https://ficbook.net/readfic/1780895
Автор: break the ice (https://ficbook.net/authors/65548)
Беты (редакторы): Vikky_Rabbits (https://ficbook.net/authors/207450)
Фэндом: EXO - K/M
Персонажи: tao, yifan
Рейтинг: R
Жанры: Слэш (яой), Драма, Учебные заведения
Размер: Мини, 14 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
Просто у Тао все по правилам, Крис не успевает разобраться с собственной жизнью, а от зимы невозможно скрыться.
Примечания автора:
написано в рамках "Songfic: Love, Hot, Passion"
#саундтрек seungri - white love
до извращения видоизмененный, утяжеленный и вообще не о любви.
-
мое прощание с первой любовью и первым разочарованием.
отпускать любимый пейринг невыносимо больно, но еще больнее думать о них, когда все уже кончено.
и время ни черта не лечит.
так что клин клином.
На часах давно за полдень и алое солнце размывает четкую линию горизонта.
Сквозь тонкий резной тюль невесомый покров мягкого свечения ложится на забитые книгами полки, и пыль, плотным слоем покоившаяся на выцветших корешках, разом взмывает в воздух, подхваченная порывом ворвавшегося в душную аудиторию осеннего ветра. Мелкие мурашки кусают гладко выбритый затылок; Тао, едва заметно морщась, смаргивает запотевшую под толстыми стеклами очков усталость и подносит к губам стаканчик с когда-то горячим американо, позволив себе минутную паузу: на мгновение оторваться от порядком осточертевшей древнекитайской философии. Сухие губы втягивают жидкость, и та, смешавшись с остатками вишневого бальзама, адски вяжет рот, но Тао продолжает жадно пить. Кофеин его последняя надежда разлепить веки и оттянуть приятную негу так не вовремя накатившего сна — осталось всего двадцать страниц. Завтра экзамен, а у него подготовлена лишь одна треть билетов.
Теоретически, прекрасно зная, что останется безнаказанным, Тао без труда мог бы исписать целую пачку разноцветных стикеров и запрятать шпоры в очечник, что у него не имели права отнять, но…это пресловутое «но» огромной жирной кляксой из раза в раз прижигало чертову совесть: он обязан все сдать с а м.
В его ежедневнике «получить красный диплом и идеальную характеристику» до скрипа обведено трижды, ведь только тогда университет отошлет его резюме в самые крупные азиатские киностудии, только тогда он вырвется из удушающих лап Пекина, пропитанного выхлопными газами не утихающих заводов, где затерялись так и несбывшиеся надежды вечно ссутулившихся горожан.
Если они люди-плащи, то Тао всегда предпочитал кожаную куртку
А еще с самого детства он мечтал снимать картины, где всем устремленным в небо взглядам разноцветные жизнеутверждающие салюты дарят надежду. Но этот город не мог дать ничего, кроме отчаянного уныния, утягивающего за собой в вязь глубоких луж.
В нескончаемой драме нет места комедийным репликам
Где он и провел всю свою юность, по колено увязнув в каких-то бессмысленных турнирах, год за годом затягивая каждым следующим полученным поясом все туже и туже петлю на собственной шее, пока в итоге чей-то шест не переломил ему спину и одновременно не вправил мозг — почему лишь балансируя на самой грани, лишь борясь за продолжение полноценной жизни, люди признают необходимость перемен, в которых они нуждались еще десятилетия назад?
От ушу, пережив две сложнейшие операции и еще полгода костылей, пришлось отказаться, но взамен пускай под аккомпанемент скрипящих сердцами родителей, но он все же потратил остатки последних призовых на новую камеру и подал документы в творческий.
Там-то с ним и случился кошмар, хуже самых сложных переломов: Фа-а-ань.
— Эй, эй! Полегче! Помнешь рубашку, а мне еще впечатление на тебя производить
Их притянул друг к другу поток копошащихся муравьев-студентов в самый первый учебный день: жесткие крашеные блондинистые волосы, карамельные глаза, широкая грудь и самая яркая на свете улыбка сверху внизу. Он на курс старше, учится на актера, спорит с мастерами по сценической речи и строит козни местным журналистам за то, что те в своих театральных обзорах отказываются называть его Крисом и обвиняют в без эмоциональности.
— Читал утреннюю газету? Чертов Чанёль! Не нравится ему, видите ли, моя мимика! Не кажется ему, что я был достаточно расстроен! Ну а что мне, в истериках биться, что ее ножом пырнули? Она же не умерла! И вообще, знаешь что? Через пару лет афиши с моим именем в главной роли будут слепить ему глаза! И тебе! Вам всем! — бьет он себя в грудь, а Тао давит внутри признания, что дважды ослепнуть невозможно. И напрочь забыв об учениях Конфуция, прижимает к его рассеченной брови связку холодных ключей, а влажными салфетками утирает несколько капель подсохшей крови.
