Природа феномена чувственного 3 глава

Во-вторых, правильно понятая полезность вещи, бе­зусловно, предполагает обнаружение в ней момента эс­тетичности, как, впрочем, и наоборот. Но эта эстетич­ность есть внутреннее существо самой полезности, без которой она теряет свою подлинно человеческую форму проявления, т. е. перестает быть собственно полезностью. Никто не спорит, что, скажем, физическая структура вещи предполагает наличие в себе химической структу­ры. Но это вряд ли может давать нам основание для полного размывания границ предмета физики и пред­мета химии. Никто не спорит, что истинная полезность вещи содержит в себе возможность вызывать указанную «приятность для глаз», «хорошее настроение» и т. д.

Но вряд ли всего этого достаточно, чтобы говорить об отсутствии какой бы то ни было границы между пред­метом эстетики и предметом той науки, которая должна раскрыть во всем объеме и полноте существо полезности вещи, и, в данном случае, той полезности, которая содер­жит в себе эстетическое не как инородное тело, не как созерцательное преодоление «ограниченности» самого се­бя, а, напротив, как органический момент своей собст­венной сущности. Требование же того, что, дескать, соз­данные человеком вещи должны быть не только полез­ными, но и... красивыми и т. д., — это требование с са­мого начала исходит из раздвоения такой сущности. Может быть, не случайно в многочисленной литературе по «технической эстетике» весьма часто можно встре­тить именно такого рода мысль: «Художник-конструктор небезразличен к требованиям стиля, моды, эстетическо­го идеала. Он должен создать такую вещь, которая была бы не только полезной, но и приносила бы людям эсте­тическое наслаждение, доставляла им радость» [12, 253 ].

Безусловно, формы проявления эстетического доста­точно разнообразны, и если речь идет о моде как дей­ствительном эстетическом идеале, о радости как под­линном эстетическом наслаждении, то эстетик не может обойти это стороной. Однако вряд ли при этом он дол­жен исходить из обедненного представления о полезном и эстетическом, причем исходить как раз с тем, чтобы, разорвав их в таком виде, пытаться вновь соединить, но уже на ложной основе, в свете конгломерата «требова­ний эстетики и техники». А логика вышеприведенной мысли именно такова: к «полезному», «удобному» и т. д. надо добавить еще нечто такое (все то же «эстетиче­ское»), что связывалось бы главным образом не столько с непосредственно производством и потреблением вещи, сколько со свободой от этого производства и потребле­ния — с выработкой у человека эффекта «приятного настроения», мнимого представления о том отдыхе, сво­бодном времени, желанном состоянии и т. п., которые находятся где-то по ту сторону указанного процесса про­изводства и потребления. Создали, к примеру, вещь, ко­торая, помимо того что отвечает определенным требо­ваниям полезности (хотя неизвестно, отвечает ли в пол­ной мере), может отвечать и другим интересам человека (напоминать о чем-то приятном, о другой вещи, о зна-

чимом событии и т. д.), или благоустроили заводское помещение, создали своеобразный домашний уют — по­высилась производительность труда — и... специалист по технической эстетике видит в этом решение важной эстетической задачи.

Но ведь даже с точки зрения буржуазных представ­лений об условиях труда, полагающих конечной целью производства добывание капитала, все это может быть само собой разумеющимся. В этих представлениях нет места самому человеку, его жизни, его самочувствию. Ничего особого нет и в том, что созданный для потреб­ления предмет может отвечать и каким-то другим ин­тересам человека: что-то напоминать, символизировать и т. п. Даже если этот интерес не есть утилитарный, то, с другой стороны, и само по себе напоминание о прият­ном, если оно сохраняет значение конечной цели, т. е. так и остается лишь напоминанием, еще не может быть представлено в значении реализации наивысшего ин­тереса человека — интереса собственно эстетического. Ибо в конечном счете дело не только в напоминаниях о приятном, но и в активном его «приятии», утверждении и т. д., как этот процесс можно было бы представить с точки зрения участия в нем и всего богатства чувств человека, его деятельности, практики.

