доводилось видеть что-либо подобное. Я стоял, не сводя глаз с работающей
паровой машины, когда вдруг сообщили, что мы уже прибыли в Витцнау. Над
городом высилась большая гора, отец объяснил мне, что это Риги и что на
вершину ее можно подняться на специальном поезде. Мы подошли к маленькому
зданию станции, возле которого стоял самый удивительный локомотив в мире, с
каким-то "неправильным" паровым котлом, расположенным не вертикально, а под
необычным углом. Даже сидения в вагонах были наклоненными. Отец вложил мне в
руку билет и сказал: "Ты можешь ехать на вершину один. Я останусь здесь, для
нас двоих это слишком дорого. Будь осторожен и не свались где-нибудь".
От счастья я не мог произнести ни слова. Я находился у подножья
величественной горы, самой высокой из всех виденных мною, совсем близко от
тех пылающих горных вершин, о которых мечтал много лет назад. Теперь я уже
почти мужчина. Для этого путешествия я приобрел бамбуковую трость и
английскую жокейскую кепку - как положено настоящему путешественнику, - и
сейчас поднимусь на эту гору. В этот момент я не мог разобраться, кто же
больше - я или гора. Выпустив густые кольца дыма, чудесный локомотив дрогнул
и, постукивая, повлек меня к головокружительным вершинам. Все новые и новые
пропасти и дали открывались перед мною, пока наконец мы не остановились
наверху, где воздух был необыкновенно прозрачен, а вид сказочно прекрасен.
"Да, - думалось мне, - это и есть настоящий, тайный мир, в котором нет ни
школ, ни учителей, ни неразрешимых вопросов, - в нем просто нет вопросов". Я
ходил по тропинкам осторожно, чтобы не сорваться с какого-нибудь из
многочисленных обрывов. Все вокруг было преисполнено величавой
торжественности, и я чувствовал, что здесь должно быть почтительным и
молчаливым - в этом Божьем мире. Эта поездка была самым лучшим и ценным
подарком из всего, что когда-либо дарил мне отец.
Впечатление было столь сильным, что затмило в моей памяти последующие
годы. Но и "номер 1" тоже получил свое во время этого путешествия: его
впечатления сохранились у меня на всю жизнь. Я и сейчас все еще вижу себя
такого взрослого и независимого, в жестком черном кепи с тросточкой. Я сижу
на террасе одного из роскошных отелей, у озера Люцерн или в прекрасных садах
Витцнау, пью утренний кофе с круассанами за маленьким, застланным
белоснежной скатертью столом под полосатым навесом, сквозь который
просвечивает солнце, - я обдумываю, чем бы заполнить этот длинный летний
день. После кофе я обычно спокойно и неторопливо шел к пароходу, который
отвозил меня к подножию тех самых гор с пылающими ледниковыми вершинами.
Многие десятилетия этот образ вставал у меня перед глазами, когда я
уставал от работы и пытался немного рассеяться. В реальной жизни я обещал
себе это великолепие снова и снова, но не смог сдержать обещания.
После этого первого сознательного путешествия последовало второе, год
или два спустя. Отец отдыхал в Захсельне, и я навестил его; он рассказал,
что подружился там с католическим священником. Это показалось мне
исключительно мужественным поступком, и втайне я восхищался храбростью отца.
Тогда же я побывал во Флюэ, в убежище св. брата Клауса, где находились его
мощи. Меня очень интересовало, откуда католики узнали, что он был святым.
Может быть, он все еще бродил где-то поблизости и сообщил об этом людям?
Genius loci (дух места. - лат.) подействовал на меня так сильно, что я смог
не только представить саму возможность жизни, столь беззаветно посвященной
Богу, но даже, не без внутреннего содрогания, понять ее. Однако у меня
возник еще один вопрос: как жена и дети могли терпеть такого святого мужа и
отца, ведь именно слабости моего отца были источником моей любви к нему?
