Кровообращение и дыхание 24 глава

Таким образом, для возникновения установки необходимо наличие соответ­ствующей ситуации, в условиях которой она принимает вполне определенный, кон­кретный характер. Следовательно, объек­тивным фактором, определяющим уста­новку, следует считать именно такого рода ситуацию.

Мы видим, что установка создается не на основе наличия одной только потребно­сти или одной только объективной ситуа­ции: для того, чтобы она возникла как установка к определенной активности, нужно, чтобы потребность совпала с нали­чием ситуации, включающей в себя усло­вия для ее удовлетворения.

Здесь было бы интересно коснуться учения Левина о "побуждающем характе­ре" определенного круга представлений (Aufforderungscharakter). Характер этот выступает, по его мнению, в случаях на­ших отношений к вещам и явлениям, в которых мы нуждаемся. Когда у нас воз­никает какая-нибудь потребность, то объек­ты или явления, имеющие к ней отноше­ние, приобретают некоторую силу по отношению к нам: они заставляют нас дей­ствовать в определенном направлении, они призывают нас к определенным актам

деятельности: хлеб влечет голодного к тому, чтобы он схватил и съел его; постель вле­чет усталого лечь в нее. Но эта побуждаю­щая, эта направляющая сила обнаружива­ется только в тех случаях, в которых субъект имеет соответствующую потреб­ность. Достаточно ее удовлетворить, что­бы вещи и явления потеряли эту силу.

Это учение Левина интересно в том отношении, что оно представляет собой результат правильного наблюдения, соглас­но которому вещи и явления, когда они выступают компонентами ситуации удов­летворения какой-нибудь актуальной по­требности, действительно становятся как бы силой по отношению к субъекту этой потребности: они как бы тянут его к себе в буквальном смысле слова. Но это быва­ет лишь в тех случаях, когда соответству­ющая потребность определенно имеется у субъекта. Левин в этом случае дает фак­тическое наблюдение, которое соответству­ет предположению о возникновении уста­новки в определенном направлении лишь у субъекта, имеющего определенную по­требность, и при наличии ситуации, необ­ходимой для ее удовлетворения.

Итак, мы видим, что для возникнове­ния установки в определенном направле­нии требуются условия субъективного и объективного характера: нужно наличие как потребности, так и ситуации, в кото­рой она может быть удовлетворена.

Это — два основных условия, которые абсолютно необходимы для того, чтобы могла возникнуть какая-нибудь опреде­ленная установка. Конечно, вне субъектив­ных и объективных условий вообще ни­какой активности не бывает. Но в данном случае мы утверждаем не только это. Здесь мы хотели бы обратить внимание и на то обстоятельство, что необходимым и действительным условием возникнове­ния установки следует считать как бы не­которое единство обоих этих условий. В нашем случае это единство осуществля­ется в следующем: потребность, которая имеется в субъекте, становится вполне оп­ределенной конкретной потребностью лишь после того, как выясняется объек­тивная ситуация в форме какой-нибудь конкретной ситуации, предоставляющей субъекту возможность удовлетворения данной потребности; оба момента — и ситуация, и потребность — определяются

как конкретные факты в связи друг с другом. <...>

Разновидности состояния установки

1. Фиксированная установка. При на­личии потребности, которая должна быть удовлетворена, и соответствующей ситуа­ции живой организм обращается к опре­деленной целенаправленной деятельности. Но как мы убедились, эта деятельность, в первую очередь, зарождается в форме ус­тановки, которая в дальнейшем раскры­вается в виде доступных наблюдателю внутренних и внешних актов поведения. Сейчас перед нами стоит вопрос, как и в каких формах происходит этот процесс зарождения установки.

В наших опытах дело начинается, как правило, рядом экспозиций эксперимен­тальных объектов (установочные опыты) с тем, чтобы затем перейти к критическим экспозициям и показать, как подейство­вали на них предшествовавшие им уста­новочные опыты.

В чем же заключается роль этих уста­новочных опытов? Выше мы уже говорили относительно феномена фиксации, который является результатом повторного предло­жения этих опытов испытуемому.