Конечно, уничтожение плохих условий труда челове­ка, улучшение производственного окружения, создание вещей, отвечающих индивидуальному запросу потреби­теля, — все это может вызывать позитивный эмоцио­нальный отклик, радость, переживание, приятное на­строение, и мы не отказываем в этом ни производителю, ни потребителю. Но было бы неоправданным забывать, что эстетическую науку интересует не всякая радость и не всякое настроение, а объективный закон человеческо­го чувственного утверждения, в отношении которого факт выражения радости, наслаждения и вообще эмо­ционального возбуждения человека выступает уже как следствие или как своеобразная производная. Смысл же такого закона нельзя вывести из совокупности мотивов и побуждений человека, тем более если их связывать лишь со сферой быта, поведения или какой-либо другой сферой деятельности людей.

Мы понимаем, что определенное время в эстетике такие понятия, как «потребность», «мотив», «стимул» и др., не находили должного

освещения и — главное — не всегда вводились в саму методологию исследования эстетических процессов. Поэтому вполне заслуживают похвалы те работы эстетиков, которые ставят задачей исправить та­кое положение. Но тогда тем более неоправданной выглядит другая крайность: когда все мотивы и интересы людей стремятся увидеть в ореоле эстетичности. Вроде того, что если интерес, скажем, к одеж­де не противопоказан человеческому интересу вообще, то его непре­менно следует эстетизировать. А отсюда — и «эстетика одежды».

Мы не упрощаем существо дела. Чтобы убедиться, насколько порой оказывается распространенной практика создания различных массовых «эстетик» и какие предметы попадают в поле зрения послед­них, достаточно привести тематику докладов одной из научных кон­ференций, посвященных «эстетике торговли». Цитируем выборочно: «Эстетика одежды», «Эстетика трикотажных изделий», «Эстетика мебели», «Эстетические требования к обуви», «Влияние эстетических качеств швейных изделий на спрос сельского населения», «Эстетика тары и упаковки», «Об эстетике торговли электробытовыми машина­ми и приборами», «Эстетические требования к этикеткам мясных и рыбных товаров» и т. п. [37].

Излишне говорить, насколько важно и дальше налаживать куль­туру обслуживания населения высококачественными предметами потребления, совершенствовать сферу торговли. Но, просматривая приведенную тематику, нельзя не обратить внимания на, мягко вы­ражаясь, свободное обращение с терминами «эстетика», «эстетиче­ское», «прекрасное». И как-то уж совсем трудно отделаться от воз­никающей при этом мысли: если есть «эстетика торговли электро­бытовыми машинами и приборами», то почему не может быть, ска­жем, «эстетики торговли спиртными напитками»; если есть «эстетика тары и упаковки», то почему не должно быть «эстетики сапожных щеток» и т. п.? Право, не знаем, какой смысл здесь придается тер­мину «эстетическое».

Не знаем также, какой смысл вкладывает в термин «художест­венное» и учебная программа для слушателей «Народного универ­ситета дизайна» (г. Горький), где в качестве важнейших тем пред­лагаются и такие: «Художественное конструирование сапожного инструмента», «Художественное конструирование хирургического инструмента», «Художественное конструирование оборудования для инвалидов», «Художественное конструирование упаковки», «Худо­жественное конструирование тары», «Художественное конструирова­ние оргтехоснастки» и т. п. [34].

Может быть, не случайно поэтому от эстетиков все чаще тре­буют различных «предложений» по делам портных, домохозяек, цве­товодов, молодоженов, сапожников, завхозов ведомств и учреждений. Эти требования подчас настолько категоричны, что малейшие воз­ражения по этому поводу квалифицируются как симптом к «схола­стическому теоретизированию», как нежелание налаживать более «тесную связь эстетики с жизнью».