Ответа у меня не было. "Да, - рассуждал я мысленно, - кому под силу жить со
святым? Наверное, он сам понял, что это невозможно, и потому стал
отшельником. Однако келья его находилась недалеко от дома, - эта мысль
показалась мне удачной. Очень разумно в одном доме иметь семью, а жить на
некотором расстоянии в хижине, с грудой книг и письменным столом. Я жарил бы
каштаны и готовил на очаге суп, поставив его на треножник. Как святой
отшельник, я мог бы больше не ходить в церковь, зато имел бы свою личную
часовню.
В задумчивости я поднялся на холм и уже собирался возвращаться, когда
слева появилась тоненькая девичья фигурка, в местном наряде. Эта была
девушка, приблизительно моего возраста, с миловидным лицом и голубыми
глазами. Мы вместе спустились в долину - так, будто это было для меня самым
обычным делом. Прежде я не знал никаких других девушек, кроме моих кузин, и
смущался, не зная, как с ней говорить. Запинаясь, я начал объяснять, что
приехал сюда на несколько дней отдохнуть, что учусь в гимназии в Базеле и
хочу потом поступить в университет. Когда я говорил, мною овладело странное
чувство "предопределенности" этой встречи. "Она появилась именно в этот
момент, - думал я про себя, - и идет со мной так естественно, как будто мы
принадлежим друг другу". Взглянув в ее сторону, я увидел на ее лице смесь
испуга и восхищения и смутился. Неужели это судьба? Или наша встреча -
простая случайность? Крестьянская девушка - возможно ли это? Она католичка,
но, может быть, посещает того самого духовника, с которым подружился мой
отец? Она понятия не имеет, кто я, и мы, конечно, не сможем беседовать с ней
о Шопенгауэре и отрицании Воли. Но ведь в ней нет ничего зловещего. Может
быть, ее духовник не похож на того иезуита - моего "черного человека". И все
же я не мог открыть ей, что мой отец - лютеранский пастор, это могло ее
испугать или смутить. А говорить с ней о философии или дьяволе, который
значит гораздо больше, чем Фауст, хотя Гете и сделал из него простака, -
было совершенно невозможно. Она ведь еще обитает в уже далекой от меня
счастливой стране неведения, тогда как я уже познал реальность, во всей ее
жестокости и великолепии. По силам ли ей такое вынести! Между нами стояла
непроницаемая стена.
Несколько огорченный я направил беседу в менее опасное русло: идет ли
она в Захсельн, согласна ли, что погода чудесная и пейзаж прекрасен и т. д.
На первый взгляд эта случайная встреча не могла иметь никакого
значения, но внутренний смысл ее был таков, что я размышлял о ней много
дней, и она навсегда осталась в моей памяти. В то время я был еще в том
детском состоянии, когда жизнь состоит из отдельных, разобщенных
впечатлений. Как мог я угадать нити судьбы, связавшие брата Клауса и
хорошенькую девушку?
Все это время меня раздирали противоречивые мысли. Во-первых,
Шопенгауэр и христианство никак не складывались в единое целое, во-вторых,
мой "номер 1" желал освободиться от тягостной меланхолии "номера 2", тогда
как "второму" бывало тяжело вспоминать о "первом". Из этого противоборства и
возникла моя первая систематическая фантазия. Она развивалась постепенно, и
у истоков ее, насколько я помню, стояло впечатление, глубоко меня
взволновавшее.