Мы полагаем, что в итоге многократно­го повторения этих опытов у испытуемого фиксируется установка, возникающая при каждой отдельной экспозиции. Повторе­ние в данном случае, по-видимому, играет решающую роль, оно дает возможность за­фиксировать возникающую при каждой отдельной экспозиции установку. Поэто­му эти повторные установочные опыты можно было бы назвать фиксирующими.

Другое дело, как возможно, чтобы по­вторение в данном случае играло роль фактора, содействующего процессу фикса­ции. Этого вопроса здесь мы не будем ка­саться. Отметим только, что однократной экспозиции установочных объектов в боль­шинстве случаев не бывает достаточно для того, чтобы соответствующая этой экспо­зиции установка осталась у испытуемого до такой степени доминирующей, чтобы предлагаемые затем равные объекты вос­принимались на ее основе и, следователь­но, казались бы неравными. Поэтому чис­ло экспозиций должно быть увеличено

настолько, чтобы можно было говорить о достаточно фиксированной установке.

Фиксация установки может происхо­дить и в следующих условиях: скажем, в условиях какой-нибудь определенной си­туации у меня появилась соответствую­щая этим условиям установка, которая, повлияв на акт моего поведения, сыграла свою роль и затем прекратила свое дей­ствие. Но что же фактически происходит с ней после этого? Исчезает ли она совер­шенно бесследно, будто ее никогда и не было, или она каким-то образом продолжает су­ществовать, сохраняя способность все же оказывать некоторое влияние на наше по­ведение?

Если верно экспериментально подкреп­ленное выше положение о том, что уста­новка представляет собой целостную мо­дификацию личности или субъекта вообще, то тогда не вызывает сомнений, что она, сыграв свою роль, сейчас же должна усту­пить место другой, новой, актуально дей­ствующей установке. Но это еще не зна­чит, что она-то сама окончательно и раз навсегда выходит из строя. Наоборот, в случае, если субъект попадает в ту же си­туацию с теми же намерениями, что и раньше, в нем должна возобновиться и прежняя установка заметно быстрее, чем это нужно было бы для возникновения новой установки в условиях совершенно новой ситуации. Это дает нам право счи­тать, что раз активированная установка, вообще говоря, не пропадает, то она сохра­няет в себе готовность снова актуализиро­ваться, лишь только вступят в силу подхо­дящие для этого условия.

Само собой разумеется, готовность эта не всегда одинакова. Нужно полагать, что она зависит в значительной мере от степе­ни прочности установки, которая измеря­ется числом повторных установочных опытов: чем чаще повторяются эти опы­ты (в пределах оптимума для каждого дан­ного испытуемого), тем прочнее фиксиру­ется установка и тем более сильная способность актуализации вырабатывает­ся в ней.

С другой стороны, в наших опытах окончательно выясняется и то, что суще­ствуют единичные случаи действия уста­новки, которые и помимо всякого повто­рения оставляют по себе значительный след; установки, лежащие в их основе,

фиксируются и независимо от повторения установочных опытов и, таким образом, приобретают значительно большую спо­собность к актуализации.

Во всех этих случаях достаточно, что­бы начала действовать ситуация, похожая на актуальную, чтобы это оказалось доста­точным для активирования установки и направления субъекта в соответствующую сторону.

Таким образом, мы видим, что бывают случаи, в которых, вследствие частых по­вторений установочных опытов или высо­кого личностного их веса, установка ста­новится до такой степени легко возбудимой, что она актуализируется и в условиях воздействия неадекватных раздражителей, закрывая этим возможность проявления адекватной установки.

Конечно, нет никакой необходимости, чтобы в условиях действия фиксированной установки адекватная данной ситуации форма установки всегда стушевывалась и заменялась другой, близкой к ней, но все же отличной от нее фиксированной установ­кой. Дело в том, что ничто не мешает нам допустить, что могут иметь место и такие случаи, когда субъекту приходится иметь дело с ситуацией, вполне тождественной с той, в которой выработалась данная форма фиксированной установки. В таких случа­ях, конечно, актуализированная фиксиро­ванная установка будет вполне совпадать с той, которую для данного случая мы долж­ны считать адекватной.