Отстаивая мысль об эстетической деятельности как способе целостного общественного утверждения челове­ка, мы, конечно, понимаем, что эта мысль остается еще слишком абстрактной, чтобы можно было делать отсю­да какие-то практические выводы или давать конкрет-

3* 35

ные рекомендации. Но абстрактной только потому, что понятия «целостное», «общественное», «коммунистиче­ское» действительно нуждаются в должном методологи­ческом внимании, в научном доведении их до осознания ценности самого что ни на есть конкретного акта чув­ственного состояния, момента жизни человека.

Такое доведение — уже само по себе сложная зада­ча, тем более, что решать ее необходимо применительно ко всем сферам деятельности человека. Она сложна тем, что в самой своей постановке предполагает глубокое знание диалектики коммунизма как способа производ­ства не только материальных благ, но и самого челове­ка, человечности его отношений, цельности всех его мыс­лей, желаний и побуждений. Социализм и коммунизм, взятые в таком их понимании, непременно предстанут тем самым историческим движением жизни людей, в ко­тором наиболее непосредственным, чувственным обра­зом утверждается все ценностное и небезразличное для человека. Но именно поэтому такое движение, логика его развития (и логика как непременно отрицание все­го старого и отживающего, как диалектика) и должны найти свое определенное выражение в методологии ис­следования чувственных процессов. Другими словами, не только логика как безразличное движение мысли, понятия вообще, но и логика как самодвижение идеала жизни, становящегося моментом, состоянием жизни — этим практическим выражением всей меры заинтересо­ванности человека в процессе бытия, — эта логика и должна составить смысл диалектики эстетического как теории чувственного познания.

Необходимость более обстоятельного рассмотрения затронутых вопросов обязывает нас еще раз коснуться существа сложившихся концепций эстетического. Хоте­лось бы сделать это не ради традиции. Сейчас редко какое исследование в эстетике обходит стороной взгляды «общественников» и «природников» на эстетическое. И хотя в большей части таких исследований проводится достаточно детальный анализ позиций как тех, так и других, в них, на наш взгляд, все еще не затрагивается одна очень важная и выходящая за пределы эстетики сторона дела: отношение сложившихся концепций к оп­ределенным положениям самой теории и логики позна­ния вообще. В данном случае речь идет об использова-

нии и действенном применении в исследовании извест­ного положения о совпадении диалектики, логики и теории познания, об уяснении этого совпадения как наиболее важного принципа построения научных зна­ний об объекте.

Формально общественническую и природническую концепции эстетического разделяют по неоднозначному ответу на вопрос о существовании эстетического. Но это формально, ибо данный вопрос остается сугубо философ­ским, и он не предполагает частного ответа на то, су­ществует ли эстетическое в природе («природники») или в обществе («общественники»), на лужайке леса или в заводском помещении и т. д., чтобы по нему можно бы­ло судить о принципиальной позиции сторонника той или другой концепции. В своей философской постановке это вопрос о существовании эстетического вообще, без­относительно к сферам его выявления. Только через от­ношение к вопросу в такой его постановке можно выра­зить свое отношение к материализму или идеализму.

Поэтому и поныне бытующая дилемма — «природ­ники» — материалисты, «общественники» — идеалисты [8] — остается от начала и до конца надуманной. Ибо, во-первых, никто из наших исследователей не ставил целью обосновывать на интересующий нас вопрос отри­цательный ответ; во-вторых — и это главное, — решение такого вопроса связано не только с теоретическим, но и практическим его обоснованием. Не только мышлением, сознанием, но и всем движением чувственности человек подтверждает объективность и независимость существо­вания эстетического.

Более того, в известном смысле такое существование вообще нельзя доказать или опровергнуть чисто теоре­тическим путем, в дискуссиях, и если некоторые эстети­ки все еще к этому сводят задачу, превращая ее в некую вечную проблему, то этим они обнаруживают просто не­понимание существа проблемы. Смысл разногласий между концепциями, как и всех споров на эту тему, по­ложен не в вопросе о существовании эстетического — такой вопрос решается в ежедневной эстетической прак­тике, — а в вопросе об отношении эстетиков к путям и способам введения этой практики в саму теорию (к то­му же и в качестве критерия доказательства существо­вания эстетического, и в качестве истинности построения

таких знаний, в которых отразилась бы его природа). Противоречивость концепций эстетического отражает более сложные коллизии, сложившиеся в эстетической науке, чем просто недоразумения, созданные самими эстетиками.