Однажды северо-западный ветер поднял на Рейне волны. Я шел в школу
вдоль реки и внезапно увидел приближающийся с севера корабль, нижний парус
его главной мачты развевался по ветру. Это было нечто совершенно новое для
меня - парусный корабль на Рейне! Мое воображение расправило крылья. Если бы
не было этой бурной реки, а весь Эльзас превратился в озеро, У нас были бы
парусники и большие пароходы. Базель стал бы портовым городом, и вся наша
жизнь походила бы на жизнь у моря. Тогда все выглядело бы иначе - наша жизнь
проходила бы в другом времени и другом мире, где нет гимназии, нет долгого
пути в школу. Себя в этом мире я видел уже взрослым, самостоятельным
человеком. Над озером поднимался бы скалистый холм, соединенный с берегом
узким перешейком, который пересекал бы широкий канал с деревянным мостом,
ведущим к воротам с башнями по бокам. За воротами открывался бы маленький
средневековый город с домами, разбросанными на склонах холма. На скале
возвышался бы хорошо укрепленный замок с высокой сторожевой башней - это мой
дом. Он не блистал роскошью - этот небольшой дом с маленькими, обшитыми
деревом комнатами, с библиотекой, где любой мог найти все, что стоит знать.
В замке хранилась коллекция оружия, а на бастионах стояли тяжелые пушки: его
охранял гарнизон из пятидесяти тяжеловооруженных воинов. В маленьком городе
жили несколько сотен жителей, им управляли мэр и совет старейшин. Сам я был
мировым судьей, посредником и советником и появлялся лишь время от времени,
чтобы собрать суд. В порту, расположенном с материковой стороны, стояла моя
двухмачтовая шхуна с несколькими пушками на борту.
Nervus rerum и raison d'etre (сутью и смыслом. - лат., фр.) всего
творения был секрет главной башни, известный мне одному. Последняя мысль
показалась мне удивительной: я представил себе тянущийся от зубчатых стен в
подземелье тяжелый медный кабель из проволоки, толщиной в человеческую руку,
наверху разветвленный, как крона дерева, или - еще лучше - как главный
корень, перевернутый кверху и развернувшийся в воздухе. Он втягивал нечто
непостижимое, нечто, идущее по медному кабелю в подземелье. Там у меня была
установлена необыкновенная аппаратура, оборудована своего рода лаборатория,
где я добывал золото из таинственной субстанции, которую медные "щупальца"
вытягивали из воздуха. Это была тайна, о природе которой я не имел и не
хотел иметь никакого представления, да и сам процесс превращения был мне
совершенно безразличен. Смущенно и не без некоторого страха мое воображение
обходило все, что происходило в этой лаборатории. Существовал своего рода
внутренний запрет: считалось, что к этому нельзя проявлять слишком
пристальное внимание и нельзя спрашивать, что же, собственно, извлекалось из
воздуха. Как сказано у Гете о Матерях: "Предмет глубок, я трудностью
стеснен...".
"Дух" безусловно понимался мной как нечто неизъяснимое, но в глубине
души я не считал, что он существенно отличается от воздуха. То, что корни
поглощали и передавали по медному стволу, было некоторой эссенцией,
превращающейся внизу, в подвале, в золотые слитки. Я считал это не каким-то
хитроумным трюком, а тайной самой природы. К ней я относился с благоговением
и должен был скрывать ее не только от совета старейшин, но в определенном
смысле и от самого себя.
Долгая и утомительная дорога в школу и из школы чудесным образом
сократилась. Теперь, выходя из нее, я сразу же оказывался в замке, где
постоянно что-то перестраивалось, где проходили заседания совета, судили
злодеев, разрешали споры, где стреляли пушки. На шхуне драили палубу,
поднимали паруса. Она медленно, подгоняемая слабым бризом, выходила из
гавани, огибая скалистый холм, и брала курс на северо-запад. Затем я
неожиданно обнаруживал себя на крыльце своего дома - так, будто прошло
только несколько минут. Я выходил из моих фантазий словно из кареты, которая
мгновенно доставляла меня домой. Это в высшей степени приятное состояние
длилось несколько месяцев, но в конце концов надоело. Теперь моя фантазия
казалась смешной и глупой: я стал строить замки и вовсе не воображаемые
крепости из камешков, используя грязь вместо извести (наподобие крепости
Хенингена, в то время еще не разрушенной). Я изучил все доступные мне
фортификационные планы Вобана и всю техническую терминологию. После Вобана я
обратился к современным методам создания укреплений и пытался при
ограниченных средствах выстроить всевозможные модели. Более двух лет это
занимало весь мой досуг, за это время моя склонность к естественным наукам и
конкретным вещам значительно укрепилась за счет ослабления позиций "номера
2".