И так каждый раз. Чем остудить горячую кровь? Снаружи ледяной скол, внутри незатихающее пламя; Крису ничего не стоило ввязаться в самую абсурдную потасовку и схлопотать пару ссадин и синяков, чтобы на следующий день выливать на отекшее лицо полтюбика тональника и прятать саднящие костяшки под перчатками. Главное же доказать свою правоту и вообще наплевать, что в девяноста процентах все в корне наоборот.
Пытаться как-то повлиять, образумить и хотя бы постараться держать в узде этого бушующего безумца — дохлый номер, но даже несмотря на все последствия, следует отдать Ифаню должное: если он получал за дело (а причина находилась всегда), то он не шел стучать на противника. Скрипя ноющими зубами и сплевывая на кеды, он всегда находит заваленного учебниками Тао, приникает к его плечу и изливает все недовольства, терзающие тонкую творческую натуру.
А Тао, забывая как дышать, вытягивается струной и прямиком сквозь себя пропускает каждый его новый кровоподтек, и каждую новую фиолетовую впадинку словно нанизывает на свое избитое нутро. И сквозной пулей собственноручно раздирая без того уже истерзанную душу, нашептывает ему что-то о задатках борца за справедливость, плавно перетекающих в перечисление качеств, без сомнения присущих безмозглому идиоту, а затем неслучайно кладет ладонь на дрожащую спину и успокаивает бешено колотящуюся грудь. Считанные доли секунд и ресницы обоих опадают.
Как усмирить безумное сердце одним касанием? Тао улыбается, но секретом не делится. А Ифань возвращает ему эту удивительную улыбку приподнятыми уголками губ и никогда не выпытывает ответ. Довольствуется близостью.
У них вообще как-то с самого начала так сложилось, что слово «доверие» не вылетело пустым звуком, а сразу же встало на высшую ступень, разом заслонив собой прочее, вторичное. Вывести из строя ноутбук Чанёля? Тао караулит у двери. Подменить ответы на тест по английскому? Тао бежит отвлекать обедающего преподавателя. Сцепиться в спортзале с парочкой задиристых актеришек? Вот и сейчас Тао смачивает ватку тоником и залечивает ссадины поцелуями. Хоть болит щека, но почему-то всегда в губы; Крис не спорит, ведь бывшему спортсмену виднее (и да, в этот раз прицел вновь точен), отвечает, жадно терзая горькие губы и, покусывая сухую резьбу на нижней,вырывает полные благоговения чуть приглушенные стоны.
Каждый раз будто первый: до мокрых ладошек, сбившегося дыхания в унисон и совершенно безумного желания выскользнуть из удушающей комнаты, чьи стены словно тугими жгутами стягивают головы, выталкивая все здравые мысли на радость обуревавшей обоими похоти.
Желание мурашками по копчику, жажда слезами в уголках глаз, руки, машинально тянущиеся к стоящим колами ширинкам друг друга и стальной привкус брошенного вызова на обкусанных губах.
Зрачки младшего — идеальные датчики; им хватает считанных секунд увернуться от камер по периметру и затеряться между самых дальних полок. И только там вновь позволить себе достичь предела — в атмосфере, где на градусниках стекло мелкими трещинами летело бы к ногам, прижатым до хруста, до адской боли, что в те мгновения соскальзывает на второй план, позволяя переступить через себя, чтобы почувствовать. Почувствовать друг друга изнутри.
Клетчатая рубашка приземляется, кажется, на томик западной политологии, следом летит футболка, и похабная надпись оскверняет «Капитал» Маркса, а пальчики Тао сходятся на потертом корешке, когда Ифань подкидывает его вверх и, вжимая голой спиной в ребристую стену, заводит его ноги себе за бедра. И затем, когда одновременно туго и сладко, когда сперва не разберешь всхлипы это или стоны, когда горящие свежие царапины тушат ледяные ладони, им становится совершенно наплевать на такие банальные вещи, как осторожность и сохранение репутации.
Ифань — его проклятие. Наваждение и издевка, густой туман, в своих парах растворяющий все здравомыслящие начала, в которых он так долго убеждал себя сам. Ставящий под сомнение жизненное кредо, которым, еще будучи подающим надежды спортсменом, потом и слезами закаливал он себя: жадно стремиться вперед — свет, оглядываться на слепящие блики — тьма.