«ПРИНЦИП ОНТОЛОГИЗМА», ИЛИ ОБ ОТНОШЕНИИ К ДИАЛЕКТИКЕ КАК ТЕОРИИ ПОЗНАНИЯ

В последние годы наблюдается активная разработка различных направлений исследования эстетического: он­тологического, гносеологического, аксиологического. Поднимаются вопросы о системном, структурном, функ­циональном подходах, обосновывается необходимость обращения к методологическим основаниям других, в частности естественных, наук и т. д. Так, М. С. Каган считает аксиологическое направление исследования эсте­тического наиболее целесообразным и перспективным [24]. К этой мысли склоняется сегодня и Л. Н. Столо­вич, ранее отдававший предпочтение гносеологическому направлению исследования. Многие эстетики поднимают вопрос о структурном, системном, функциональном ас­пектах анализа эстетического.

Безусловно, всякое направление анализа, давая воз­можность раскрыть определенную сторону объекта, уже этим заслуживает внимания. Однако в том смысле, в каком объект выступает как предмет единого научного интереса — что в полной мере касается и эстетическо­го, — необходим и специфически целостный к нему под­ход. Совершается ли такой подход в области социологии или психологии, этики или эстетики — он должен быть таким же единым по своей диалектико-материалистиче­ской сущности, как и сам объект в его специфически ус­тойчивой природе и функциях.

Всякий объект, не говоря уже об эстетическом, дает­ся не только для знания, движения мышления или созна­ния человека. Уже сам факт включения и функциониро­вания его в системе общественно-исторической практики людей говорит о том, что он не может оставаться безот­носительным к этой практике, которая в конечном счете всегда должна войти в полное определение объекта ис­следования не как случайность, не как оговорка, а как наиболее основательное выражение его существенности.

Только при условии сохранения (уже в самом начале теории) единого значения объекта, как оно было выяв­лено и обнаружено всем ходом общественно-историче­ской практики, только с кропотливым, по возможности наиболее детальным, введением этой практики в са­му теорию можно сохранить и целостность подхода к объекту, а отсюда — и правильно построить систему знаний о нем.

Поэтому наблюдающаяся пестрота различных аспек­тов исследования эстетического отражает не только из­вестную трудность в осмыслении самой по себе природы последнего, но и некоторую недооценку со стороны эсте­тиков диалектического пути построения таких системных знаний, в которых эстетическое не упрощалось бы как раз в указанном его практическом значении и функцио­нировании. Собственно, только избежав такого упроще­ния, можно не допустить произвольного расщепления объекта исследования на различные его составные час­ти, «элементы», «структуры» и т. д., а тем самым и пре­дотвратить превращение его в случайный предмет анализа.

П. В. Копнин правильно отмечал, что «разработка теории различных аспектов единого объекта, когда она ведется на уровне познания его сущности, неизбежно вовлекает науку в область познания его как целого, как единой системы взаимодействия. Однако трудности в синтетическом изучении объекта знания, которые вызваны современной дифференциацией и специализа­цией наук, приводят к тому, что научные методы, вы­рабатываемые в условиях неизбежно искусственной изо­ляции предмета от его объекта как целого, оказываются формалистичными, что накладывает свой отпечаток на самую возможность создать конкретно-всеобщую содер­жательную теорию объекта. Эта трудность в конечном счете коренится в непонимании значения материалисти­ческой диалектики как единственно-конкретно-всеобще­го метода» [38, 416 ].