Таким образом, в обычных, не экспери­ментальных условиях жизни мы встреча­емся не только с случаями замены адек­ватной для данной ситуации установки близкой к ней фиксированной, но и с та­кими, в которых фиксированная установ­ка оказывается вполне тождественной адекватной.

С другой стороны, могут иметь место и случаи, в которых к активности пробуж­даются не те установки, которые фиксиро­вались когда-нибудь в течение жизни дан­ного индивидуума, а те, которые сделались фиксированными в истории его вида. Мне не раз приходилось в другой связи указы­вать на факты проявления такого рода ак­тивности, например, в жизни ребенка — на факты, относительно которых нельзя ска­зать, что они обусловлены потребностью получить именно средства, реализуемые

этой активностью. В жизни ребенка час­ты случаи, когда он обращается к деятель­ности исключительно потому, что в нем проявляется сильное стремление к ней: в нем пробуждается потребность функцио­нировать, быть активным. Эта потребность, которую я называю функциональной тен­денцией, нужно полагать, является наслед­ственно приобретенной формой фиксиро­ванной установки¹.

2. Диффузная установка. Но устано­вочные опыты не являются обязательно и во всех случаях фиксированными. В неко­торых случаях они играют совершенно дру­гую роль. Дело в тем, что бывает редко, чтобы для возникновения какой-нибудь ин­дивидуально определенной установки было бы достаточно одного-единственного слу­чая воздействия ситуации на субъекта. Нужно полагать, что на начальных стади­ях зарождения какой-нибудь новой уста­новки она определяется как индивидуаль­но очерченный факт, не сразу. Становится необходимым более или менее длительный процесс для того, чтобы установка опреде­лилась как таковая, чтобы она дифферен­цировалась, вычленилась как состояние, специфически адекватное для наличных условий поведения.

Мы полагаем, следовательно, что при первом своем зарождении установка яв-

ляется сравнительно еще не дифференци­рованным, не индивидуализированным со­стоянием. И вот для того, чтобы она диф­ференцировалась как определенная, адекватная для данных условий, становит­ся необходимым повторное предложение соответствующих раздражений. В таких случаях повторение установочных опытов имеет совершенно определенную, отличную от фиксационных, цель — она направлена на дифференциацию установки.

Это бывает особенно необходимо для зарождения новых, еще не знакомых субъекту установок. Когда в таких случа­ях начинает действовать на субъекта ка­кой-нибудь новый, впервые ему встречаю­щийся объект, то вызываемая им установка должна носить диффузный, мало опреде­ленный характер. Мы можем сказать, что она недостаточно еще дифференцировалась и в результате этого субъект не может точно идентифицировать этот объект. Толь­ко с течением времени, по мере увеличе­ния числа повторных воздействий того же объекта, вызываемая им установка посте­пенно дифференцируется и определяется как установка, специфичная именно для данного случая.

Следовательно, установочные опыты бывают не только фиксирующими, но и дифференцирующими.

¹ Ср.: Узнадзе Д.Н. Психология ребенка, 1946. 180

А. Г. Ас мол о в

НА ПЕРЕКРЕСТКЕ ПУТЕЙ

К ИЗУЧЕНИЮ ПСИХИКИ

ЧЕЛОВЕКА:

БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ,

УСТАНОВКА,

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ¹

Может ли анализ сферы бессознатель­ного на основе такой категории советской психологии, как категория деятельности, углубить представления о природе неосоз­наваемых явлений? И есть ли вообще необ­ходимость в привлечении к анализу сфе­ры бессознательного этой категории?

Чтобы ответить на этот вопрос, попро­буем провести мысленный эксперимент и взглянем глазами участников первого сим­позиума по проблеме бессознательного (1910) на прошедший по этой же проблеме симпозиум в Тбилиси (1979). По-видимо­му, Г. Мюнстерберг, Т. Рибо, П.Жане, Б. Харт не почувствовали бы себя на этом симпо­зиуме чужими. Г. Мюнстерберг, как и в Бостоне (1910), разделил бы всех участни­ков на три группы: широкую публику, врачей и психофизиологов. Представители первой группы говорят о космическом бес­сознательном и о сверхчувственных спосо­бах общения сознаний. Врачи обсуждают проблему роли бессознательного в патоло­гии личности, прибегая к различным ва­риантам представлений о раздвоении со­знания, расщепления "я". Физиологи же утверждают, что бессознательное есть не что иное как продукт деятельности мозга. Лишь положения двух теорий оказались бы