Но, находясь рядом с ним, как-то неосознанно захотелось пройтись ластиком по идеально ровно расписанному плану будущего и чуть скосить с траектории: поскорее закрыть сессию, дождаться окончания студ.спектаклей, закинуть в рюкзак белье и щетку, на шею камеру и вон на воздух, где можно…
… творить: затвор камеры кипел, мегабайты таяли, а Ифань в объектив читал что-то из классики, заливисто смеялся сам себе и, в погоне за уходящим солнцем, голыми руками ловил алые лучи. Делать передышки: трахаться ночами на заправках, срывая связки, теряя равновесие и сплетая пальцы, кусая и зализывая, вжимаясь в сухие стены и меча стекла примесью пота, спермы и чего-то еще, запредельного, оставляющего после себя пряное послевкусие, чтобы утром чопорные рабочие матерились и стирались ладони о жесткие губки, а они, в очередной уносящей их прочь из утопии попутке, спали на плечах друг у друга и сквозь приоткрытое окошко под колыбельную щебечущих птиц дышали. Дышали любовью. К свободе и к жизни. А еще друг к другу.
Они много пили, еще больше курили, и, часто распаливая джойнт на двоих, растворялись в неоновых огнях танцполов, где, под сводящие с ума биты в тотальной эйфории сгребали друг друга в охапку, не в силах расправить затекшие плечи после выбивающего остатки разума кайфа.
Душным хостелам часто предпочитали парки под звездами — ведь лето же. Классно ощущать на саднящих лопатках тоненькие прохладные ручейки росы с колкой травы, когда грудь поджигает пламенное дыхание, а в голове — ядреный кавардак.
Так они объехали весь Китай: в кузовках старых грузовиков, дешевых такси и грузовых паромах. Запах сладкой колы, паприки на пицце, спелой дыни и зноя навсегда въелся под кожу, а они, сами того не замечая, въелись друг другу под ребра.
До их лета Тао никогда бы не поверил, что Ифань плачет под all alone Ким Джеджуна, пока не увидел, как тот шмыгает носом, не спуская красных глаз со старенького приемника в придорожной забегаловке. До их лета Тао казалось, что у Ифаня просто привычка такая дурацкая: хватать его за талиюрукавапальцышею постоянно, но после поздней июньской субботы в Дэчжоу, когда оступившись на бордюре, он не разбился насмерть лишь благодаря цепкой хватке на своей скрипящей майке, и позже, разглядывая на копчике кровавые вмятины от острых перстней, Тао понял, что той ночью он полностью отдал себя под стальной замок его рук.
Ментоловые женские сигареты по утрам и обязательно восьмерка кент после секса, только клубничный йогурт и только с кусочками, абсолютная непереносимость кошачьей шерсти и женской ругани, а еще маленькое пятнышко, скрытое под серьгой-черепом. Казалось бы, такие бытовые мелочи, что абсолютно неважны и ровным счетом пусты в современном мире, но Тао лелеял каждую, и в тайне от старшего исписывал ими дневники. Они вдохновляли.
Для Криса же каждое движение, слово или жест мелкого — покадровая съемка с точностью до тысячных. Первый кадр — Тао заливисто хохочет, и примесь айлайнера и радостных слез подтеками полосует раскрасневшиеся щеки. На втором — раздраженно шипит и хрустит суставами, накручивая кожаные лямки рюкзака на пальцы. В третьем — глухо орет, зажав голову между коленей, и отчаянно бьет себя же по затылку. Вечная импровизация и ни капли фальши. Он как профессионал говорит.
Для Криса Тао — олицетворение истинной красоты. И вчера, и сегодня, и завтра. Навсегда. Вечно.
А еще Тао словно человек-погода. И Крис точно знает, что он всегда укроет его от жары, подаст зонт и согреет в стужу. Он будет рядом, чтобы помогать Тао правильно жить. Когда нужно подталкивать, реже удерживать, но никогда не останавливать.
Потому что у Тао вся жизнь — тормоза, а у Криса есть бензин, и он теряет все сроки годности.
***
Тревожно становится в последний каникулярный вечер.
Стоя на автобусной остановке, они прощаются друг с другом так, будто завтра для них наступит бесконечность. Ифань гладит Тао по пыльным волосам, а Тао целует Ифаня через спущенную майку в ключицу и вышептывает спасибо за самое лучшее лето, Фа-а-ань.
Ифань без особой надобности, но потомучтотакнадо, помогает ему забраться в автобус и еще долго смотрит вслед, пока высокий тощий силуэт не скрывается в розовом сумраке.
Позже, кое-как отбившись от расспросов не во время решившего над ним поизмываться Сехуна, и выгнав поддатых сокурсников прочь, Тао ежился в пустой кровати и на обветренных губах царапал сухую кожу, отчаянно желая целовать пропитанные ментолом тонкие губы. Любимые губы.
И на другом конце города, сканируя сонным взглядом настенные часы, следя за минутной стрелкой, словно в издевке застывшей в пустоте, Крис боролся с сухостью сладкого чая, но сглатывал лишь горечь заварки.
Им оказалось достаточно всего девяноста дней, чтобы склеить друг друга воедино. И теперь разлука всего на несколько часов оказалась нереальной. Невыносимой точнее.
