Скульптура, не менее прекрасная, чем старшая ее сестра, простерла тут же рядом дивные творения своего резца. Она уже не отдавала себя на поругание тем бесстыдным Крезам,{208} что унижали искусство, заставляя увековечивать их продажный облик или другие, столь же достойные презрения предметы. Художники находились теперь на содержании у государства и отдавали свои таланты людям достойным и добродетельным. Я не увидел здесь, как это бывало в нашем Салоне, рядом с бюстами королей бесстыдно выставленное изображение какого-нибудь гнусного откупщика, который этих же королей обманывал и обворовывал. Но если какой-либо человек, достойный предстать взглядам потомков, достигал успеха на избранном им поприще, а другой совершал мужественный поступок — вдохновенный скульптор тотчас же брал на себя выражение всеобщей признательности; он втайне увековечивал одно из памятных деяний героя (не присовокупляя к оному собственного портрета), а затем, неожиданно для всех объявив о своем труде, добивался позволения прославить одновременно и себя. Творение его привлекало всеобщее внимание и не нуждалось ни в каких пояснениях.
Особым приказом здесь строго запрещалось использовать сюжеты, которые ничего не способны сказать душе, поэтому никто уже не портил ни прекрасного мрамора, ни иных цепных материалов.
Запрещены были и те непристойные изображения, что украшали наши каминные доски. Эти простодушные люди никак не могли взять в толк, когда случалось им читать книги по истории, почему это в век, когда то и дело произносились слова «религия» и «нравственность», отцы семейств спокойно позволяли своим детям лицезреть всякие неприличные сцепки под тем предлогом, что они якобы являют собой шедевры, а картины эти способны были лишь разжечь невинное воображение и смутить души, столь открытые всяким впечатлениям. Люди эти сокрушались по поводу преступного обычая развращать юные сердца.[184]
Сопровождавший меня художник, которого я обо всем расспрашивал, с готовностью сообщил мне обо всех этих важных изменениях. От него же я узнал, что в девятнадцатом веке случилась нехватка мрамора, и скульпторам пришлось пустить в ход всю эту уйму отвратительных бюстов финансистов, откупщиков и богатеев, в сущности представлявших собой уже обтесанные глыбы, которые удалось употребить с большей пользой, изваяв из них головы более достойных мужей.
Я перешел в последнюю галерею, представлявшую для меня не меньший интерес, чем остальные, множеством выставленных здесь творений. В этой галерее собраны были рисунки и гравюры всего мира. И хотя искусство гравирования достигло высочайшего совершенства, гравюры прошлых веков не были при этом уничтожены. Ибо с гравюрами дело обстоит иначе, чем с книгами. Если книга не хороша, она уже тем самым дурная книга, между тем как эстамп, оценить который мы можем с первого же взгляда, всегда интересен для сравнения era с другим.
Эта галерея, возникшая в царствование Людовика XV, была совсем не похожа на прежнюю. Тогда это была маленькая комната{209} с небольшим столом посередине, за которым едва умещалось с десяток любителей искусств, и куда надобно было наведываться раз по десять, прежде чем удавалось найти местечко; впускали туда лишь в определенные дни, да и в эти дни она раз десять в году оказывалась закрытой под каким-либо предлогом или просто по прихоти главного смотрителя. Теперь галерея была открыта ежедневно и поручена заботам вежливых и предупредительных служащих, коим исправно платили жалованье, дабы они исправно обслуживали посетителей. В обширном зале легко можно было найти гравюры, воспроизводящие любую из картин или скульптур, находящихся в других картинных галереях. Имелся подробный перечень тех творений искусств, кои позаботились увековечить и делали все для того, чтобы распространить их как можно шире.
Гравирование есть искусство столь же плодовитое и благоприятствующее просвещению, как и искусство типографское: с его помощью можно размножать оттиски, подобно тому как книгопечатание размножает книги; каждое частное лицо и каждый иностранец могли здесь добыть себе копию картины, не уступающую оригиналу. Все граждане имели возможность, ни в ком не возбуждая зависти, украшать стены своих жилищ разного рода сюжетами, являющими примеры добродетели и героизма. И в помине не осталось пресловутых любителей искусств, столь же ретивых, сколь и невежественных, кои, не жалея ни сил своих, ни кошелька, вечно гонялись за воображаемыми шедеврами и оставались в дураках, причем вполне заслуженно.
