Природа феномена чувственного 2 глава

Возьмем, к примеру, современную одежду. Она, безу­словно, стала более добротной и в лучших своих образ­цах вполне соответствует возросшим потребностям лю­дей. Но, оказывается, это уже сигнал к тому, чтобы потребитель, а заодно с ним и сторонник «эстетики одеж­ды», видел ее не просто одеждой, а... с «элементом кра­соты». В итоге и аналогичные вещи втягиваются в орби­ту рассмотрения эстетикой, ибо речь якобы идет не про­сто о стульях, торшерах и т. п., а об эстетически оформленных стульях, торшерах и т. д.

Однако обратимся к простой логике. Если потреб­ность в более или менее необходимой вещи возводить до уровня эстетической, то, позволительно спросить, ка­кая потребность тогда останется не эстетической? А по­том — не обернется ли все это мучительным поиском критерия всех ценностей, а одновременно и тем старым вопросом о сущности красоты и эстетического, по пово­ду которого мы ведем такие долгие дискуссии, но ко­торый так поспешно решаем на практике?

Логика эта достаточно серьезная. Ведь именно по причине возведения, а точнее — сведения всех потреб­ностей человека до уровня эстетических многие иссле­дователи вынуждены уже сейчас ставить вопрос об эс-

2* 19

тетичности... самого эстетического, т. е. обращаться да­леко не к тому смыслу последнего, какой ему может повсеместно придавать обыденная практика. Ведь, по-видимому, надо было до этого объявить эстетической чуть ли не каждую необходимую человеку вещь *, что­бы сейчас уже из всего «эстетического» отыскивать... подлинно эстетическое. Другими словами, надо было ранее представлять эти вещи в какой-то уравнительной (пусть даже самой высокой) ценности, чтобы сейчас уже задаваться вопросом о возможной дифференциации такой ценности.

Но можно ли допустить обратное: круг тех вещей и мероприятий, с которыми подчас связывается необходи­мость существования «эстетики быта» или «эстетики одежды», имеет очень отдаленное отношение к эстетиче­ской науке? Речь, разумеется, идет не о том, должны или не должны совершенствоваться эти вещи, становить­ся качественнее с точки зрения их конечного функци­онального назначения. Вопрос сводится к тому, должно ли само это совершенствование предполагать эстети­ческую форму такого функционирования, иначе го­воря, находиться в сфере компетенции эстетики как науки?

Это не праздный вопрос. Вряд ли логично, по нашему мнению, вряд ли исторически оправданно ставить знак равенства между, скажем, эстетичностью (красотой, ве­личественностью и т. п.) сапожной щетки и эстетич­ностью «Сикстинской мадонны». Видимо, только недо­понимание единого, научного смысла понятий «красота», «возвышенность», «величественность» и т. д. может тол­кать нас на приблизительно такого рода рассуждение: дескать, в одной вещи «меньше» красоты, в другой — «больше», но как в том, так и другом случае она имеет

* Нередко в таком толковании не видят ничего плохого. Дескать, за понятием «эстетическое» скрывается не что иное, как чувствен­ное. А поскольку все окружающее нас есть в сущности...чувственное (здесь, по-видимому, подразумевают — ощущаемое, воспринимаемое и т. д.), то, следовательно, есть и эстетическое. При этом забывают, что чувственное — это не только отношение человека к вещи, ее свойствам и качествам, какими бы важными они ни были в практике жизни, но и отношение человека к самому себе, к цели, смыслу своего человеческого бытия вообще. А это такая сторона дела, которая вряд ли может быть понята, если все внимание сосредоточивать на вещи и ее свойствах.

место. И в этой связи, мол, не стоит быть слишком строгим: никто не ставит знак равенства между эстетич­ностью предмета быта и художественностью произведе­ний искусства, между красотой той и другой вещи. Главное в том, чтобы дать возможность выявиться этой красоте. Другими словами, можно и не отождест­влять ценность той или другой вещи, но не потому, что с точки зрения подлинно научной они в принципе не отождествимы, а потому, что сама эта «научность», «принципиальность» еще позволяет нам слишком про­извольно толковать понятия «прекрасное», «возвы­шенное» и т. д.