Именно потому, что материалистическая диалектика остается этим единственно-конкретно-всеобщим методом, она не может противостоять устремлениям конкретного подхода к предмету анализа и в этом смысле не может исключать многообразие направлений исследования с их необходимой при этом формализацией знаний об от-

дельных сторонах объекта познания. Вместе с тем она не составляет и простое единство этих направлений, чтобы, реализуясь, они могли как-то исчерпать ее. Тре­бование конкретной целостности и всеобщности подхо­да к объекту вытекает из природы самого объекта. Ос­таваясь в общем-то безразличным к тем или иным кон­цепциям и направлениям исследования своей сущности, объект всегда оказывается небезразличным к своей единой научной теории, стремящейся взять его таким, каким он есть, во всех связях и опосредствованиях. Ибо еще задолго до создания такой теории объект своим практическим функционированием обнаруживает и свои законы, которые при условии создания его единой тео­рии диктуют последней не произвольный, а специфиче­ски определенный к себе подход.

Понятно, что сама эта специфичность создается не теорией, тем более не аспектом исследования, где, к слову говоря, объект может предстать очень своеобраз­ным и не соответствующим действительности. Только будучи вплетенными в материальные и духовные потреб­ности людей или — применительно к науке — транс­формированными через область научных знаний, в си­стеме которых возможно создание интересующей нас теории, реальные законы объекта могут превращаться и в законы самого познания. И только с этого времени они могут быть положены в науке в виде ее определен­ных требований — законов, методологических принци­пов, особых черт познания и т. д.

В дальнейшем, если эти требования выполняются, если метод исследования остается соответствующим природе объекта как природе человеческой потребности в нем, объект, образно выражаясь, никаких претензий науке не предъявляет. И в этом состоит выражение правильного соединения теории и практики, как оно должно иметь место во всяком подлинно научном ис­следовании. С точки зрения самой науки, в таком со­единении и будет положено выражение принципа совпадения диалектики, логики и теории познания как принципа правильного, материалистического соединения в познании субъективных и объективных закономернос­тей, следовательно, принципа правильного построения теории.

И напротив, если метод подхода к объекту базируется

на случайном выборе аспекта исследования — а та­кая случайность вполне допустима,— если законы раз­вития объекта не становятся одновременно и специфи­ческими законами (принципами) построения исследова­ния, а диалектика этого развития не оформляется в саму логику исследования,— неминуемо появится и расхождение между теорией и практикой, между зна­ниями об объекте, как они сложились эмпирически и бессистемно, и знаниями, какими их требует вывести наука и общепрактическое функционирование объекта.

К тому же осознание такого расхождения и задача устранения его весьма часто может выдаваться за но­вую проблему, трудности решения которой уже будут относиться не на счет неправильного толкования мето­да исследования, а на счет сложности... природы само­го объекта. В сущности, такая картина сложилась во многих областях знаний. Скажем, в этике это проблема моральных ценностей, в социологии — вся так называе­мая «аксиология», в эстетике — проблема эстетиче­ского.

В самом деле, на практике, в непосредственном вос­приятии и утверждении эстетического мы, как правило, не задаемся вопросом об объективности существования прекрасного, возвышенного и т. п.; в теории же такой вопрос приобретает значение особой проблемы. На практике мы давно решаем (и небезуспешно) огромный круг задач, связанных с эстетическим воспитанием; в теории же вопрос о сущности такого воспитания может и поныне вызывать острые дискуссии.

Признание положения о единстве направления ис­следования объекта предполагает понимание не только правильного соединения в познании субъективных и объективных закономерностей вообще, применительно к теории в целом, но и правильного соединения их в са­мом начале теории, или, как принято говорить, в логи­ческом начале. Ибо только при таких условиях указан­ный принцип совпадения может быть доведен до вы­ражения принципа развития теории как одновременно принципа объективности отражения объекта.

