Экономист Михаил Дмитриев – о новом общественном консенсусе
На днях Фонд «Либеральная миссия» публикует доклад Анастасии Никольской, Михаила Дмитриева и Елены Черепановой «Становление нового общественного консенсуса и его внутренние противоречия», основанный на третьей волне качественного социологического исследования в разных регионах страны. Первые две были проведены в прошлом году. Накануне выхода доклада Андрей Синицын поговорил с одним из авторов, доктором экономических наук и президентом Хозяйственного партнерства «Новый экономический рост» Михаилом Дмитриевым о том, куда делся Крымский консенсус, почему растет агрессия по отношению к власти и как граждане хотят помочь развитию страны.
– Это уже третий этап исследования, начатого после президентских выборов 2018 года. Прошлой весной вы нашли, что вырос запрос на распределительную справедливость, осенью– что на справедливость процессуальную и на новый тип лидеров. Что бы вы отметили как важное изменение сейчас?
– Самое важное, как нам кажется, то, что новые приоритеты смещены от потребительских ценностей в сторону ценностей самовыражения, и это стало массовым явлением. Мы склонны считать, что это уже признаки формирования нового консенсуса. Старый консенсус, который постепенно начал размываться с весны прошлого года, – его называют обычно Крымским, – сошел на нет. Конечно, есть люди, которые придерживаются таких убеждений, но в наших фокус-группах их почти не было.
При этом новый консенсус носит ярко выраженный контрэлитный характер. Он в чем-то смыкается с популистскими движениями Европы. Наши респонденты не воспринимают вообще никаких политиков, будь то официальные политики и партии или оппозиционные политики и лидеры оппозиционных движений. Но приоритеты респондентов не в том, чтобы им повысили зарплату или выплатили пособие, а в том, чтобы их уважали как личности, чтобы власть признала, что эти личности несут ответственность за развитие страны и готовы участвовать в развитии страны. Они хотят демократической политической системы, они нацелены на личную свободу, причем эту свободу они теперь понимают как прежде всего политическую, свободу активной политической деятельности. Не факт, что все они хотят заниматься этой деятельностью, но крен в сторону политических свобод отчетливо просматривается.
– Они видят какие-то механизмы, возможности для политической деятельности, активизма?
– В основном люди говорят об активизме местного уровня, они хотели бы участвовать в решении местных проблем, в разного рода обсуждениях, консультациях, благотворительности, волонтерстве, они готовы участвовать в протестах при определенных условиях. Например, многие говорят, что готовы протестовать, если в стране не будет реформ. Обычная реакция нашего респондента еще совсем недавно – протестовать, если в стране будут реформы. Сейчас установки поменялись, запрос на изменения очень активный.
Собственно говоря, наиболее характерная форма такого рода деятельности – это участие в любых возможных инициативах, которые, по мнению респондентов, помогут развитию страны. Вот эта установка на конструктивный вклад в развитие страны отчетливо просматривается.
– Вы пишете в докладе, что впервые после 2012 года появились признаки модернизации массового сознания, что ценности модернизации снова важны, в противовес ценностям выживания. И что это может быть связано с тем, что Россия приближается к уровню экономического развития, при котором материальные потребности постепенно начинают замещаться потребностями более высокого порядка. Но у нас ведь доходы официально падали пять лет подряд. Как бы вы коротко оценили состояние экономики и его влияние на массовое сознание?
– Здесь мы с вами забегаем немного вперед, мы сейчас ведем другое исследование, результаты которого представим осенью. Там мы хотим понять изменения уровня благосостояния прежде всего небогатых семей и то, как менялось их потребление под влиянием кризиса. Результаты базируются на очень представительных данных – мы работаем с массивом бюджетных обследований домохозяйств Росстата, это выборка свыше 40 тысяч респондентов, она репрезентативна в каждом втором регионе страны, кроме того, мы используем панель, основанную на многих раундах Российского мониторинга экономического положения и здоровья населения (РМЭЗ), который проводит НИУ ВШЭ. На этих данных мы отслеживаем реальное потребление домохозяйств очень детально – от количества калорий и состава диеты до потребления предметов длительного пользования.