совершенно неожиданными для Г. Мюнстер-берга. Это — теория установки Д.Н. Узнадзе и теория деятельности Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева и А.Р. Лурия. Принципи­альная новизна состоит прежде всего в исходном положении этих концепций: для того, чтобы изучить мир психических яв­лений, нужно выйти за их пределы и най­ти такую единицу анализа психического, которая сама бы к сфере психического не принадлежала.

Если это требование не соблюдается, то мы возвращаемся к ситуации бостонско­го симпозиума. Дело в том, что пытаться понять природу неосознаваемых явлений либо только из них самих, либо исходя из анализа физиологических механизмов или субъективных явлений сознания — это все равно, что пытаться понять природу сто­имости из анализа самих денежных знаков <...>. В натуре индивида можно, ра­зумеется, обнаружить те или иные дина­мические силы, импульсы, побуждающие к поведению. Однако, как показывает весь опыт развития общепсихологической тео­рии деятельности (см. А.Н. Леонтьев, 1983; С.Л. Рубинштейн, 1973), лишь анализ сис­темы деятельности индивида, реализующей его жизнь в обществе, может привести к раскрытию содержательной характеристи­ки многоуровневых психических явлений. С предельной четкостью эта мысль выра­жена А.Н. Леонтьевым. Он пишет: "Вклю­ченность живых организмов, системы про­цессов их органов, их мозга в предметный, предметно-дискретный мир приводит к тому, что система этих процессов наде­ляется содержанием, отличным от их собственного содержания, содержанием, принадлежащим самому предметному миру.

Проблема такого "наделения" порож­дает предмет психологической науки!".

Любые попытки понять содержание и функции сознания, бессознательного, уста­новки вне контекста реального процесса жизни, взаимоотношений субъекта в мире с самого начала обессмысливают анализ этих уровней отражения действительнос­ти. Рассматривать сознание, бессозна­тельное и установку вне анализа деятель­ности — это значит сбрасывать со счетов

¹ Асжолов А.Г. Культурно-историческая психология и конструирование миров. М.;Воронеж, 1996. С. 373—395.

ключевой для понимания механизмов уп­равления любой саморазвивающейся сис­темы вопрос, поставленный Н.А. Бернш-тейном: "...для чего существует то или иное приспособление в организме..."? <...>. Психика в целом, сознание и бессознатель­ное в частности представляют собой воз­никшие в ходе приспособления к миру фун­кциональные органы деятельности субъек­та. Эволюция деятельности живых существ привела к появлению сознания и бессоз­нательного, как качественно отличаю­щихся уровней ориентировки в дейст­вительности. Для обслуживания деятель­ности они с необходимостью появились; вне деятельности их просто не существует. Поэтому-то логическая операция их изъя­тия из процесса взаимоотношений субъек­та с действительностью перекрывает доро­гу к изучению закономерностей осознава­емых и неосознаваемых психических явлений. Одним из следствий подобной операции является то, что исследователи бессознательного до сих пор ограничива­ются чисто отрицательной характеристи­кой этой сферы психических явлений. "Что такое бессознательное?" — спраши­ваете вы и получаете из всех психологи­ческих словарей ответ, который, если от­бросить многочисленные вариации, сводит­ся к следующему: "Бессознательное — характеристика любой активности или психической структуры, которую индивид не осознает" (Инглиш, 1958, с. 569).