Пока мне так мало известно о реальных вещах, нет смысла, решил я, о них
задумываться. Одно дело - фантазии, и совсем другое - настоящие знания.
Родители позволили мне выписать научный журнал, и я читал его с увлечением.
Я отыскивал и собирал юрские окаменелости, различные минералы, а кроме того
- насекомых, кости людей и мамонтов: первые - из общей могилы под Хенингеном
(1811), вторые - на раскопках в рейнской долине. Растения меня тоже
интересовали, но с научной точки зрения. Я был убежден - не знаю, почему, -
что их не следует срывать и засушивать. Для меня они, пока росли и цвели,
были живыми существами, в них таился некий скрытый смысл, некая Божья мысль.
За ними следовало наблюдать с трепетом и философской любознательностью.
Биолог мог бы рассказать о них много интересного, но для меня это
существенного значения не имело. Что же на самом деле существенно - мне было
не вполне ясно. Как они, растения, связаны с христианской верой или с
отрицанием мировой воли, для меня было непостижимо. Они, очевидно,
находились в Божественном неведении, которое лучше не нарушать. Насекомые,
по контрасту, были "неестественными" растениями: цветами и плодами, которые
позволили себе ползать в разные стороны на лапках-ходулях, летать на
крыльях, похожих на листья, и грабить растения. За эту незаконную
деятельность они были приговорены к массовому уничтожению вроде карательных
экспедиций по истреблению майских жуков и гусениц. Мое "сострадание ко всем
Божьим тварям" распространялось исключительно на теплокровных животных.
Только к лягушкам и жабам я питал некоторую слабость из-за их сходства с
людьми.
Студенческие годы
Растущее с каждым днем увлечение естественнонаучными занятиями не
заставило меня окончательно забыть о моих философах. Временами я возвращался
к ним. Выбор профессии был пугающе близок. Я с нетерпением ждал окончания
школы. Конечно, я поступлю в университет и буду изучать естественные науки -
мне хотелось каких-то реальных знаний. Но как только я склонялся к такому
решению, меня начинали одолевать сомнения: может, все же имеет смысл
обратиться к истории и философии? - В те дни я вновь с головой ушел во все
египетское и вавилонское и больше всего на свете хотел стать археологом. Но
у нас не было денег, и учиться где-нибудь кроме Базеля я не мог. В Базеле же
некому было учить меня археологии. Так что от этого плана очень скоро
пришлось отказаться. Я слишком долго колебался, и отец уже начал
беспокоиться. Однажды он сказал: "Мальчик интересуется всем, чем только
можно, и не знает, чего хочет". Пришлось признать, что он прав. Близились
вступительные экзамены, и нужно было определиться, на какой факультет
поступать. Недолго думая, я объявил: "Естественные науки", предпочитая
оставить моих школьных товарищей в сомнениях относительно моих намерений.
Мое внезапное, на первый взгляд, решение имело свою предысторию. За
несколько недель до этого, как раз в то время, когда, раздираемый
противоречиями, я не мог сделать выбор, мне приснился сон: Я увидел себя в
темном лесу, недалеко от Рейна. Подойдя к небольшому холму (это был
могильный холм), я начал копать и с изумлением обнаружил останки какого-то
доисторического животного. Это меня необычайно заинтересовало, и тогда мне
стало ясно: я должен изучать природу, должен изучать мир, в котором мы
живем, и все, что нас окружает.
Позже приснился еще один сон. Я снова оказался в лесу, рассеченном
руслами рек, и в самом темном месте, в зарослях кустарника, увидел большую
лужу, а в ней странное существо: круглое, с разноцветными щупальцами,
состоящее из бесчисленных маленьких клеточек. Это был гигантский радиолярий,
около трех метров в диаметре. И вот такое великолепное животное лежит в этом
всеми забытом месте в глубокой, прозрачной воде, - это меня потрясло.