И это так. Думается, что именно неразработанность понятийного аппарата науки эстетики, отсутствие еди­ного представления о содержании категорий прекрасно­го, возвышенного, низменного, величественного и т. п. (а ведь это содержание определяется не только задача­ми сегодняшнего дня) еще позволяет нам, мягко выра­жаясь, слишком вольготно обращаться с эстетической терминологией, а отсюда — и становиться на позиции своеобразной «эстетической всеядности».

Позитивное решение вопроса состоит, очевидно, в том, чтобы, не отрицая необходимости совершенствования любых человеческих потребностей, найти границы этого совершенствования, определить меру их значимости в контексте всеобщего формирования человеческого небез­различия к миру. Представляется в данном случае, что упомянутый круг вещей, с которым связывается необхо­димость существования «эстетики быта» или «эстетики одежды», должен быть отнесен к сфере компетенции осо­бой, специфической области знания, занимающейся фор­мированием человеческой потребности в утилитарном (назовем ее «утилитарикой» или «утилитарологией» — неважно, как сказать). Мы не имеем здесь в виду ди­зайн — об этом особый разговор.

Однако признание этого положения предполагает вы­яснение по крайней мере двух вопросов: 1) существует ли какая-то принципиальная грань между двоякого ро­да ценностями — утилитарными и эстетическими, если даже учитывать их относительность и теснейшую связь?; 2) если такая граница существует, то где причина их смешения в представлении людей, иначе говоря, причина возведения утилитарного до уровня эстетического?

Наверное, ответ на второй из поставленных вопросов непосредственным образом касается и ответа на первый. Видимо, только потому, что, скажем, та же обувь или одежда человека еще в силу определенных обстоятельств могут оставаться, образно выражаясь, и «не-нормаль­ными», т. е. не в полной мере соответствующими возрос­шей утилитарной норме человека, появление более-ме­нее «нормальной» обуви или одежды готово восприни­маться подчас как появление чего-то особого, «эстети­ческого». Однако за таким «эстетическим» скрывается не что иное, как то же утилитарное, но как раз такое, ко­торое порождается развивающейся, совершенствующейся потребностью человека и которое (в условиях неудов­летворения такой потребности) само же и поднимается до выражения «идеала производства», т. е. из чего-то необходимого превращается в сверхнеобходимое — «эс­тетическое». Иначе говоря, «эстетичность» утилитарному придают те особые возможности общественного произ­водства, с которыми связано полное удовлетворение лю­дей предметами их непосредственно практического поль­зования. Только определенная невозможность такого удовлетворения в указанной мере превращает саму эту меру в особое идеальное требование — в «эстетический запрос». Хотя, с другой стороны, совершенно очевидно, что такое требование ничего не добавляет к сущности утилитарной нормы человека, которая и без того остает­ся общественно значимой, а потому и не нуждается в особом приукрашивании ее «эстетическим элементом». Дело скорее за тем, чтобы правильно, научно раскрыть эту ее подлинно утилитарную сущность, без фетишиза­ции и возведения до уровня сверхособой нормы.

Повторяем, дело сводится не к тому, чтобы ополчить­ся против обыденного представления «эстетики быта» или «эстетики одежды» (подчас ратуют за подведение под него «научной основы»), а к уяснению того, что не всякая потребность человека, с точки зрения той же науки эстетики, должна видеться эстетической, хотя это не исключает толкования ее как подлинно человеческой.

Выработать в себе богатство и целостность человече­ских потребностей (а именно с такой выработкой К. Маркс связывал развитие всесторонне богатого в своих чувствах и утверждении человека) — процесс исключительно сложный и трудный [1, т, 42, 125]. Он

не зависит непосредственно от материального богатства, совокупности вещей, пользуемых человеком. «Мы доби­лись немалого в улучшении материального благосостоя­ния советского народа,— отмечалось в Отчетном до­кладе ЦК XXV съезду КПСС. — Мы будем и дальше последовательно решать эту задачу. Необходимо, одна­ко, чтобы рост материальных возможностей постоянно сопровождался повышением идейно-нравственного и культурного уровня людей. Иначе мы можем получить рецидивы мещанской, мелкобуржуазной психологии. Этого нельзя упускать из виду» [3, 78 ].