Подобный ответ — это не только безо­бидная тавтология, подчиненная формуле "бессознательное — это то, что не осозна­ется". В этом определении полностью от­сутствует указание на то, что детермини­рует неосознаваемые явления. За данной дефиницией бессознательного проступает хорошо известный образ обитающего в со­знании гомункулюса, который присталь­но разглядывает одни развертывающиеся в психической жизни события, а на другие закрывает глаза. Приблизиться же к по­ниманию природы бессознательного мож­но лишь при том условии, что будут выде­лены детерминирующие бессознательное различные обстоятельства жизнедеятель­ности человека — побуждающие субъекта предметы потребностей (мотивы), пресле­дуемые субъектом цели, имеющиеся в си­туации средства достижения этих целей, многочисленные, не связанные прямо с ре-

шаемой человеком задачей, изменения сти­муляции и т.п. О необходимости выделе­ния детерминирующих неосознаваемые процессы явлений действительности про­зорливо писал С.Л. Рубинштейн: "...Бес­сознательное влечение — это влечение, предмет которого не осознан. Осознать свое чувство — значит не просто испытать свя­занное с ним волнение, а именно соотнести его с причиной и объектом, его вызвав­шим". (Рубинштейн, 1956, с. 160). Тем са­мым, как минимум, в определение бессоз­нательного должны быть включены те детерминанты, принадлежащие предметно­му миру, которые определяют содержание этой формы отражения действительности. Тогда первоначальная дефиниция бессоз­нательного примет следующий вид: "Бес­сознательное представляет собой со­вокупность психических процессов, детерминируемых такими явлениями дей­ствительности, о влиянии которых на его поведение субъект не отдает себе отче­та". Подчеркнем, что в эту первоначаль­ную характеристику бессознательного ука­зание на то, что субъект не отдает себе отчета о детерминантах поведения, вводит­ся лишь как указание на тот рабочий при­ем, через который психолог узнает о бес­сознательном, а не раскрывающая природу этой формы отражения особенность. Для выявления сущностной позитивной характеристики бессознательного необхо­димо обратиться прежде всего к двум спе­цифическим чертам бессознательного. Первая из этих черт — нечувствитель­ность к противоречиям: в бессознатель­ном действительность переживается субъектом через такие формы уподобле­ния, отождествления себя с другими людь­ми и явлениями, как непосредственное эмо­циональное вчувствование, идентификация, эмоциональное заражение, объединение в одну группу порой совершенно различных явлений через "сопричастие" (классичес­кий пример Л. Леви-Брюля о том, что ин­дейцы бразильского племени бероро отож­дествляют себя с попугаями арара), а не познается им через выявления логических противоречий и различий между объек­тами по тем или иным существенным признакам. И вторая черта — вневремен­ной характер бессознательного: в бессоз­нательном прошлое, настоящее и будущее сосуществуют, объединяются друг с другом

в одном психическом акте, а не находятся в отношении линейной необратимой пос­ледовательности. Причудливые сцепления событий в сновидениях и фантазмах; спрес-сованность прошлого, настоящего и буду­щего в некоторых клинических симпто­мах и проявлениях повседневной жизни в одно, не знающее причинных связей виде­ние мира — все это отнюдь не мистичес­кие, а реальные факты. И весь вопрос зак­лючается в том, как подойти к этим фактам.

Если исходно взять за образец законо­мерности сознания, в частности, подчинен­ность некоторых видов понятийного раци­онального мышления формальной логике, то указанные факты будут восприняты как еще один аргумент в пользу чисто нега­тивной дефиниции бессознательного по отношению к сознанию: в сфере сознания господствует логика; бессознательное — царство алогичного, иррационального и т.п. Подобное восприятие указанных выше феноменов исходит из такой типичной установки позитивистского мышления, как эгоцентризм в познании сложных соци­ально-культурных и психических явле­ний. Ведь именно эгоцентризм, и в первую очередь, такая его форма как "европоцент­ризм", заставляет принимать логику евро­пейского мышления за образец и превра­щать ее в натуральную, естественную характеристику сознания, при этом бла­гополучно забывая, что сама эта формаль­ная логика есть культурное приобретение. А если логика не дана сознанию от приро­ды, а задана культурой, то правомерно и применительно к сознанию допустить на­личие нескольких сосуществующих логик. Несмотря на фундаментальные исследова­ния Л.С. Выготского, А.Р. Лурия (1930) и Леви-Брюля (1930), посвященные анализу мышления в разных культурах, шоры ев­ропоцентризма вынуждают одномерно плоско трактовать не только закономер­ности бессознательного, но и сознания. Однако на этом приключения позитивис­тской мысли, попавшей в рабство эгоцент­ризма, не заканчиваются. Изучению каче­ственного своеобразия бессознательного препятствует еще одна форма научного эгоцентризма, названная нами "эволюци­онный снобизм". Исходя из "эволюцион­ного снобизма", исследователи нередко рас­ценивают формы психического отражения,