Под логическим началом следует понимать вовсе не формальное начало построения теории или изложения мысли в исследовании. Речь идет о таком исходном фундаментальном положении, само вычленение которо-

го в абстракции могло бы приравниваться к обнаруже­нию основного принципа (закона) развития объекта как одновременно принципа построения системы знаний о нем. В строгом смысле интересующее нас начало то­же есть некоторое исходное движение знаний в иссле­довании. Но исходное только по форме. По содержанию же оно есть и некоторый конец, итог, вывод всей тео­рии. Но вывод, опять-таки, в абстрактной форме, ибо теория еще остается не созданной. В этом смысле ло­гическое начало можно было бы представить как пола­гание, своеобразное предвидение истины исследуемого. Причем каким бы абстрактным ни представлялось та­кое полагание, но, взятое не просто в значении «догад­ки», желанного результата, а как более-менее адекват­ное отражение главного и существенного в объекте, оно должно предопределять и всю направленность, логику развития знаний, а тем самым — и путь построения не­обходимой нам теории.

Не рассматривая здесь отношение логического на­чала к тому поистине формальному началу, с которого начинается всякое исследование, отметим лишь, что это не одно и то же. Ибо если первое составляет сущность развития всей системы знаний об объекте, ее своеобраз­ную методологическую ориентацию на любом из участ­ков построения теории, то второе — только простую «зацепку» мысли в исходном пункте построения иссле­дования. В конечном счете и ошибочная теория исходит из какого-то начала изложения знаний и даже полагает свой принцип их развития. Но, как правило, то и другое в ней остается в чисто случайной связи, так что, ска­жем, ее принцип может базироваться не столько на объективной логике (диалектике, истории) развития объекта, сколько на одних формально-логических свя­зях мысли и тем самым формироваться как бы в «хвос­те» изложения знаний, в конце самой теории.

В свою очередь, и начало такой теории остается не­существенным и произвольным, поскольку единствен­ное, что определяет ее дальнейшее развитие, остается связанным лишь с процедурой этого чисто формального выведения одной мысли из другой, в лучшем случае — с упомянутым уже полаганием объекта в его абстракт­ной форме. Но поскольку такое полагание берется не в значении «момента истины», а просто как наперед

составленное «мнение» исследователя об объекте, то и оно не выполняет каких-то принципиальных методоло­гических функций, а скорее требует того, чтобы вся теория была направлена на его «конкретизацию», «уточнение», «объяснение» и т. д.

Однако правильно развивающаяся теория выдвига­ет особые требования к своему началу, так как от него зависит и движение научного анализа, и тот объектив­ный его результат, который своей конкретностью и со­держательностью характеризует само существо совпа­дения истины и объекта, субъективного и объективного на материалистической основе. Понятно, что такой ре­зультат может быть только выведенным, т. е. явиться следствием не просто «обволакивания» суждениями этого наперед составленного «мнения» исследователя об объекте, а действительного восхождения знаний от простого к сложному, следовательно, следствием разви­тия теории.

Именно поэтому игнорирование логического начала приводит к разрушению принципа восхождения знаний от абстрактного к конкретному. Теория, лишенная вы­ражения такого принципа, как правило, всегда оказы­вается формалистично замкнутой: из чего исходит — к тому же и приходит, т. е. каким полагает объект в на­чале своего формирования, точнее, в этом упрежденном, нечетком и расплывчатом его представлении,— таким оставляет его и в конце. При этом вместо того, чтобы следовать от абстрактного к конкретному, такая теория фактически следует наоборот: от более-менее конкрет­ного (по крайней мере, в эмпирическом смысле) пред­ставления объекта на первых шагах построения систе­мы знаний о нем — к абстрактному представлению в конечном пункте построения таких знаний. Сама систе­ма здесь не столько обогащает исходное понимание объ­екта, сколько обременяет его самой процедурой изло­жения знаний — нагромождением определений объекта, описанием ее разрозненных сторон, особенностей, отно­шений и т. п. «Поэтому движение,— как правильно от­мечает Э. В. Ильенков,— которое эмпирику кажется движением от эмпирических фактов к их абстрактному обобщению, на самом деле есть движение от прямо и чет­ко не выраженного абстрактно-общего представления о фактах к терминологически обработанному (и по-прежне-

му столь же абстрактному) представлению. С абстракт­ного он начинает, абстрактным же и кончает» [22, 257 ].