Такая психология имеет давнюю историю и была прекрасно раскрыта К. Марксом: «Частная собствен­ность, — отмечал он, — сделала нас столь глупыми и односторонними, что какой-нибудь предмет является нашим лишь тогда, когда мы им обладаем, т. е. когда он существует для нас как капитал или когда мы им непосредственно владеем, едим его, пьем, носим на сво­ем теле, живем в нем и т. д.... Поэтому на место всех физических и духовных чувств стало простое отчуждение всех этих чувств — чувство обладания» [1, т. 42, 120 ]. Нечего греха таить, чувство обладания нередко может и поныне выступать для человека критерием его интере­сов, своеобразной призмой, сквозь которую он прелом­ляет все свои желания, запросы, побуждения. При этом единая человеческая потребность — потребность в ком­мунистическом способе производства, присвоении и утверждении окружающего — остается им совершенно не понятой. Здесь она мыслится сугубо абстрактной пот­ребностью, оторванной от конкретных запросов, или, в лучшем случае, сведенной к простой сумме этих за­просов.

Для собственно теоретической стороны дела особого внимания здесь заслуживает метаморфоза чисто эсте­тических ценностей. Ведь в той мере, в какой может из­мельчаться сама цельность действительного идеала жиз­ни человека, в той же мере может принижаться и сама ценность эстетического предмета как определенного средства его утверждения. Другими словами, возможно, именно здесь и создается та очень важная для теории ситуация, когда содержание такого идеала, которое только и в состоянии обусловить действительную само- цельность всех потребностей человека, тем не менее мо-

жет отчуждаться от самого человека, т. е. застывать в виде абстрактно выраженной ценности самих вещей: в виде их особой привлекательности и «гармонии», их «совершенства» и т. д. При этом независимо от сознания человека эти формы могут жить самостоятельной жизнью, представляться чем-то извечно данным, неиз­менным, «природным».

Однако в истории подобного рода отчужденные фор­мы выражения эстетического идеала (а это именно так) означали лишь моменты идеально выраженных, но не­осуществленных взаимоотношений между людьми. Обыкновенные вещи тогда и возводились в ранг особых, гармонических, совершенных по «своей» природе, когда действительная гармония жизни людей в обществе уже превращалась в дисгармонию, все совершенство их от­ношений — в односторонность, все богатство — в обни­щание. Утилитарная ценность какого-нибудь стола толь­ко потому и становилась равнозначной эстетической ценности, что действительный эстетический идеал здесь превращался уже в идеал утилитарный, а точнее — ути­литаристский.

Фактическая гибель частнособственнических интере­сов есть начало не только живого становления коммуни­стической самодеятельности, но и качественно иного чувственного мировосприятия. Именно в этом мировос­приятии каждый человек, говоря словами К. Маркса, может и должен выявить богатство «собственных сущ­ностных сил», а окружающие его вещи — «вернуть себе» свою естественную природу или свою подлинно общест­венную значимость [1, т. 42, 121 ].«... Уничтожение частной собственности, — писал К. Маркс, — означает полную эмансипацию всех человеческих чувств и свойств; но оно является этой эмансипацией именно потому, что чувства и свойства эти стали человеческими как в субъ­ективном, так и объективном смысле» [1, т. 42, 120 ].

По-видимому, лишь с такой эмансипацией может появиться и реальная предпосылка того, чтобы все вещи и явления мира стали называться своими именами, а от­ношения к ним людей, не взлетая к трудным вершинам собственно художественного видения мира или искус­ства как такового, стали подлинно чувственными и еди­ными по своему человеческому выражению и много­образию.