предшествующие сознанию, как более при­митивные, архаичные и т.п. Так, даже если на словах признается, что функциониро­вание бессознательного не просто алогич­но, а подчинено иной логике, то эта логика интерпретируется как архаичная. Таким образом, вновь осуществляется возврат к чисто негативному пониманию бессозна­тельного по отношению к сознанию. Из-за "эволюционного снобизма" такие проявле­ния бессознательного в детском мышле­нии, как его аутистический характер, сла­бость интроспекции, нечувствительность к противоречиям, воспринимаются как ало­гичность инфантильных форм мышления, их примитивность, в отличие от форм по­нятийного мышления и т.п. А эти инфан­тильные формы — не примитивнее и не грубее. Они — другие, иные, чем те, кото­рые присущи сознанию.

Если мы с самого начала нацелим свои поиски на выявление качественного свое­образия неосознаваемых форм психичес­кого отражения и сумеем преодолеть кос­ность научного эгоцентризма, то увидим, что указанные выше феномены и такие характеристики бессознательного, как от­сутствие противоречий и вневременной характер, свидетельствуют не об ущербно­сти, алогичности бессознательного, а об иной его логике, или, точнее, об иных логи­ках, стоящих за всеми этими проявления­ми. Причем, иных логиках не в смысле их архаичности и таинственности в стиле С. Лек л ера, а иных логиках функциониро­вания бессознательного в деятельности субъекта, обеспечивающих полновесный адаптивный эффект.

Существует ли такой критерий, ко­торый бы позволил отнести самые раз­личные проявления бессознательного к од­ному общему классу явлений, выявить их функциональное значение в процессе ре­гуляции деятельности субъекта и дать их позитивную характеристику по отноше­нию к сознанию? Давайте повнимательнее вглядимся в такие, казалось бы, не связан­ные друг с другом феномены, как аутизм детского мышления, слабость интроспек­ции, нечувствительность к противоречиям. Давайте прибавим к этому пестрому ряду такие факты, как особая продуктивность неоречевленной (неосознаваемой, предрече-вой) мысли, проявляющаяся во "внезап­ных" решениях..; неоднократно подвергав-

шаяся изучению в клинике шизофрении (Б.В. Зейгарник и др.) причудливость, мно­жественность, разнообразие,"странность" смысловых связей (легкое увязывание всего со всем, феномен "смысловой опухоли" и т.п.) как бы высвобождаемых в условиях распада нормально вербализуемой мысли­тельной деятельности; оправданность при­меняемой иногда очень оригинальной ме­тодики и т.н. "мозгового штурма", при которых нахождение оригинальных реше­ний обсуждаемой проблемы достигается пу­тем стимуляции генеза множества "недо­думанных до конца", не оречевленных полностью проектов решения и т.п. За все­ми этими феноменами просматривается один, позволяющий отнести их к общему классу, критерий. И слабость интроспек­ции, и нечувствительность к противоречи­ям, и запрет на рефлексию в методике "моз­гового штурма", и аутизм... — звенья одной цепи, главным стержнем которой являет­ся отсутствие противопоставленности в неосознаваемых формах психического отражения субъекта и окружающей его действительности. В неосознаваемом пси­хическом отражении мир и субъект обра­зуют одно неделимое целое. На наш взгляд, слитность субъекта и мира в неосознавае­мом психическом отражении представляет собой сущностную характеристику всей сферы бессознательного, конкретными вы­ражениями, проявлениями которой служат перечисленные выше факты. Так, например, причина слабости интроспекции ребенка лежит в невыделенности его Я из окру­жающей действительности. Нечувст­вительность к противоречиям как в ин­фантильных формах мышления, так и в сновидениях имеет в своей основе ту же самую причину — отсутствие противопос­тавления в этих формах психической ре­альности субъекта и окружающего его мира. Ведь действительность сама по себе не знает логических противоречий. Причи­на эффективности методики "мозгового, штурма" — своеобразное уравнивание в неосознаваемых формах психического от­ражения самых невероятных, "безумных" вариантов и привычных вариантов реше­ния задачи вследствие установки на полное снятие любого контроля по отношению к своим высказываниям и таким образом слияния своего Я с процессом решения за­дачи. Перечень феноменов, глубинная при-