Предварительные выводы, которые нас самих сильно удивили – то, что даже бедные домохозяйства оказались способны в этот период наращивать обеспеченность дорогостоящими предметами длительного пользования. Например, за период кризиса (и чуть раньше) обеспеченность компьютерами бедных домохозяйств практически сравнялась с обеспеченностью небедных (на 100 бедных семей теперь приходится 102 компьютера). 10 лет назад разрыв был 2,5 раза. Хотя и в 2000-е разрыв сокращался, тем не менее он оставался значительным. Или еще характерный пример – кондиционеры. Количество кондиционеров на 100 бедных домохозяйств увеличилось с 4 до 13. Вроде бы это немного, но кондиционер в российских условиях – не предмет первой необходимости.
Анализ ситуации с бедными домохозяйствами показывает, что, строго говоря, абсолютных лишений, абсолютной нищеты почти никто в стране уже не испытывает. А семей, которые по меркам ООН находятся ниже границы бедности, – то есть живут меньше, чем на $3,2 в день на человека, – в обследованиях домохозяйств Росстата практически не наблюдается (их меньше 0,1%).
И бедные – это не статичная категория. Из нее постоянно выходят и в нее постоянно входят люди самых разных доходов и благосостояния. Мы хотим проследить эти процессы и понять, как из-за этого меняется социальная структура бедности и как это влияет на уровень потребления бедных и небедных семей. Если ты бедный ненадолго, это совсем другой характер бедности, чем если ты бедный навсегда. У нас же о бедных нередко говорят так, как будто они всю жизнь были и будут бедными. Но похоже, что это далеко не так.
Пока мы не готовы это комментировать детально, потому что работа еще не закончена и многие выводы могут измениться, но в целом можно сказать, что очевидные материальные лишения, отсутствие возможностей приобрести хоть какую-нибудь еду и минимальное количество одежды, а также отсутствие крыши над головой – это проблемы, которые в российском обществе уже в прошлом. Мне кажется, в этом главная причина переключения людей на вопросы, не связанные с материальным потреблением.
– Вы пишете, что выросла агрессия по отношению к власти. Если люди не в глубокой бедности, то, значит, власть их как-то достает? Или не дает самореализовываться, достигать новых нематериальных целей?
– Мне кажется, поведение властей существенно не изменилось. В чем же причина нарастания агрессивности? Строго говоря, из наших данных однозначно объяснить это мы не можем. Мои предположения такие. Завершилась эрозия старого консенсуса, в рамках которого политика властей большинством людей воспринималась довольно органично. Люди три-четыре года назад совсем не стремились участвовать в политике, по всем опросам политические свободы для них вообще никакой роли не играли, они были сосредоточены на материальных проблемах. Они позитивно воспринимали тот набор консервативных ценностей, который пыталась транслировать власть – православие, народность, сильная власть, сильная Россия. Сегодня все это перестало мотивировать. Даже Крым перестал мотивировать: в наших фокус-группах практически никто не упоминает присоединение Крыма как достижение.
У людей сложился новый набор приоритетов, – очень быстро, всего за год, – которые очень плохо стыкуются с тем, что предлагает им власть и официальные СМИ. Новое мировоззрение начинает ежедневно вступать в конфликт с тем, что люди видят на экранах телевизоров, читают в газетах и встречают в окружающей реальности. Они хотят больше свободы, а в нынешних условиях свобода сопряжена с определенными издержками. Их интересует развитие страны, которое пока идет не очень-то успешно. Их интересует прозрачность, открытость и равноправный диалог с властью, а этот диалог пока имеет односторонний характер – сверху вниз. Эти нестыковки проявляются каждый день и вызывают все большую усталость и раздражение. На мой взгляд, рост агрессивности связан прежде всего с этим.
– Но при этом вы пишете, что ожидания у людей реалистичные, они готовы ждать результатов 20 лет, если будет понятный им лидер с понятной программой. И вы говорите о снижении запроса на популизм.
– Да, все правильно, но есть еще одна проблема. Целый раздел в нашем докладе посвящен противоречивости текущих запросов населения, включая причудливое сосуществование реалистичных и нереалистичных ожиданий. Когда мировоззрение меняется так быстро, в массовом сознании накапливаются противоречия. Ведь массовое сознание базируется на стереотипах. Какие-то стереотипы изменились. Люди только что хотели «сильной руки», а теперь хотят свободы, демократии и лидера, который подотчетен населению. Но многие другие жизненные смыслы, понятия и оценки остались прежними, массовое сознание не успевает переварить такой большой объем переоценки. Сквозь новые приоритеты надо всю окружающую действительность по сути заново переосмыслить, как мы говорим в докладе, «рекалибровать» представления о жизни. И массовое сознание с этим не успевает справляться, накапливаются противоречия, которые еще год-два назад не были столь очевидны.