На наш взгляд, перед эстетикой как наукой может стоять лишь одна ее специфическая и наиболее общая задача: быть теорией чувственного освоения действи­тельности, но чувственного не в обыденном его пред­ставлении, а в том его понимании, с которым К. Маркс связывал целостность общественного утверждения чело­века, а в этом утверждении — и целостность всесторон­него отношения человека к окружающему вообще. Если мы признаем, что границы эстетической науки определя­ются именно таким пониманием чувственного, то отпа­дает необходимость и в простом перечислении ее задач: и наука о прекрасном, и наука об искусстве, и наука о творчестве, не говоря уже о таких тавтологических оп­ределениях ее, как наука об эстетическом освоении дей­ствительности, наука об эстетических свойствах и т. д. И это естественно. То, что в своей сущности объединяет и творческое, и художественное, и эстетическое, без обеднения перечисленных здесь компонентов может быть вполне представлено как чувственное. Это очень важно, ибо речь идет, по сути, о настоятельной необходимости вычленения единства предмета эстетики, с которым свя­зано понимание и единой методологической основы пос­ледней.

Трудность признания за эстетикой этой единой ее за­дачи связана с трудностью осознания социальной при­роды чувственных явлений и чувственного вообще. Чув­ственное — это не просто безразлично созерцаемая или воспринимаемая предметность деятельности человека. Это — особая предметность, прежде всего в том смысле, что с ней связано и обнаружение определенных ценнос­тей существующего (будь то в виде свойств, качеств или особенностей вещей) и — что очень важно — обна­ружение такого состояния человека, которое в отношении не только самого человека, но и общества выступает как подлинно непосредственное или по-человечески само­цельное. Эта цельность состояния определяется не столько тем, что человек воспринимает или присваивает, сколько тем, как осуществляется такое восприятие и присвоение или каков социальный смысл данного акта деятельности вообще. Другими словами, такого рода цельность зависит не только от особенностей предмета и его свойств, которые, безусловно, диктуют способ вос­приятия вещи, но и от характера социального бытия че-

ловека в целом, в конечном счете, от характера общест­венного производства.

Чувственное всегда несет на себе печать этого произ­водства — главного и существенного в способе жизне­деятельности и мировосприятии человека. Только в ре­зультате социального антагонизма стало возможным обезразличивание человека к целям общественного про­изводства, а отсюда — и к целям человеческой жизне­деятельности людей. И только благодаря такому обез­различиванию стала возможной собственно не­художественная, не-творческая, не-воспринимаемая (неприемлемая) деятельность людей. Но именно такую деятельность нельзя назвать и чувственной, причем как раз по тем обстоятельствам, по которым из нее с самого же начала исключается тот по-общественному цельный способ ее выражения, в котором человек только и может проявить неслучайную, универсальную восприимчивость к миру, следовательно, и такое же универсальное ут­верждение своей сущности. Напротив, эстетическое, вос­принимаемое, творческое, художественное и т. п. вполне представляются синонимами чувственного, если стать на точку зрения понимания необходимости превращения единства цели общественного производства в единство смысла реального осуществления коммунистического бытия людей вообще. Ибо только такая цель, концентри­рующая в себе наивысший человеческий интерес, способ­на сцементировать все потребности человека, придать им единую направленность, а тем самым определить и единый способ их человеческого утверждения.

Таким образом, эстетика есть наука не о восприятии и воспринимаемом, как их традиционно толкует психология или физиология, а о чувственном, равном значению способа общественного утверждения человека во всем богатстве его сформировавшихся потребностей.

Каким бы поначалу ни представлялся этот способ, но с точки зрения его действительного движения нет и не может быть самостоятельных «эстетик» быта или одеж­ды с их особыми целями и задачами. В противном слу­чае мы должны будем признать, что и проблемы быта, и проблемы одежды должны ставиться не иначе как проблемы идеала, смысла бытия людей вообще. Ведь, по-видимому, надо низвести наивысшее стремление че­ловека — его эстетический идеал — к простому запросу

в одежде (и в самом деле, к простому — при современ­ных-то возможностях производства), чтобы самоё одежду видеть не иначе как эстетически. Или, напротив, сам этот запрос надо поднять, вероятно, до выражения иде­ала, смысла бытия, чтобы вынашивать его не иначе как эстетический запрос.