И когда стрелки ударили по четырем утра, до этих двоих сначала не дошло, как в такую рань мобильный может быть занят. Удалось со второй попытки. Смеялись над собой же искренне. В последний раз.
***
Для Тао второй курс начался с корейского в обязательном порядке, эссе о просмотре заданных на лето фильмов (0 из 55) (— а, плевать! Фа-а-ань, просто спасибо за осуществление мечты) и изучения съемочного оборудования по заунывным чертежам в учебниках.
Для Криса третий курс начался с двух восхитительных рецензий на прошлогодний контрольный спектакль, оценка 9 из 10 за актерскую игру, пополнение в фан-базе еще незапятнанными первокурсницами и статус нового подающего надежды трагика (восходящей звезды). Который, откровенно говоря, его ни капли не заботил и поначалу слегка тяготил. Чуть позже стал совершенно невыносим. До скрежета в порошок.
Теперь нельзя со вкусом ругаться и мелко пакостничать старшакам. Теперь нужно держать спину ровно, дабы не помять пиджак, и томно восторгаться всякой богемной чепухе от все того же проклятого Чанёля, что пестрит в главном холле на доске объявлений. Теперь не спрячешься от камер и не вскроешь замок на козырек восточного корпуса.
Крис медленно, но верно вытесняет Ифаня
Тао вновь начинает ржаветь
Единственное, что осталось у них — поздние субботние вчера, переходящие в ночи. Тао дремлет и ждет в пустой мрачной гримерке окончания репетиции, после помогает Крису смыть макияж, и все еще (как раньше) чувствует теплую руку на талии, когда, чуть морщась потоку ноябрьского ветра в лицо, они бредут по безликому городу. Чтобы в укромном уголке, неважно где, где не найдут, полумесяцами впиваться в лопатки, не сдерживаясь всхлипывать и толкаться, толкаться, толкаться на встречу, умирая и ненавидя желанный апогей, что несет за собой пустоту, но никогда не забирает ее прочь. Она селится в теле; располагается в голове.
Но Тао продолжает заливисто хохотать, совсем не боясь в шесть утра разбудить коменданта. Тао отправляет воздушный поцелуй и внимательно следит, чтобы он дошел до адресата. Тао улыбается, когда адресат гладит себя по щеке, и все еще надеется, что у них всё как раньше. Что они просто стали чуточку старше.
***
Надежды рушились постепенно. Сперва изнашивались, когда на утомительно нудных парах через приоткрытую форточку слышался знакомый, но полный незнакомого прежде себялюбия голос, и возвышающийся над толпой неестественно прямой стан, загребающий обеими руками перевязанные ленточками коробочки и пакетики.
— Крис, я в выходных приготовила печенье. Вишневое, как ты любишь, я узнавала!
— Крис, а я связала для тебя шарф, (с оборванным ценником) он будет согревать тебя моей любовью!
— И я, а я, а у меня…
Затем с грохотом сталкивались друг о друга и со стекольным треском раскалывались, словно яд, въевшийся под воспаленную, надменностью точно незнакомца напротив, кожу. Стали ругаться каждый день. Поначалу прикрывались смехотворными поводами, убеждали себя, что виной всему бешеный ритм учебы, а вдохновение закаливается яростью. Но пустых слов не бывает, и, казалось, выброшенные обвинения развеет принесенный непогодой ветер, но за окном уже давно наступила зима; они застыли ледяной стеной, и каждый кирпичик идеально точен. Играла спортивная расчетливость против природной вспыльчивости, и как итог прочный и чертовски скользкий барьер из десятка вовремя несказанного, проглоченного, утаенного.
Голову сковал змеиный напев, и, скрываясь от ты больше ему не нужен, с тобой стало скучно, посмотри кто он, а кто ты шепотом, в итоге Тао на негнущихся ногах затащил себя в какой-то левый район, в какую-то левую подворотню с каким-то левым слюнявым студентиком, в руках которого случайно оказался чуть раньше баре.
Мокрые пальцы под свитером выкручивали замерзшие соски, пропитанные дешевым пойлом губы жевали воспаленную золотой серьгой мочку, но Тао совсем не чувствовал боли: словно намагниченный, этот пульсирующий сгусток притянуло под выпирающие ребра, где он слишком давно осел, высушивая еще бьющееся сердечко. В холодных джинсах болезненно ныл член, и Тао остервенело терся о бедро, а этот рандомный парень скалился как-то мерзко, что ли, с причмокиванием подтягивая к себе подрагивающие губы. Тао среагировал мгновенно и заткнул ему рот резинкой, равнодушно глядя в загоревшиеся глаза. Выпученные и тупые, точно как у Чанёля, чьи очки какого-то черта сегодня оказались в сумке Ифаня.