С одной стороны, люди говорят, что готовы терпеть 20 лет, чтобы добиться реальных, а не мнимых улучшений. А с другой стороны, в фокус-группах во Владивостоке, Магадане и Екатеринбурге респонденты говорили, что предпочитают отделение от России. То есть многие в этих регионах начали рассматривать сепаратизм как решение своих проблем. Очевидно, что сепаратизм – это решение мнимое, оно только усугубит проблемы, а не решит их, как мы видим на примере Брекзита. Тем не менее подсознательно, почти судорожно люди ищут какие-то быстрые и простые решения, хотя тут же декларируют, что быстрые и простые решения их не устраивают.
Похожие противоречия просматриваются и в запросе на лидеров. С одной стороны, респонденты хотят лидера подотчетного, уважающего людей, права и свободы, демократию и так далее, а с другой стороны, в лидеры рейтинга бывших руководителей России и СССР вышли Сталин, Ленин, Андропов, Брежнев – лидеры совершенно иного склада.
В мае 1999 года по просьбе журнала «Коммерсантъ-Власть» ВЦИОМ и РОМИР задали россиянам вопрос: «За кого из киногероев вы проголосовали бы на президентских выборах?» Лидерами рейтинга в обоих случаях стали Глеб Жеглов, маршал Жуков и Штирлиц. Интеллигенция – профессор Преображенский, Пьер Безухов, Шурик и пр. – набирали не более 3% голосов. Авторы нынешнего исследования повторили опрос в фокус-группах. На выбор были предложены профессор Преображенский («Собачье сердце»), Екатерина («Москва слезам не верит»), Тимченко («Экипаж»), Андрей Соколов («Судьба человека»), Глеб Жеглов («Место встречи изменить нельзя»), Штирлиц («Семнадцать мгновений весны»), старец Анатолий («Остров»), Васков («А зори здесь тихие»), Пьер Безухов («Война и Мир»), Алексей Трофимов («Офицеры»).
Сталин и Ленин поделили первое место в рейтинге качества руководителей страны начиная с 1917 года
– Но взгляд на СССР у людей трезвый.
– Очень трезвый за некоторыми исключениями. Сильно приукрашиваются межэтнические отношения в СССР. Большинство респондентов убеждены, что Советский Союз был страной, где нации жили в согласии друг с другом. Они забывают о том, что это внешнее согласие нередко достигалось ценой жестоких репрессий, включая принудительное переселение целых народов.
– По поводу сепаратизма хочется уточнить. Нынешняя протестная активность связана с региональными проблемами, экологическими прежде всего. Вывод доклада – нет общей повестки, нет общепризнанного лидера, поэтому протест не развивается. Но объединить всю страну очень сложно, может, развитие региональных повесток и появление множества региональных лидеров – это и есть путь развития общего протеста?
– Да, это уже происходит, потому что энергия, которая накопилась в обществе, очень велика. Надо читать сами тексты бесед, чтобы понимать, насколько люди порой бывают заряжены. Они очень эмоционально реагируют на вещи, которые раньше их совсем не тревожили. И эта энергетика так или иначе выплеснется в какую-то активность. Здесь возникает серьезный негативный риск того, что общенациональные протестные движения в такой атмосфере могут возникнуть спонтанно, то есть они появятся не на содержательной основе, потому что пока такой основы люди не видят. Но какой-то символический повод, который одинаково эмоционально заденет большое число людей от Калининграда до Владивостока, может всколыхнуть страну. Это будет чисто эмоциональная реакция, которая может стать своего рода катализатором для начала общенациональной активности протестного толка. Но эта активность будет плохо структурирована и организована, возглавить ее кому-то будет очень трудно, и – самое неприятное – она будет лишена позитивного содержания. То есть это скорее путь к дестабилизации ситуации, нежели к каким-то позитивным изменениям. В этом плане нынешнее состояние общества довольно опасно, это может вылиться в деструктивные процессы и не привести к созданию благоприятных условий для развития.