На попытках построения различных теорий эстети­ческого все это прослеживается достаточно наглядно. Л. Н. Столович, например, в свое время исходил из представления эстетического как свойства реального мира, пытался осмыслить его как свойство и в итоге свел к свойству, несмотря на то, что строилась целая концепция, Ф. Д. Кондратенко полагал эстетическое как отношение человека и в итоге в таком его значении и оставил. А. Нуйкин предпринимал попытку истолковать его как чувство человека и фактически в таком виде рассматривал его до конца. Любопытно, строились це­лые концепции толкования предмета анализа, но тем не менее между полагаемым и итогом исследования не было, в сущности, никакого различия.

И в самом деле, если со всей строгостью подходить к пониманию действительного восхождения и развития теории, то даже для чисто абстрактного взгляда со­вершенно понятно: как нечто единое, существенное само эстетическое не может быть сведено ни к свойству, ни к чувству, ни к отношению человека, и это должно быть понятно не в формально-логическом истолковании данного положения. Ведь, скажем, капитал тоже мо­жет быть и товаром, и мерой стоимости, и даже эстети­ческой формой сокровища. Но в своей целостной сущ­ности это, как известно, не первое, не второе, не третье, порознь или вместе взятое, а определенное обществен­ное отношение.

Единство направления всякого научного исследования с необходимостью предполагает 1) материалистическое понимание совпадения субъективного и объективного и доведение этого совпадения до выражения принципа объективности анализа (принципа отражения) иссле­дуемого; 2) обнаружение логического начала теории, как его можно понять в значении развития теории или же в значении диалектического восхождения знаний от абстрактного к конкретному.

Представляется, что именно недооценка единства этих двух моментов в методе исследования и привела к тем ошибкам в анализе эстетического, которые нашли свое место в теориях «природников» и «общественни­ков» и которые, к сожалению, еще до конца не преодо-

лены. Эти ошибки — не узкоспециального, а общетео­ретического плана и при указанных обстоятельствах неизбежны в любом из направлений исследования. Если недооценка совпадения субъективных и объектив­ных закономерностей в целом всегда будет толкать исследователя на путь онтологизма (по крайней мере, того, кто хотя бы стихийно будет придерживаться ка­ких-то материалистических позиций), то недооценка функций логического начала, самой необходимости ло­гического (диалектического) развития теории всегда будет толкать его на путь гносеологизма.

Мы исходим здесь из достаточно категорической дилеммы потому, что, во-первых, какое бы направление исследования ни выдвигалось, коль оно развивается в русле процесса познания, оно не может не оставаться в сфере компетенции гносеологии (в теории нет негносео­логических отклонений и ошибок), следовательно, присущие ему возможные и наиболее общие ошибки следует рассматривать как гносеологические; во-вторых, если речь идет о единстве диалектико-материалистического метода познания, то относительно строгого его применения возможны как раз такие наиболее общие ошибки, кото­рые будут связаны прежде всего или с неправильным толкованием материализма как диалектического (онтологизм), или с неправиль­ным толкованием диалектики как собственно материалистической (гносеологизм). Но это именно те ошибки, которые накладывают свой отпечаток на самую возможность создания конкретно-всеобщей тео­рии объекта, в какой бы области знаний она ни создавалась.

В пределах, доступных данному исследованию, ос­тановимся подробнее на этих ошибках, поскольку они имеют прямое отношение к нашей проблеме.

Известно, что онтологизм в его объективной разно­видности (субъективную его разновидность сейчас нет необходимости затрагивать) основывается в целом на материалистическом, если не сказать — объективист­ском, смысле совпадения мышления и бытия, субъектив­ного и объективного в познании. Сам онтологизм не сознает этого совпадения, как не сознает и того, что он является все же теоретико-познавательным течением со всеми присущими ему не онтологическими, а гносеоло­гическими ошибками.