С жадностью я стал просматривать огромные тома, в которых посредством гравировального резца так легко и прочно были переданы контуры и естественные краски природы. Все изображения были превосходно выполнены, но с особым тщанием воспроизведены были те, что касались до наук и ремесел. Полностью переделанными оказались иллюстрации Энциклопедии,{210} и на сей раз более внимательно отнеслись к их точности, что в данном случае имеет первостепенное значение, ибо всякая ошибка здесь ведет к серьезным последствиям. Увидел я и прекрасный учебник физики с множеством таких рисунков, — и, поскольку сия наука обращается главным образом к органам чувств, быть может именно подобным картинкам и надлежит способствовать постижению всех разделов ее. Здесь умели ценить это искусство, с помощью которого можно размножить столько полезных изображений, и неустанно превозносили его.
Я заметил, что сделано все это было с отменным вкусом и в манере Одранов;{211} причем их манеру даже углубили и усовершенствовали. Виньетки в книге назывались теперь не иначе как «кошены»:{212} таково было слово, заменившее собой множество недостойных слов.[185]
Граверы прекратили, наконец, пользоваться злосчастной лупой, во всех отношениях пагубной для их зрения. Знатоки этого века перестали восхищаться теми мелкими крапинками,{213} что в наше время почитали за главное достоинство гравюр; они предпочитали более широкую, точную, спокойную манеру, которая давала возможность достичь большей выразительности с помощью нескольких четких штрихов и благородно начертанных линий. Граверы прислушивались к советам живописцев, а те, в свою очередь, старались не выказывать своих причуд и не изображать из себя мастеров. Они уважали друг друга, относились друг к другу как равные, и никто не пытался обвинить другого, если случалась неудача. К тому же гравировальное искусство стало приносить государству известную пользу благодаря продаже наших эстампов в другие страны, так что о мастерах этих с полным на то основанием можно было сказать, что в благодетельных их руках «медь становится золотом».{214}
Глава тридцать пятая
ТРОННЫЙ ЗАЛ
Жаль было мне покидать эти великолепные залы, но, гонимый неуемным своим любопытством и желанием как можно больше увидеть, я поспешил вернуться в центр города. Здесь увидел я множество людей обоего пола и разных возрастов, торопливо устремлявшихся к какому-то торжественно украшенному портику. «Скорее, скорее, — говорили вкруг меня. — Наш добрый король, может быть, уже взошел на трон. Неужто нам не удастся увидеть его сегодня!». Я пошел за толпой, по меня весьма удивило, что свирепые стражники не преграждали нам путь. Я вошел в огромную залу, поддерживаемую множеством колонн, и, пробравшись вперед, стал так, чтобы иметь возможность видеть трон монарха. Нет, ничто не могло дать более прекрасное, более благородное и утешительное представление о королевском величии. Мне хотелось плакать от умиления. Ни Юпитера-громовержца,{215} ни ошеломляющего великолепия, ни орудий мести. Четыре беломраморные фигуры, изображающие силу, умеренность, справедливость и милосердие, поддерживали кресло из слоновой кости без каких-либо украшений; оно только было несколько приподнято, дабы голос государя всеми мог быть услышан. Над креслом нависал балдахин — его держала рука, словно высовывающаяся из потолка, на котором изображена была небесная твердь. С каждой стороны трона находились две мраморные доски. На одной выгравированы были государственные законы и обозначены пределы королевской власти. На другой перечислялись обязанности короля и королевских подданных. Прямо напротив трона стояла фигура женщины, кормящей грудью младенца, точный символ королевской власти. Первая ступенька трона являла собой вид могильной плиты; большими буквами на ней начертано было: «Вечность». Под ней покоилось набальзамированное тело предшествовавшего монарха; оно должно было пребывать там до тех пор, пока его не сменит тело сына. Отсюда он словно напоминал своим наследникам, что все они смертны, что царствование их недолговечно, что оно пройдет, как сон, и тогда они останутся один на один со своей доброй или дурной славой! Обширный зал был весь уже заполнен народом, когда появился государь; его синий плащ ниспадал красивыми складками. Оливковая ветвь венчала чело его — она заменяла корону. Государь никогда не появлялся средь народа без этого убора, который другим внушал благоговение, а ему — веру в себя. Под радостные клики