Сказанным мы вовсе не снимаем вопросы эстетиче­ской деятельности человека в сфере производства, быта, поведения и т. д. Вообще было бы неразумно ограничи­вать проявление эстетического какими-то сферами (при­родными или общественными), сужать их или расши­рять. Что и в сфере производства возможна эстетическая деятельность человека — это не предположение, а ре­альный факт. Но дело здесь не в условности терминов или выражений «эстетика производства» или «вопрос об эстетической деятельности человека в сфере производ­ства», а в принципиальности отношения к единству пред­мета эстетики, ее метода, принципов. В плане каких бы «эстетик» и с высоты каких бы их частных задач (имен­но частных — в противном случае терялся бы сам смысл существования их как «эстетик») ни была предпринята попытка уяснения сущности эстетической деятельности, это вряд ли приведет нас к желанному результату. Ибо такая деятельность определяется не характером лишь тех потребностей, которые специфичны для быта или производственного предприятия как такового, а харак­тером уже упомянутой единой и наиболее заинтересован­ной потребности человека (если объективную необходи­мость в коммунистическом способе выражения жизни вообще можно назвать потребностью в обычном смысле слова). А поскольку исторический смысл последней, са­ма степень положенного в ней интереса не сводимы к простой сумме возможных интересов, связанных, ска­жем, со сферой быта или поведения человека, то и сама эстетика не может быть представлена как простая сум­ма «эстетик», так как остается наукой с едиными тре­бованиями, принципами и законами.

Известно, какое большое внимание уделяется сейчас материальному и моральному стимулированию человека в сфере производства. И это понятно. Однако — вду­маемся! — есть что-то по-разумному осторожное в том, что мы не ставим и, вероятно, еще не можем ставить вопрос о собственно эстетическом стимулировании чело-

века в этой сфере. Ибо хотя такое стимулирование не противостоит материальным или моральным интересам человека, но вместе с тем оно не составляет и простого единства этих интересов. Ведь с эстетической деятель­ностью связано удовлетворение по-своему неисчерпаемо­го интереса человека. Сущность его состоит в том, что человек действует с таким интересом и ради «само-дей­ствия», т. е. и ради смысла коммунистической самодея­тельности как таковой — этой наивысшей «нормы» вы­ражения всякого человеческого интереса,— а не ради зарплаты, поощрения, вознаграждения и т. д., в какой бы форме они ни представлялись.

Мы не можем сказать, что уже существуют предпри­ятия, где человек, скажем, вообще не нуждался бы в отпуске, где лучшим отдыхом и вознаграждением для людей являются часы их непосредственно производствен­ной деятельности, а не часы, проводимые ими вне такой деятельности. А дело как раз в том, что эстетический процесс немыслим без того, чтобы не быть движением такого интереса человека, реализация которого равня­лась бы акту всестороннего воспроизводства человека, а в этом — и всестороннего удовлетворения его. Трудно сказать, какими будут заводские цеха будущего — воз­можно, их как таковых вообще не будет,— но, видимо, всестороннее воспроизводство человека, следовательно, реализация наиболее высокого интереса людей будет иметь место там и тогда, где и когда деятельность каж­дого (включая ее высокую производительность, обобще­ствленность и т. д.) будет подниматься до выражения свободной самодеятельности, или, говоря словами К. Маркса, — до своеобразной игры физических и ин­теллектуальных сил человека. Понятно, что занятие та­кой деятельностью не нуждается в привычном для нас стимулировании, поскольку она и есть наивысшее чело­веческое удовольствие, а потому — и сама себе стимул, цель и средство одновременно.

Возможно, в этом будут усмотрены слишком высокие критерии, предъявляемые к существу эстетической деятельности. Но, во-первых, нет смысла называть деятельность (вещь, среду и т. д.) эстетической (т. е., опять-таки, и прекрасной, и возвышенной), если она не будет браться по мере какого-то наивысшего человеческого интереса. Эта мера все равно будет существовать, и независимо от наших желаний по ней будут измерять все наиболее значимое и небезразличное для людей. Во-вторых, от того, что мы намеренно будем принижать эту

меру, руководствуясь соображениями скорейшей «эстетизации» окру­жающего, сфера подлинно эстетической деятельности не расширится. Скорее, поспешность объявления о таком расширении грозит обер­нуться новыми недоразумениями в теории.