Проснулся я охваченный необычайным волнением: эти два сновидения,
устранив последние сомнения, однозначно заставили меня обратиться к
естественным наукам.
В эти дни я вдруг окончательно осознал, где и как мне предстоит жить и
что на эту жизнь мне придется зарабатывать самому. А чтобы достичь своей
цели, я должен стать кем-то или чем-то. Но все мои товарищи воспринимали это
как нечто естественное, само собой разумеющееся. Почему же я никак не могу
определиться окончательно? Даже невыносимо скучный Д., которого наш учитель
немецкого превозносил как образец прилежания и добросовестности, даже он был
уверен, что будет изучать теологию. Я понимал, что следует взять себя в руки
и в последний раз все обдумать. Как зоолог, я мог бы стать только школьным
учителем или, в лучшем случае, служителем зоологического сада. Даже при
отсутствии всяческих амбиций такая перспектива не вдохновляла. Но уж если бы
пришлось выбирать между школой и зоосадом, я выбрал бы последнее.
Казалось, снова тупик, но меня вдруг осенило: я же могу изучать
медицину. Странно, но раньше мне это не приходило в голову, хотя мой дед по
отцовской линии, о котором я так много слышал, тоже был врачом. Похоже,
именно поэтому я относился к профессии врача с предубеждением: "только не
подражать" - таков был мой тогдашний девиз. Теперь же я втолковывал себе,
что занятия медициной в любом случае начинаются с естественных дисциплин, и
это меня вполне устраивало. Кроме того, медицина сама по себе настолько
обширна и разнообразна, что всегда остается возможность заниматься
какой-нибудь естественнонаучной проблемой. Итак - наука, сказал я себе. Но
оставался лишь один вопрос: как? У меня не было денег: поступить в любой
другой, кроме Базельского, университет и всерьез готовить себя к научной
карьере я не мог. В лучшем случае, я стал бы дилетантом. К тому же, по
мнению большинства моих знакомых, а также людей знающих (читай - учителей),
у меня был тяжелый характер, к сожалению, я не умел вызвать к себе
расположение, и у меня не было ни малейшей надежды найти покровителя,
который был бы в состоянии поддержать мой интерес к науке. В конце концов,
хотя и не без неприятного чувства, что начинаю жизнь с компромисса, я
остановился на медицине. Решение было окончательным и бесповоротным, и мне
стало значительно легче.
Но теперь встал щепетильный вопрос: где взять деньги на учебу? Мой отец
смог раздобыть лишь небольшую часть необходимых средств. Но он решил
добиться для меня стипендии, которую я, к своему большому стыду, потом и
получил. Менее всего меня волновало то, что о нашей нищете стало известно
всем. Мне было стыдно оттого, что я не ожидал такой доброты от "сильных мира
сего", будучи убежденным в их враждебности. Получалось так, будто я извлек
выгоду из репутации моего отца, который и в самом деле был простым и добрым
человеком. Я же чувствовал себя в высшей степени от него отличным.