чина которых лежит в нерасчлененности субъекта и действительности, можно было бы продолжить. Но уже из сказанного сле­дует, что выделенная нами характеристика бессознательного позволяет объяснить сходство внешне не связанных между собою явлений и дать общую позитивную харак­теристику неосознаваемой формы психи­ческого отражения. Качественное отличие этой формы психического отражения от сознания проявится еще более явно, если мы напомним, что сознание представляет собой "...отражение предметной действи­тельности в ее отделенности от наличных отношений к ней субъекта... В сознании об­раз действительности не сливается с пере­живанием субъекта: в сознании отражае­мое выступает как "предстоящее субъекту" [А.Н.Леонтьев]. Та же характеристика со­знания красочно описывается Д.Н. Узнад­зе при анализе специфики механизма объективации. Функция присущего толь­ко человеку механизма объективации, по выражению Д.Н. Узнадзе, проявляется в том, что человек видит, что существует мир и он в этом мире. Итак, отраженные в со­знании предметы и явления мира отделе­ны от наличных отношений субъекта к действительности; отраженные в бессозна­тельном события окружающего мира сли­ты в одном узле с наличными отношения­ми субъекта в действительности, образуют одно нераздельное целое с этими отношени­ями. Каждый из этих уровней психическо­го отражения вносит свой вклад в регуля­цию деятельности субъекта; каждый из этих уровней приспособлен для решения своего специфического класса жизненных задач. Так, благодаря слитости субъекта с миром в бессознательном, субъект непроиз­вольно воспринимает мир и запоминает его, не отдавая себе отчета об этом. Однако ре­гуляцией непроизвольных непреднамерен­ных актов, а также автоматизированных видов поведения тип жизненных задач, для которых необходимо бессознательное, фун­кция бессознательного не исчерпывается. Упоминаемые выше проявления продук­тивности доречевого мышления недвусмыс­ленно говорят о том, что бессознательное, не зная "логики" сознания, именно в силу это­го незнания открыто бесконечному коли­честву "иных логик" действительности, ко­торые еще пока не стали достоянием цивилизации.

При анализе сферы бессознательного в контексте общепсихологической теории деятельности открывается возможность ввести содержательную характеристику этих качественно отличных классов нео­сознаваемых явлений, раскрыть функцию этих явлений в регуляции деятельности и проследить их генезис. Если, опираясь на положения школы Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева и А.Р. Лурия, бросить взгляд на историю становления взглядов о бессознательном, то мы увидим, что раз­ные аспекты проявлений бессознательно­го разрабатывались при анализе четырех следующих проблем: проблемы передачи опыта из поколения в поколение и функ­ции этого опыта в социально-типическом поведении личности как члена той или иной общности; проблемы мотивационной детерминации поведения личности; про­блемы непроизвольной регуляции высших форм поведения и автоматизации различ­ных видов деятельности субъекта; пробле­мы поиска диапазона чувствительности ор­ганов чувств. На основании анализа этих проблем представляется, на наш взгляд, возможным выделить четыре особых класса проявлений бессознательного: на­дындивидуальные надсознательные явле­ния; неосознаваемые побудители поведе­ния личности (неосознаваемые мотивы и смысловые установки); неосознаваемые ре­гуляторы способов выполнения деятель­ности (операциональные установки и сте­реотипы); неосознаваемые резервы органов чувств (подпороговые субсенсорные раз­дражители).

Далее мы попытаемся выделить те на­правления, в которых шло исследование этих классов неосознаваемых явлений, дать краткое описание основных особенностей каждого класса и показать, что в каждом из этих классов проявляется основная черта бессознательного — слитость субъекта и мира в неосознаваемом психическом от­ражении.