Позволить отыметь себя обкуренному ублюдку, чтоб побольнее сделать? Тао подмахивает, едва слышно скулит и, еще пытаясь ухватиться за ускользающее сознание, лижет стальной косяк, запорошенный грязным снегом. А когда все подходит к концу, и он вроде бы чувствует, что тот вот-вот кончит в него, жмурится и…отчаянно всхлипывает, потому что сил сбросить руки, мертвой хваткой вцепившиеся в талию, просто нет. Завязанный презерватив летит в урну, слышится тяжелое сопение, и реакции едва хватает, чтобы снова не попасть в западню.
— Оставь теле…
— Пошел нахуй.
Сердечко плакало навзрыд.
Где оставил шапку и куртку, Тао не помнил и, ноя от боли, бредя по озаренному не спящей ночью проспекту, дрожащими пальцами в заднем кармане он вдруг нащупал зажигалку и смятую сигарету. Ментоловую. На разрыв аорты затянулся и закашлялся — словно пепел не на тротуар, а на душу опадает, и распаляется омерзением от самого себя. Тао хочется прям здесь, не медля, поджечь себя заживо и гореть, гореть, вытравляя саму суть чужого. Как он мог позволить прикоснуться к себе постороннему? Неужели эта сумасшедшая погоня «вперед, к свету» была заведомо проиграна? К чему он пришел, доказывая свою независимость? Где просчитался?
— Тебя, кажется, порвали.
Знакомый голос доносился приглушенным эхом и как-то совсем наплевать, что в два часа ночи Лухань делает на другом от университета конце города. Легкий хлопок по плечу равносилен удару кувалдой, и ноги предательски подкосились — Тао повалился на бок, ткань джинсов натянулась на ноги, и склизкая влага проступила сзади. От досады и злости хотелось выть. И Тао глухо засипел, уткнувшись носом в землю, давясь грязью снега.
Огни ночной автострады ослепляли отравленные водкой глаза, удавалось хоть как-то держаться только за счет мягкой перчатки, что вцепилась в талию. Каждая минута равнялась двум часам, и перед его изнеможенным лицом словно глянцевый маятник раскачивается. Вправо — виноват. Влево — предал. Горло от себя самого сковало рвотным позывом, и оставалось лишь с опаской склонить голову на плечо Лу.
— Больно…
— Терпи.
Мягкие ворсинки впитывали злые слезы, а Тао пытался думать: с какой стати Лухань помогает ему сейчас? Все видел? Хочет шантажировать? Голодные до чужой боли, гребаные журналисты.
В его машине пахло свежим бензином, шоколадным молоком и дорогим парфюмом. И этот коктейль выбил из Тао последний дух.
На кожаном сидение очень тепло. Можно забыться.
…и из-под опавших век, обрывками Тао кажется, что они едут совсем не в ту сторону.
***
— Спасибо.
Сведенные судорогой ступни разъезжаются в сухой ванне, но Лухань выставляет руку вперед, помогая опереться. Выкручивает, регулируя краны, и кожу полосует горячая вода, моментально приобретая землисто-красный оттенок.
— Я делаю это не для тебя.
У Луханя выкрашенные в кирпичный вьющиеся волосы, презрительный взгляд и язык заточен под армейский нож. А еще совсем нет души, как у всех рыжих. Они дружат с Ифанем лишь потому, что Луханя тошнит от искусства, и он не с его потока; будущему спортивному обозревателю нет никакого дела до театра. А еще они бывшие соседи по комнате и до сих пор всячески помогают друг другу выживать. И тайн у них нет. Совсем.
Между ладонями пенится ванильный гель.
— Все равно спасибо.
— Если бы ты умер там, он бы умер тоже.
Саднящих плеч коснулась жесткая губка, но Тао вырвался и сам остервенело начал тереть по чужим меткам. Тело отмыть удастся. Нутро — нет.
— Не говори ерунду. Мы почти никто.
Хань хмыкает и двигается ближе.
— Почти никто не ревнуют, как тупые малолетки, и не ищут в левом сексе доказательств.
— Ты ничего не знаешь о нас.
Тао снова отбивается от жестких пальцев, втирающих в волосы шампунь, и утыкается в конденсат на кафеле.
— К сожалению, я знаю слишком много.
В глазах Ханя 50% брезгливости на 50% немого подтверждения. Он очень громко моет руки с мылом и вытирает полотенцем в полоску, очень внимательно и очень долго глядя на младшего исподлобья.
— Не знаю, что ты себе навыдумывал, но помощи разгребать все это дерьмо тебе ждать не от кого.
Дверь стучит о косяк, и Тао прикрывает глаза, обманывая себя, будто ему противен грохот. Противно другое.
***
На первые пары Тао бессовестно опоздал, что случилось с ним впервые. Разминая мышцы после почти сна на разложенном кресле, он бесшумно перебирал ногами по светлой уютной комнатке, подбирая слова, чтобы еще раз отблагодарить Луханя за помощь. Но в квартире никого не оказалось, поэтому, проглотив стакан проточной воды и украв из вазочки печенье, он тенью выскользнул на лестничную клетку и, прихватив с вешалки первый попавшийся пуховик, посильнее хлопнул дверью.