Собственно говоря, мое представление о себе было двойственным: "номер 1"
считал меня малосимпатичным и довольно посредственным молодым человеком с
честолюбивыми претензиями, неподконтрольным темпераментом и сомнительными
манерами: то наивно восторженным, то по-детски разочарованным, но в существе
своем - оторванным от жизни невеждой. "Номер 2" видел в "номере 1" тяжелую и
неблагодарную моральную проблему, особь, отягощенную множеством дефектов,
как то: спорадическая лень, безволие, депрессивность, глупое благоговение
перед тем, в чем не видит смысла никто, неразборчивость в дружбе,
ограниченность, предубежденность, тупость (математика!), неспособность
понимать других и определить свои отношения с миром. "Номер 2" вообще не был
характером, он был своего рода vita peracta (прожитой жизнью. - лат.),
рожденный, живущий, умерший - все едино, этакое тотальное обозрение
человеческой природы, притом довольно безжалостное, ни к чему не способный и
ничего не желающий, существующий исключительно при темном посредничестве
"номера 1". В тот момент, когда верх брал "номер 2", "номер 1" растворялся в
нем, и наоборот, "номер 1" рассматривал "номер 2" как мрачное царство своего
подсознания. "Номер 2" сам себе казался камнем, однажды заброшенным на край
света и бесшумно упавшим в ночную бездну. Но в нем самом царил свет, как в
просторных залах королевского дворца, высокие окна которого обращены к
залитому солнцем миру. Здесь присутствуют смысл и связь, в противоположность
бессвязной случайности жизни "номера 1", который никак не соприкасается даже
с тем, что его непосредственно окружает. "Номер 2" же, напротив, чувствует
свое тайное соответствие средневековью - эпохе, дух которой, Фауст, так
преследовал Гете. Значит, он тоже знал о "номере 2", и это служило мне
утешением. Фауст - и об этом я догадывался даже с некоторым испугом - значил
для меня больше, нежели мое любимое Евангелие от Иоанна. В нем была та
жизнь, которой я сочувствовал. А Христос "от Иоанна" был мне чужд, хотя и не
в той мере, как чудесный Исцелитель из Синопсиса. Фауст является живым
соответствием "номера 2", я видел в нем ответ Гете на вопросы своего
времени. И это знание о Фаусте укрепило мою уверенность в собственной
принадлежности человеческому обществу. Теперь я казался себе одиноким
чудаком или злой шуткой жестокой природы, ведь моим крестным отцом и
поручителем был сам Гете.
Надо заметить, однако, что мои мысли о Фаусте этим и ограничивались.
Несмотря на все свое сочувствие Фаусту, я не принимал гетевскую развязку, а
его легкомысленное отношение к Мефистофелю лично задевало меня, равно как и
гнусная заносчивость Фауста. Но тяжелее всего мне было примириться с
убийством Филемона и Бавкиды.
Именно тогда я увидел незабываемый сон, который одновременно и испугал
меня, и ободрил. В нем я оказался в незнакомом месте и медленно шел вперед в
густом тумане навстречу сильному, почти ураганному ветру. В руках я держал
маленький огонек, который в любую минуту мог погаснуть. И все зависело от
того, сохраню ли я его жизнь. Вдруг я почувствовал, что кто-то идет за мной
и, оглянувшись, увидел огромную черную фигуру. Она следовала за мной по
пятам. И в тот же миг, несмотря на охвативший меня ужас, я понял, что должен
идти и вопреки всем опасностям пронести, спасти мой маленький огонек.
Проснувшись, я сообразил, что этот "брокенский призрак" - всего лишь моя
собственная тень на облаке, созданная игрой света того огонька. Еще я
осознал, что этот огонек - единственный свет, которым я обладал, - был моим
сознанием, моим единственным сокровищем. И хоть в сравнении с силами тьмы
огонь мал и слаб, все же это - свет, мой единственный свет.
Этот сон явился для меня озарением: теперь я знал, что "номер 1" был
носителем света, а "номер 2" следовал за ним как тень. И моей задачей было
сохранить свет, не оглядываясь на vita peracta - на то, что закрыто для
света. Я должен идти вперед, пробиваться сквозь отбрасывающий меня назад
ветер, идти в неизмеримую тьму мира, где нет ничего, где мне видны лишь
внешние очертания, зримые и обманчивые, того, что невидимо и скрыто. Я, мой
"номер 1", должен учиться, зарабатывать деньги, должен жить, побеждая
трудности, заблуждаться и терпеть поражения. Буря, обрушившаяся на меня, -
это время, непрестанно уходящее и непрестанно настигающее меня. Это мощный
водоворот, который втягивает все сущее, избежать его, да и то лишь на миг,
сможет лишь тот, кто неудержимо стремится вперед. Прошлое чудовищно реально,
и оно пожирает каждого, кто не сумеет откупиться правильным ответом.
