш, а не в Каракас. Я бы с ней оставил Пиколино. Завтра в дорогу за алмазами. Семерка! Одиннадцать! Мысленно я был уже там. Единственное, что мне оставалось сделать, — выучить все цифры по-испански, английски, итальянски и португальски.
Хосе был дома. Я сказал ему, что передумал, Каракас оставил для другого раза. Сейчас отправляюсь со старым седым французом на алмазные прииски.
— В качестве кого?
— Его партнера. Он всегда делится со своими компаньонами половиной выигрыша. Такое правило. Ты знаешь кого-нибудь, кто с ним работал?
— Троих.
— Они получили много денег?
— Не знаю точно, но скорее — да. Каждый из них ездил трижды или четырежды.
— А что было потом, после этих трех-четырех поездок?
— После? Они никогда не возвращались.
— Почему? Оставались на приисках?
— Да, навсегда. Умирали.
— Лихорадка?
— Нет, их убивали старатели.
— О, Жожо, наверное, везунчик, если он всегда выбирался из этого дерьма.
— Да, он парень толковый. Никогда сам много не выигрывает и делает так, что выигрывает и партнер.
— Понятно, значит, в опасности другой, а не он. Хорошо, что предупредил. Спасибо, Хосе!
— Может, после того как я тебе рассказал, не поедешь?
— Один последний вопрос, но ответь честно, есть хоть какой-то шанс вернуться с большими бабками после двух-трех поездок?
— Конечно.
— Следовательно, Жожо богат. Тогда почему он возвращается туда? Я видел, как он грузит мулов.
— Начать с того, что Жожо ничем не рискует. Эти мулы принадлежат его тестю. А решил ехать потому, что встретил тебя.
— А как насчет того груза, что он везет?
— Откуда ты знаешь, что это для него?
— Ну-ну… Какой еще совет у тебя имеется?
— Не езди.
— Нет, я твердо решил ехать. Что еще?
Хосе опустил голову. Повисла тишина. Когда он снова поднял глаза, его лицо сияло. Умные глаза сверкали, и, медленно, растягивая слова, он произнес:
— Послушай человека, который знает этот мир вдоль и поперек. Каждый раз, когда пойдет большая игра, по-настоящему большая, перед тобой окажется куча алмазов. Но как только игра достигла критической точки, уматывай, не сиди с выигрышем. Скажи, что у тебя болит живот, и, не теряя времени, дуй прямо в сортир. Ни в коем случае не возвращайся и этой ночью спи где угодно, только не в своей постели.
— Вот это ценный совет, Хосе. Что еще?
— Покупатели на руднике платят за алмазы значительно меньше, чем в Эль-Кальяо или Сьюдад-Боливаре, но продавай им все камешки, которые выигрываешь, и каждый день. И никогда, запомни — никогда не бери наличными. Заставь их давать тебе расписки так, чтобы только ты мог получить по ним деньги в Эль-Кальяо или Сьюдад-Боливаре. То же самое делай с иностранными банкнотами. Версия такая: ты боишься потерять в один день то, что выиграл, а потому не хочешь рисковать и больших сумм при себе не держишь. Рассказывай это всем, чтобы все знали.
— Тогда у меня будет шанс вернуться?
— Да, у тебя будет шанс вернуться живым и невредимым, если будет на то воля Божья.
— Хосе, спасибо. Спокойной ночи.
Я лежал в объятиях Марии, утомленный любовью, уткнувшись лицом в ее плечо и чувствуя щекой ее дыхание. Перед тем как закрыть глаза, я представил груду алмазов. Я осторожно перебирал камешки, будто играл ими и складывал в маленький холщовый мешочек, какие обычно носят старатели. Потом я — тоже во сне — встал, чтобы уйти, и, оглядевшись, сказал Жожо: «Постереги местечко, я в сортир. Сейчас вернусь». И перед тем, как выйти, увидел всепонимающие глаза Хосе — такие глаза бывают у людей, близких к природе.
Быстро пролетело утро. Все было улажено, Пиколино оставался здесь, о нем позаботятся. Я всех расцеловал. Мария сияла от радости. Она знала: если я отправился на алмазные рудники, то обязательно вернусь, Каракас же никогда не отдавал тех, кто туда подавался. Она проводила меня до места встречи. Пять часов. Жожо был уже там.
— Привет. А ты парень точный. Прекрасно. Через час солнце начнет садиться. Нам это на руку. Ночью нас никто преследовать не станет.
Горячие поцелуи Марии, и вот я уже в седле. Жожо подтянул стремена у моего мула, и, когда мы трогались, Мария сказала:
— Самое главное, любовь моя, не забудь вовремя выйти в туалет!
Я расхохотался и пришпорил мула.
— Ты подслушивала под дверью, чертовка!
— Когда любишь, это — естественно.