Если же говорить более конкретно, то, на наш взгляд, вопрос о том, каким должно быть все предметное окру­жение человека в любой из сфер его деятельности, ка­кими должны быть, скажем, орудия труда, рабочее мес­то и вообще вся обстановка на предприятии — это воп­рос не столько непосредственно эстетика, сколько инженера, врача, психолога, а в конечном счете — лю­бого специалиста, более-менее знакомого с требования­ми науки эстетики и заинтересованного в общественных формах осуществления деятельности.

На долю же эстетика выпадает, по-видимому, более сложная задача. Если переложить ее на практический язык, то она могла бы свестись прежде всего к тому, что­бы в любой из сфер деятельности исследовать человека во всей совокупности его общественных отношений (со­стояний) и на основе понимания необходимости их опре­деленного единства (цельности) дать ответ на главный вопрос эстетики: может или не может человек в данной ситуации или обстановке воспроизводить себя всесто­ронним образом или во все той же совокупности исто­рически сформировавшихся человеческих способностей и сущностных сил? Только в зависимости от ответа на такой вопрос можно правильно ставить и решать все конкретные задачи. Какие это задачи — вероятно, всег­да зависит от данных обстоятельств и данной сферы деятельности. Но какими бы они ни были и кто бы прак­тически их ни решал — тот же инженер, врач или ди­зайнер, — их нельзя правильно сформулировать без уче­та этого главного эстетического вопроса, затрагивающе­го смысл утверждения человека, меру его социального небезразличия к предмету деятельности и к самой дея­тельности.

Типичные возражения, возникающие при этом, как правило, сводятся к сетованию на чрезмерную абстракт­ность такого подхода. Мол, тот же специалист в области технической эстетики должен не столько теоретизиро­вать, сколько заниматься конкретным делом: форми­ровать эстетическую среду, улучшать производствен­ную обстановку, в худшем случае — хотя бы давать

по этому поводу какие-то рекомендации или пред­ложения.

Это правда. Мы и не требуем от дизайнера решать упомянутый эстетический вопрос. И уж тем более не пе­речеркиваем все то значительное, что создано в области художественного конструирования. Речь идет о другом. Если дизайнер хочет быть эстетиком, то представление о красоте, вообще эстетическом он должен согласовывать с научной эстетикой и в этом смысле он не может обой­ти интересующий нас вопрос. Если же он желает быть конструктором, так сказать, человеком, имеющим кон­кретное дело с вещами или совокупностью вещей и толь­ко, то, спрашивается, с каким представлением о фе­номене эстетического должно согласовываться это его дело?

Допустим, перед нами модельер по предметам быта. Допустим также, что ему необходимо создать не просто стул, а эстетически оформленный. Пусть будут учтены при этом всевозможные параметры: и профиль спины человека, сидящего на нем (с учетом данных физиоло­гии и медицины), и соответствующая отделка, короче — все, что только требуется от стула. Можно согласиться, что такая вещь, безусловно, будет заметно отличаться от рядовых стульев, тем более от тех, которые мы справед­ливо можем называть неудобными, некрасивыми, не­практичными. Однако достаточно ли всего этого, чтобы утверждать о рождении действительно эстетической ве­щи? Не логичнее ли предположить, что в данном случае создана просто нормальная утилитарная вещь, если иметь в виду, что само утилитарное — это не только грубая полезность.

Мы говорим, во-первых, «нормальная вещь», ибо, пра­во же, самим созданием ее мы лишь подтвердим то, что до сих пор могли сидеть и «не-нормально», т. е. могли довольствоваться подчас и плохими стульями (как гово­рят, сядем на что угодно, лишь бы не стоять). Во-вто­рых, мы говорим «утилитарная вещь», ибо ведь исклю­чаем положение, что как таковой стул дан нам еще для чего-то: чтобы созерцать и наслаждаться им без прак­тического пользования или пользования не по прямому его назначению (скажем, чтобы стоять или плясать на нем). Попросту говоря, это была бы новая «ненормаль­ность» пользования вещью.