Итак, в моих представлениях о мире произошел поворот на 90 градусов: я
узнал, что мой путь проходит вовне, а, вырываясь наружу, он попадает в
ограниченность и потемки трехмерности. Наверное, таким же образом Адам
когда-то покинул рай, который стал для него фантомом, а свет открылся там,
где в поте лица своего он будет распахивать каменистое поле.
В то время я спрашивал себя: откуда берутся такие сны? Раньше мне
казалось, что их посылает Бог - somnia a Deo missa. Но теперь, когда я
приобщился ко всякого рода научным построениям, у меня появились сомнения.
Если предположить, что, например, мое понимание развивалось и формировалось
медленно, а во сне неожиданно наступил прорыв? Похоже, это было именно так.
Вопрос лишь в том, почему это произошло и почему проникло в сознание? Ведь я
же ничего не предпринимал сознательно, дабы навязать такой порядок вещей,
напротив, мои симпатии были всецело на другой стороне. Выходит, в самом деле
существует нечто - за кулисами - некий разум, т.е., нечто более разумное,
чем я сам. Я и помыслить не мог, что в свете сознания внутренний мир будет
выглядеть как гигантская тень. И еще я понял многое, чего не понимал раньше,
- почему на лицах людей при упоминании мной о явлениях внутреннего мира
появляется холодная тень замешательства и отчужденности.
Итак, следует забыть о "номере 2", но ни в коем случае не отказываться
от него и не считать, что он не существует. Это исказило бы мое "я" и, более
того, лишило бы меня возможности объяснить происхождение сновидений. "Номер
2", несомненно, был каким-то образом связан с возникновением сновидений, я
был готов даже принять его за тот самый Высший разум, который внушал их. Но
я чувствовал, что все более становлюсь "номером 1", т.е. лишь частью -
подвижной частью - более широкого, всеобъемлющего "номера 2", который на
деле был призраком, названным мной "духом тьмы".
Конечно, я тогда ничего подобного не думал, хотя все-таки смутно
осознавал это (оглядываясь назад, я ныне в этом уверен), несмотря на то, что
чувства подсказывали обратное.
Таким образом я "порвал" со вторым "я", отделив его от себя и
предоставив ему вести совершенно автономное существование. Я не связывал его
с какой-то определенной личностью, как это делают, когда речь заходит о
привидениях, хотя при моем деревенском происхождении это было бы
естественно. Как бы там ни было, но в деревне люди верят в подобные вещи.
Единственная выделяющаяся черта моего "духа" - его связь с прошлым, его
протяженность во времени или, вернее, его временная безграничность. Я не
отдавал себе в этом отчета, точно также, как не имел никакого представления
о его местонахождении в пространстве. Он играл роль крайне не четкую, всегда
находясь как бы на задворках моего существования.
Человек и в психическом, и в духовном отношении приходит в этот мир с
определенной ориентацией, заложенной в нем изначально, в соответствии с
привычной для него средой и окружением, - как правило, это некий
родительский мир, своего рода "дух семьи". Тем не менее такой "дух семьи" по
большей части несет на себе неосознанную печать "духа времени". Если "дух
семьи" являет собой consensus omnium (общее согласие. - лат.), это означает
стабильность и спокойствие, но чаще всего мы наблюдаем обратные случаи, что
порождает ощущение нестабильности и неуверенности.
Дети в основном реагируют не на то, что взрослые говорят, но на нечто
неуловимое в окружающей их духовной атмосфере. Ребенок бессознательно
подстраивается под нее, и у него возникают обусловленные этой атмосферой
черты характера. Особого рода религиозные переживания, которые появлялись у
меня уже в раннем детстве, были естественной реакцией на общий дух
родительского дома. Религиозные сомнения, которые позднее овладели моим