До телефона он добрался уже сидя в автобусе и облизывая измазанные вареньем пальцы.
08:25
Где ты?
08:31
Я опаздываю уже, ты придешь же, да?
9:24
Написал Сехуну. Он сказал, что ты не ночевал в общаге. Все в порядке?
9:33
Я волнуюсь. Ответь мне.
9:40
Тао, пожалуйста, ответь.
10:05
Жду на нашем месте. Приходи, если тебе дорога жизнь.
10:25 (двадцать минут назад)
Сехун бесится и всех терроризирует. Я оторву тебе голову, слышишь?
10:45 (ладонь дернуло вибрацией)
Что я сделал?
В горле запершило, и в глазах предательски остро закололо. Либо Лухань опередил, либо Ифаню не нужны посторонние.
Коридор встречает его равнодушным шумом, духотой и проходи, парень, тебе, может, опохмелиться чем, а?
Тао молча забирает пропуск, игнорирует открывшую рот гардеробщицу, натягивает на самый нос капюшон и бежит через две ступени на нужный этаж. В комнате закономерно пусто (у Сехуна четыре пары, а он на полставки в музыкальной школе торчит), но Тао все равно выкручивает ключ до опасного скрежета и по стене скатывается вниз. А потом еще долго ноет себе в колени и бьет по затылку.
11:35
Прости, Фань <3 Встретил бывшую одноклассницу и заночевал у нее.
Пусть помучается. И неважно, что официально и для всех они все еще простодрузья. Тао смотрит на яркий экран и на kriswu печатает, а отросшие на затылке волосы колют мелкие мурашки, и осознание неизбежной перемены в их недоотношениях с горечью на языке въедается в кровь.
После двух с лишним минут ожидания строка в what’s up пропала.
— Эй ты, открывай.
Глухо и немного истерически.
Тао подлетел как ошпаренный и с какой-то глупой улыбкой дернул за ручку. Но, не рассчитав силы, с разбега врезался в до боли знакомый изгиб ключиц, скрытых под кремовым свитером. Крис прижал его к груди и прошептал, что он просто конченный придурок и нельзя так пугать, черт возьми, а Тао млел от ощущения пальцев в своих несвежих волосах и умирал внутри, потому что точно помнил, что этот свитер уже видел на Чанёле перед самым новым годом. А Крис промолчал о черной куртке Луханя. Они еще долго целовались в пустом коридоре. И на истерзанных ментолом губах обрывками горело отчаяние.
***
Новый контрольный спектакль Криса провалился. Переиграл слишком громко шепталась главная ложа, и представители местных театров разочарованно качали головами. Ифань не вышел на поклон, а молча сгреб притихшего Тао, запихнул в такси и указал адрес излюбленного стриптиз-клуба.
Через пару часов Тао пришлось оставить сладенькую мордашку Чондэ и вломится в снятую комнатку вслед за рассерженным мальчиком-танцором, потому что Ифань так здорово надрался, что облевал весь пол, уснул и вообще он должен мне еще 40 юаней.
Кротко кивнув, он отдал ему смятые (последние) бумажки, заставил Ифаня опереться рукой на его плечо и вышел через черный вход в морозную ночь. Даже при неоновом свете ночных магазинов район был смутно знаком и, увидев кирпичную высотку, Тао, не долго думая, набрал Луханя. Тот кротко выслушал, и уже через пятнадцать минут Крис бубнил спасибо и пил аспирин.
— Есть сигареты? Фаня промокли.
Февраль выдался слегка аномальным. Как и все остальное в этом году. Даже парламент теперь казался слишком легким для порядком осевших легких (бесчисленные пачки кента на двоих), и Тао затягивался поминутно, шумно, безвкусно. Когда холодные маленькие ладоши сквозь легкую майку прошлись по солнечному сплетению, он как раз делал последнюю, до фильтра, затяжку, и табак резко ударил по носу. Хрипло закашлявшись, он дернулся влево, увернувшись от второй руки.
Напротив стоял Лухань и самодовольно растягивал уголки губ. Окурок полетел с десятого этажа, и Тао попытался пройти мимо, но со второй попытки ему вновь преградили дорогу. Сухая рука дернула за запястье, и озябшей шеи коснулось теплое кофейное дыхание.
— Что такое, Таоцзы? Не нравлюсь? С каких пор ты стал выбирать с кем?
Тао передернуло от прозвища. Никто, кроме Ифаня, не называл его так. Раньше. А еще пальцы у него ледяные, и весь живот покрылся мелкими мурашками, когда тот задрал футболку и огладил по-детски чуть выпирающий пупок. Его губы на вкус напомнили лимон: кислотные и горькие, заставляющие конвульсивно вздрагивать и морщиться, но…отвечать. Зачем-то.