Если сказанное в какой-то мере справедливо, то так называемая «эстетика быта» совершенно безболезненно превращается в своеобразную «утилитарику быта» (от лат. utilitas — полезный, практичный, к тому же по­лезный не без удовольствия) *.

В самом деле, утилитарное — это не просто грубая полезность, а полезность, содержащая в себе имманент­ное выражение удовольствия, т.е. доведенная до опреде­ленного совершенства и функционального завершения ее в самом акте присвоения. Причем само это совершенст­во вовсе не означает внешне пристегнутый «элемент красоты» как некое восполнение ограниченности са­мого полезного, чтобы, сознавая его, требовалось уже притягивать эстетику. Оно и есть то самое полезное или истинно утилитарное, которое и ставит целью достичь наш специалист по «эстетике быта». Но так как внача­ле он берет утилитарное в значении грубой полезности, подразумевая под ним чуть ли не утильсырье (т. е. та­кую полезность, которая уже превращается едва ли не в полную бесполезность), то компенсировать такое ог­рубление ему приходится за счет привнесения в утили­тарное «элемента» эстетического. Это пристегивание, или внешнее привязывание, последнего к существу ути-

* На наш взгляд, совершенно недопустимо смешивать понятия «утилитарный» и «утилитаристский». Следует помнить, что такого рода смешение, когда утилитарному придается крайне узкий и одно­сторонний смысл, есть продукт буржуазной эпохи и буржуазного представления о сущности полезного вообще. Ю. М. Бородай пра­вильно замечает, что совмещение в утилитарном существа полезного и удовольствия, совмещение, которое с большим трудом поддается усвоению как со стороны буржуазных историков эстетики, так и со стороны буржуазных теоретиков искусства, выглядело совершенно естественным с точки зрения античной эпохи, где впервые было вычленено это понятие вообще. Именно «здесь возникает нерушимое единство производственного, утилитарного и практического, с одной стороны, а с другой — чисто эстетического и вполне «незаинтере­сованного» любования предметами искусства и жизни. Прекрасно, с античной точки зрения, только то, что максимально утилитарно, максимально нужно для жизни, максимально полезно, удобно и вы­годно, но что, с другой стороны, и в то же самое время есть предмет любования и доставляет вполне бескорыстную радость» [32, 30]. «Буржуазная социология,— пишет А. А. Френкин,— исходит из идеи несовместимости игры и утилитарности» [39, 123]. Но исходит по­тому, что «утилитарность, как она существовала веками,— это исто­рически обусловленное неизбежное следствие тяжелого повседневного труда суровых будней, зависимость человека от практических обстоя­тельств» [39, 123].

литарного ведет вовсе не к правильному пониманию их возможного органического единства, а, скорее, к обед­ненному представлению об их подлинно ценностном содержании.

Видимо, в формировании различных «эстетик» мы наблюдаем факты отпочкования от эстетической науки самостоятельных областей знаний. И, как это часто слу­чается, новая дисциплина становится и может весьма долго жить за счет терминологии той науки, из которой она выходит. Так, химия могла поначалу выглядеть как некая «усложненная физика», биология — как «услож­ненная химия» и т. д.

Нечто аналогичное складывается и в отношении «конкретных эстетик». Будучи не в состоянии вычленить в чистоте свой предмет исследования, представитель той или иной «эстетики» подчас восполняет этот пробел за счет понимания (а точнее — недопонимания) существа действительной эстетической науки, ее единых требова­ний, принципов, законов. В итоге и выдвигается поло­жение, скажем, той же «технической эстетики»: создан­ные человеком вещи должны быть не только полезными, удобными (!) и т. д., но и красивыми, «приятными для глаз», «поднимающими настроение».

Но, во-первых, если быть точным, то приятно не гла­зу, а человеку, обладающему глазами; важно не на­строение как таковое, а чувственное состояние, завися­щее, помимо прочего, не только от восприятия вещи, но и от более сложных и устойчивых факторов — от жиз­ненной позиции человека, его мировоззрения, идеала и многого другого.