Мы двинулись: Жожо на лошади, я, как вы уже поняли, на муле. В девственном лесу свои дороги, их называют «пике». Такая «дорога» — проход около полутора метров шириной, расчищенный с помощью мачете. Кругом заросли. Вверху миллионы растений образуют крышу — такую высокую, что, даже если приподнимешься на стременах, до нее мачете не дотянуться. Это сельва, тропический лес. Густая многослойная листва не пропускает ничего, кроме слабого дневного света.
Нет ничего другого, что бы давало мужчине такое ощущение свободы, как хорошее оружие в буше. Он чувствует себя такой же неотъемлемой частью ландшафта, как дикие животные. Передвигается осторожно, но с безграничной самоуверенностью. Ему кажется, что он в своей стихии, в наиболее естественном из всех возможных состояний: все его чувства обострены, он прислушивается, присматривается, принюхивается. Его взгляд перескакивает с предмета на предмет, оценивая любую движущуюся деталь. Один-единственный враг в сельве, с которым ему надо считаться, самое дикое животное из числа его собратьев, самое умное и жестокое, самое порочное, алчное и гнусное, и самое притом непредсказуемое — человек.
Всю ночь мы довольно успешно продвигались вперед. Утром выпили кофе из термоса, и вот тут-то эта продажная тварь, мой мул, забыл, как надо переставлять ноги, и потащился еле-еле, отставая от лошади Жожо метров на сто. Я бил его по заднице всеми колючками, какие только попадались мне под руку, но без толку.
Ситуацию обострил Жожо, завопив: «Да ты же понятия не имеешь о верховой езде», и стал меня учить: «Это просто, следи за мной». Он пришпорил лошадь, и она перешла на галоп. Время от времени он поднимался на стременах и орал: «Я капитан Кук!» или «Эй, Санчо! Где ты там? Неужели тебе трудно держаться рядом со своим хозяином, Дон Кихотом?»
Меня это дико злило, и я перепробовал все, чтобы заставить мула двигаться вперед. В конце концов меня осенило — я потыкал зажженным концом сигары мулу в ухо. Он помчался, как породистый жеребец. Я ликовал. Обгоняя Жожо, помахал ему. Но подлое животное оборвало свой галоп так же резко, как и начало, и стало таранить мною дерево, изрядно покалечив мою ногу. Я оказался на земле, теперь уже моя задница была вся в колючках. Рядом старик Жожо повизгивал от удовольствия, как ребенок.
Не буду описывать в красках, как я в течение двух часов гонялся за мулом, как он дрался, пукал и так далее. Наконец, почти бездыханный, весь в колючках, умирающий от жары и усталости, я умудрился взгромоздиться на этого упрямого ублюдка. На этот раз он шел, как ему хотелось, я уже устал ему перечить. Первую милю я проехал, лежа на его спине задницей вверх, пытаясь одновременно вытащить из нее колючки, от которых она горела огнем.
На следующий день мы бросили эту скотину, эту подлую рожу на постоялом дворе; еще два дня плыли на каноэ и день шли пешком с тюками на спине, и вот мы на руднике…
Я вывалил свой груз на грубый деревянный стол у какой-то закусочной на открытом воздухе. Силы мои были на исходе, хотелось удавить Жожо. Он стоял тут же, лишь несколько капель пота выступило у него на лбу, и глядел с понимающей улыбкой, словно спрашивая: «Ну, как ты себя чувствуешь? О'кей?»
— Просто замечательно. А как же иначе? Однако скажи мне, зачем ты заставил меня тащить лоток, кирку и сито, хотя мы не собираемся здесь ничего копать?
Жожо принял скорбный вид.
— Папийон, ты меня разочаровываешь. Подумай сам — если здесь появляется человек и не привозит с собой ничего, никаких орудий труда, тогда спрашивается, зачем он сюда пришел? Этот вопрос задавали бы себе все, кто неотступно следил за тобой через дырки и щелки в стенах и крышах домов, как только ты появился в этой деревне. Понял?
— Понял.
— То же самое касается и меня, хотя у меня с собой ничего нет. Предположим, я появлюсь здесь, руки в карманы, и займусь только игрой, больше ничего не делая. Как ты думаешь, Папи, что станут говорить все эти старатели и их девки? Этот старый французишка — профессиональный игрок, — вот что они скажут. Поэтому сейчас ты увидишь, что я буду делать. Попытаюсь достать в деревне подержанный насос и еще двадцать метров толстого шланга и два-три желоба для промывки породы. Это длинный деревянный ящик, разделенный на несколько отделений, в каждом из которых сделаны отверстия. Набираешь в него породу и работаешь: бригада из семи человек может промыть земли в пятьдесят раз больше, чем дюжина работающих по-старому. Как владелец насоса я получаю двадцать пять процентов от добытых алмазов, но, что самое важное, — у меня есть все основания находиться здесь. Никто не сможет сказать, что я живу игрой. Но так как я все-таки еще и игрок, то не прекращаю играть и вечером. Понял?
— Ясно, как Божий день.
— Сообразительный парень. Два фрескос, сеньора. Полная приветливая пожилая светлокожая женщина принесла стаканы, наполненные шоколадного цвета напитком со льдом и дольками лимона.