Обломки сознания еще пытались заставить оттолкнуть (ведь Тао сильнее раза в два) или хотя бы постараться окликнуть Ифаня, но когда открыв глаза, он обнаружил на себе вторую пару рук, пьяный взгляд снизу вверх и мокрый язык у резинки трусов, Тао даже не попытался сделать вид, что удивлен.
Как в дешевой порнухе, — лишь мимолетно пронеслось в мыслях; джинсы упали до лодыжек, а губы сошлись на подрагивающей головке. Крис действовал по заученной схеме: мазнуть по все длине, очертить щелку, втянуть щеками воздух, сглотнуть. И по идее должно уже осточертеть, приесться и порядком надоесть, но Тао дернулся, задрожал, и окаменевшие морозом щеки вспыхнули так, будто отсасывают ему впервые. Почему он даже не вздрогнул в той подворотне? Почему от ласк Чондэ в груди не зарождалась н и ч е г о кроме насмешки?
Между тем, Лухан зашел со спины и, видимо боясь, что в какой-то момент Тао, наконец, опомнится, железной хваткой вцепился ему в руку и завел за поясницу, заставив того зацепиться за стальную балку. А затем, не переставая терзать его воспаленные губы, протолкнул два пальца ему в глотку, и Тао, словно в горячке, принялся вылизывать каждый. Внизу тянуло и скручивало, пульсировало и требовало. Наверху было пусто. Тогда...почему нет? Идеальная пропорция же.
Зачем были эти пальцы, он понял после, потому что невесть чем смазанный член толкнулся без всякой гомо-тонкости. Стало вдруг больно, но не физически, нет. В душе та самая клякса под тяжестью этих адских месяцев превратилась в настоящую черную дыру, что затягивала не спеша и очень метко, чтобы на грани сумасшествия в последнее ускользающее мгновение раз и навсегда вдолбить, что Ифань — единственное, что важно и нужно. Ради кого стоит бороться и искать. С кем во что бы то ни стало нельзя сдаваться.
Тогда какого черта происходит? Боже...
Тао кончал громко, крича во все горло, на разрыв связок. В кулак сжав светлые волосы, он вжал Криса носом в пах и размазал сперму по его рубиновым губам. Лухань же продолжал размашисто и резко, безжалостно, что ли, тянуть его изнутри. Мол нравится, шлюха, нравится же тебе, а? Получай еще.
Цепкие пальцы Криса царапнули по мошонке, и, засипев от мелкой боли, Тао будто очнулся от летаргического сна. Что есть мочи он отпихнул Криса к каким-то разбросанным коробкам и, краем глаза заметив, что на мгновение Лухань слегка опешил, рывком натянул на бедра джинсы и — вон из лоджии, вон из квартиры, схватив с пола пальто Криса и надев первые попавшиеся кроссовки, как оказалось — его же.
«Держаться»
Стискивая зубы... лишь бы не упасть, не упасть любой ценой.
За спиной оставались бесконечные тротуары, слепящие вывески, шум автострады. Дышать полной грудью, свежим воздухом хотелось неимоверно, но внутри, сосуд за сосудом, уже давно лопнули все самые призрачные надежды обрести кислород в этом месте. А значит нужно уходить, пока не стало слишком поздно(или уже?). Даже на дрожащих ногах, даже с головой, повернутой обратно, в ту сторону, что тянет вернуться.
— Первый утренний до Циндао.
— Обратный через два дня, берете?
— Мне в один конец.
Выложив на прилавок найденные в пальтоКриса бумажки, он уложился до последней копейки. До дома поголодает…но лучше физически, чем как обычно. Вокзальные часы показывали почти пять, а значит, есть еще полчаса, чтобы набрать Сехуна и попросить прикрыть. Но карман оказался пуст, и со свербящей досадой Тао вспомнил, что оставил телефон на диване, когда промывал Ифаню желудок.
Черт.
«Поскорее бы домой»
«Уверен, что правильное направление выбрал?»
«Я больше ни в чем не уверен»
«А что для тебя дом?»
«Он всегда рядом с тем, кто заботится»
«Тогда какого черта ты все еще здесь?»
Хочется согреться. На стаканчик кофе попытался по карманам, но пусто там, и даже драп остыл. Очередное наказание за собственную глупость. Выпотрошен, выброшен, но зато свободен. Ты этого хотел, Тао? Теперь ты собой доволен? Кредо не подвело?
— Я все знал. Про бар и про твой зимний срыв.
Тао вскинул голову и только сейчас понял, что плачет. Беззвучно глотает слезы и царапает красные щеки ногтями. Ифань медленно подошел ближе, встал между его ног и, дернув за подбородок, заставил смотреть себе в глаза.