Участники фокус-групп практически солидарны в том, что главная угроза для страны находится внутри страны. Две трети уверены, что власть боится людей
– Можно ли сравнить ситуацию с 2011 годом, когда ваш – успешный – прогноз протестов основывался на настроениях среднего класса, в основном столичного? Во-первых, что сейчас можно сказать о среднем классе? Ведь с тех пор его зависимость от государства очевидно выросла, были даже исследования о том, что средний класс в России теперь – бюджетники. Во-вторых, тогда речь шла главным образом о высокообразованных группах с довольно понятными требованиями, что сейчас?
– Мы увидели в ходе всех трех этапов нынешнего исследования, что разброс мнений в зависимости от возраста и образования оказался сравнительно небольшим, то есть большинство респондентов меняет свои приоритеты примерно в одном направлении – в сторону постматериалистических ценностей. Хотя, может быть, и с разной скоростью. Но, безусловно, есть много нюансов. Например, сепаратизм более склонны поддерживать люди со средним образованием, пенсионеры меньше склонны поддерживать глобализацию, молодежь, наоборот, за открытие страны, экономическое, социальное и на уровне человеческих контактов. Но в целом изменения идут сквозь все возрастные группы и территории.
Что касается среднего класса, то значительная его часть действительно стала экономически зависеть от государства – от бюджета или от госкомпаний. Последние несколько лет было распространено мнение, что по этой причине средний класс склонен поддерживать существующую власть и не заинтересован в большей свободе. Только что я был на международной конференции в Шотландии, посвященной анализу политических и социальных изменений в России, и один из организаторов Кэмерон Росс представил свое исследование на данных 2016 года. У него получилось, что уровень поддержки демократии средним классом, который связан с государственным сектором, ниже, чем в целом у населения.
Но мы обнаружили противоположную тенденцию. Это особенно отчетливо проявилось в осеннем исследовании 2018 года. Представители бюджетной сферы оказались в числе респондентов, наиболее резко и напряженно реагирующих на ситуацию. Первоначально мы тоже исходили из предположения, что бюджетники должны быть лояльны к властям, тем более что им только что повысили зарплату и уровень их жизни заметно возрос. Чтобы разобраться в ситуации, мы провели дополнительные фокус-группы с бюджетниками в Москве. Они нас очень удивили. Там были представители самых разных сфер – от работников детских садов до сотрудников ГИБДД. Но все они говорили об одном и том же: они испытывали сильное раздражение от государства как работодателя. Они почти не говорили о материальном положении – недовольство вызывало очень низкое качество управления. Они рассказывали о том, что управляют их сферой некомпетентно, навязывают непрофессиональные, часто откровенно глупые решения, все это спускается сверху без какой-либо обратной связи, и они как специалисты из-за всего этого не в состоянии выполнять свой профессиональный долг. То есть у них опять же на первый план выдвинулись постматериалистические ценности профессиональной самореализации, но забюрократизированное государство мешает им работать. Вот причина недовольства и она очень похожа на то, что сейчас высказывают и другие слои общества. Люди хотят больше свободы, уважения к себе, больше самостоятельности, готовы брать на себя ответственность и стремятся вносить вклад в развитие страны.
– Востребованы ли ваши доклады, какой вы видите фидбек и с какой стороны?
– Везде, где мы представляем результаты, это вызывает очень оживленную реакцию. Люди не всегда верят тому, что мы говорим, потому что много неожиданного, заранее предвидеть то, что получилось, невозможно – мы бы сами не могли это придумать. Главные вопросы всегда по поводу того, насколько репрезентативны данные: мол, фокус-группы – это нерепрезентативная выборка, на каком основании вы делаете выводы? Каждый раз приходится объяснять, что наша цель – не измерить точные количественные пропорции в общественном мнении, а оценить проникающую силу новых идей. Для этого фокус-группы очень хорошо подходят, потому что они интерактивны. Как только кто-то из респондентов высказывает идею, которая раньше не звучала, мы можем легко наблюдать реакцию остальных. По тому, как они реагируют и к какому мнению приходят в результате разговора, мы можем в какой-то мере спрогнозировать перспективы дальнейшего распространения этой новой идеи. Когда начинаются быстрые изменения в общественном мнении, эта методология позволяет делать определенные прогнозы, которые на репрезентативных количественных исследованиях получить практически невозможно, поскольку там интерактивности нет.