— Восемь боливаров.
— Больше, чем два доллара! Черт подери, жизнь здесь недешевая.
Жожо расплатился.
— Как у вас тут идут дела?
— Так себе.
— А все-таки?
— Людей много, а алмазов мало. Это месторождение обнаружили три месяца назад, и с той поры народ сюда повалил: здесь уже четыре тысячи человек — многовато для кучки алмазов. А он кто? — спросила она, указывая на меня подбородком. — Немец или француз?
— Француз, он со мной.
— Бедолага!
— Почему это бедолага? — поинтересовался я.
— Да слишком ты молод и хорош собой, чтобы умирать. Тем, кто приходит с Жожо, никогда еще не везло.
— Заткни пасть, дура. Пошли, Папи.
Мы поднялись, и старуха сказала мне на прощанье: «Будь осторожен!»
Безусловно, я ничего не сказал о том, что мне говорил Хосе, а Жожо был удивлен, что я даже и не пытаюсь выяснить, что скрывается за ее словами. Я почувствовал, что он ждет вопросов, но их не последовало. Он казался расстроенным и все время искоса поглядывал на меня.
Довольно скоро, переговорив с разными людьми, Жожо нашел какую-то лачугу. Три маленькие комнаты, кольца, чтобы повесить гамаки, и несколько картонных коробок. На одной из них стояли пустые бутылки из-под пива и рома, на другой — битый эмалированный таз и полная воды лейка. Для одежды натянуты веревки. В доме был земляной утрамбованный пол, очень чистый. Стены сложены из кусков упаковочных ящиков: на них все еще можно было разобрать названия марок мыла и сухого молока. Каждая комната была три на три метра. Никаких окон. Я задыхался и снял рубашку.
Жожо в изумлении уставился на меня.
— Ты что, спятил? Представь себе, что кто-то зайдет сюда. У тебя и так порочная морда, а если ты еще продемонстрируешь свою татуированную шкуру, то это все равно, что дать объявление: «Я мошенник номер один». Веди себя как следует.
— Но мне нечем дышать, Жожо.
— Ничего, это дело привычки.
Мы соединили две комнаты в одну: «Это будет казино», — усмехнулся Жожо. Подмели пол и пошли покупать рамы, ром и бумажные стаканчики для питья. Мне не терпелось увидеть, что это за игра.
Я просто сгорал от нетерпения. Мы повертелись вокруг нескольких маленьких забегаловок, как сказал Жожо, «для установления контакта». Все знали, что в восемь вечера у нас состоится игра в крэпс.
Последняя забегаловка, куда мы забрели, представляла собой сарай, пару столов на открытом воздухе, четыре скамьи и карбидную лампу, свисающую с дерева. Хозяин, огромный рыжий детина без возраста, не говоря ни слова, приготовил пунш. Когда мы уже уходили, он подошел ко мне и обратился по-французски:
— Я не знаю, кто ты, и знать не хочу. Но дам тебе совет. В тот день, когда тебе захочется здесь переночевать, приходи. Я присмотрю за тобой.
Он говорил на каком-то странном французском, но по его акценту я понял: он корсиканец.
— Вы корсиканец?
— Да. А корсиканец никогда не подведет. Не то что некоторые парни с севера. — И он многозначительно ухмыльнулся.
— Спасибо, буду иметь в виду.
Ближе к семи вечера Жожо зажег карбидную лампу. На полу расстелили два шерстяных одеяла. Стульев не было, и игроки должны были или стоять, или сидеть на корточках. Мы решили, что в этот вечер я играть не стану, буду только наблюдать и все.
Игроки стали собираться. Редкостные хари. Большинство — крупные, бородатые, с усами. Руки и лица — отмытые. И, хотя штаны запятнанные и поношенные, последняя и единственная рубашка на каждом — без единого пятнышка.
В середине импровизированного игорного стола были аккуратно разложены кости в маленьких коробочках. Жожо попросил меня принести каждому игроку по бумажному стаканчику. Их было около двадцати. Я налил всем рому. Ни один не отвел горлышка бутылки и не сказал: «Хватит». После одного круга трех бутылок как не бывало.
Каждый игрок неторопливо делал глоток и ставил свой стаканчик перед собой, а рядом клал трубочку, упаковку из-под аспирина. Я знал, что в таких трубочках хранили алмазы. Трясущийся старый китаец поставил перед собой маленькие ювелирные весы. Много не разговаривали. Эти люди были измучены тяжелой работой под палящим солнцем, некоторые стояли по пояс в воде с шести утра и до Заката.
Ха, дело пошло! Сначала один, потом двое, и вот уже трое игроков взяли кости и внимательно рассматривали их, а затем передавали соседу. Должно быть, они сочли, что все в порядке, поскольку кости вернулись назад на одеяло без комментариев. Жожо разложил их по коробочкам — все, за исключением последней пары костей, которая осталась на одеяле.