Тао в ответ вздернул бровь, еще раз убеждаясь, что у рыжих за ребрами пусто. Ну а что тут еще скажешь? Каждый получил по заслугам. Вот только, кто кого наказывал?
— Я не хотел, чтобы все так вышло, Цзы.
— Не стоит. Уже поздно.
— Простишь меня? — он покосился на равнодушно откинутый на другой край скамьи билет.
— Купи мне кофе.
Пару минут на передышку, чтобы смерив сутулую спину, смахнуть слабину и взять себя в руки. Через полчаса его уже здесь не будет. За полчаса он должен оставить о себе что-то правильное на память. Целостное.
— Там только какао осталось. Знаю, ты не переносишь сахар, но я все равно взял, и на, поешь... — в первую раскрытую ладошку Крис опустил стаканчик, во вторую — бургер с любимым плавленным сыром, и едва заметно улыбнулся, когда Тао дрогнул, окутанный теплотой. — Ты ледяной, пожалуйста, грейся.
— Спасибо, — кивнул младший и от смешения сладости и соли на губах затошнило. Забытое чувство. — Я верну тебе деньги по почте. И за билет, и за еду.
— Я ударю тебя сейчас, можно? — Ифань схватил его за шкирку и как-то совсем без сил затряс; какао льется на джинсы, салатные листья следом, а Тао подставляет лицо. Врежь, дважды, трижды, отпусти то, что я копил эти бесконечные зимние месяцы. Но Ифань вдруг отпускает его и утыкается в щеку, опаляя еще не выветрившимся табаком и знаю же, эта американская отрава твоя любимая...
— Знаешь, у Ханя очень изощренные методы самоанализа, — ведя рукой под капюшон, касаясь напряженной шеи, шепчет он, — Он всерьез считал, что ты со мной из-за секса и популярности.
— Ну и, доказал? — одними губами произнес Тао, но не отпрянул, не попытался выкрутиться, а лишь сильнее сжался под его рукой, потому что вот сейчас стало по-настоящему страшно: на деревянной скамейке за двадцать минут до побега они впервые честны друг перед другом д о к о н ц а. А честность порой совсем не к лицу.
— Лишь то, что ты нужен мне больше жизни. Потому что без тебя ее нет. — Ифань начал искать сигареты, но вспомнил, в чем их вчера утопил, да и куртка не его. Защищаться нечем, поэтому пришлось говорить как на духу. — Ну скажи, к чему мы поодиночке пришли за этот год? К фальши? Самообману? Грязи? — дыхание обоих за доли набирало обороты, воздуху нет места внутри, и становится легче, легче, легче, если выдыхать вместе с ним, казалось, давно похороненное и чертовски необходимое. — Черт, если я потеряю тебя, то и себя тоже. Я уже теряю.
И сложенный уголком билет подхватывает порыв ветра. Тао невесело хохочет, глядя, как дата отправления таит под снегом.
— Я не смогу делить тебя с Чанёлем, — минутное наваждение правильности растворяет реальность. Тао пытается подняться и еще успеть подхватить билет, но сильная рука прижимает его к груди.
— Глупое ты создание, Хуан Цзытао, — ласково выдыхает Ифань, очертив его скулы большими пальцами, — Ты правда считаешь, что между ним и мной что-то есть?
Тао обескуражено часто-часто закивал. (очки, свитер, не выветривающийся запах кента, стертые пальцы, тупые отговорки)
Крис еще раз вздохнул и погас.
— Я конкретно двинулся после лета, Цзы. Ты, рецензия, эта нелепая популярность. Я не знал, что мне со всем этим делать. Рядом с тобой хотелось не быть идиотом, в глазах остальных хотелось выглядеть круто. А Лухань как-то проболтался, что отец Чанёля пробует новый жанр и ищет главную мужскую роль. Постановка была откровенной херней, но я все равно…продался ему. Думал, упрочу свое имя, денег к лету подзаработаю. Но в итоге получил по заслугам. Так что теперь я снова никто.
— Ну что за идиот…
И Тао срывается первым — он целует его мягко, медленно-медленно, без остатка. У обоих перед глазами двоится и сил после выматывающей во всех смыслах ночи конкретно не хватает, а оторваться все равно нереально, да и не хочется вовсе. Словно каждый в этом поцелуе ищет что-то мнимо забытое. Ощущения настоящей свободы, наверное. А не того бездумного рвения, где надо и нет быть первым, и больше нет слепящего желания всеми правдами и нет встать на призрачную верхнюю ступень.
(а зачем оно им, когда вдвоем, когда уже все доказано?)
Вот и Ифань теперь не понимает, как, будучи Крисом, мог не видеть очевидного.
— Все, чего я хочу — быть с тобой.
Встает и тянет руку.
Он больше не боится кому-то принадлежать.
— И я хочу тоже.
Тао сплетает и