собравшихся взошел он на трон, не выказывая равнодушия к этим изъявлениям всеобщей радости. Но едва он сел, как воцарилось почтительное молчание. Я стал прилежно слушать. Министры громко читали ему свои донесения о том, что примечательного случилось со времени последнего собрания. Если бы кто-нибудь из них в чем-либо покривил против правды, народ тотчас же изобличил бы такого лжеца. Ни одна из нужд его не была забыта. Министры один за другим отчитывались в выполнении отданных ранее приказов, и чтение всякий раз заканчивалось сообщением о сегодняшних ценах на съестные припасы. Государь внимательно слушал и кивком головы выражал согласие или приказывал отложить вопрос, чтобы внимательно изучить его. Но если в глубине залы раздавался чей-нибудь недовольный голос, возражавший против того или иного решения, даже если голос этот принадлежал человеку из низшего сословия, его тотчас же просили выступить вперед и подняться на возвышение, что находилось у подножья трона. Стоя здесь, он приводил свои доводы,[186]и если они оказывались убедительными, его выслушивали, ему выражали одобрение и признательность, и государь дарил его благосклонным взглядом; если же, напротив, он говорил вздор или ратовал за то, что было лишь в собственных его интересах, тогда он бывал с позором изгнан и клики возмущения сопровождали его до самого выхода. Каждый здесь мог высказать свое мнение, не подвергая себя никакому иному риску, кроме риска быть публично осмеянным, если мысли его оказывались ложными или глупыми.
Во всех публичных церемониях государя всегда сопровождали два сановника, они шли рядом с ним. Один нес копье с насаженным на него снопом пшеницы,[187]другой — виноградную лозу, дабы государь никогда не забывал, что то и другое суть опора трона и государства. Вслед за ними шел хлебничий королевства, неся корзину, полную хлебов, которые он раздавал всем, кто просил его об этом. Корзина эта была верным мерилом благосостояния страны, и в тех случаях, когда корзина оказывалась пустой, министров тотчас же изгоняли и подвергали наказанию. Но корзина оставалась полной и свидетельствовала об изобилии в стране.
Подобные встречи с королем происходили здесь раз в неделю и длились по три часа. Я вышел из этой залы с сердцем, преисполненным радости. Я испытывал чувство благоговения, какое испытываешь перед лицом божества, ибо готов был любить его, как любят отца, и преклоняться перед ним, как преклоняются пред богом-заступником.
Я завел разговор с несколькими людьми по поводу того, что видел и слышал. Их удивило мое изумление, ибо все это казалось им очень простым и естественным. — Что это за страсть у вас, — сказал мне один из них, — вечно сравнивать наше время с каким-то давно уже прошедшим, нелепым, странным веком, когда у людей были ложные представления о самых простых вещах, когда спесь притворялась величием, когда главным считалось великолепие да умение пускать пыль в глаза, а все остальное ни в грош не ставилось, — словом, когда добродетель была чем-то призрачным и казалась лишь измышлением нескольких философов-мечтателей.[188]
Глава тридцать шестая
ФОРМА ПРАВЛЕНИЯ
— Осмелюсь спросить вас, какой формы правления придерживается ваше государство? Монархической, демократической, аристократической?..[189]
— Ни монархической, ни демократической, ни аристократической; это просто разумная форма правления, имеющая целью пользу людей. Монархии больше не существует. Монархические государства, как вам это хорошо было известно, хоть никаких выводов из этого вы так и не сделали, сливаются с деспотизмом, подобно тому как реки сливаются с океаном, а деспотизм рушится под собственной тяжестью.[190]Истина сия подтвердилась; ни одно пророчество не осуществилось с такой точностью. При тех успехах, коих достигли у нас наука и просвещение, разумеется, было бы просто позором для рода человеческого, если бы мы, сумевшие измерить расстояние меж землей и солнцем и определить вес планет, оказались бы неспособными обнаружить простые и действенные законы, с помощью которых надобно управлять разумными существами! Правда, немалым препятствием к тому были тщеславие, жадность, корыстолюбие, но какое это было торжество — найти главную пружину, посредством которой удалось заставить эти человеческие страсти служить всеобщему благу! Корабль, что бороздит океан, повелевая стихиям, в то же время покорен их воле: он подчиняется и противодействует одновременно. Вот, быть может, самый верный образ всякого государства{216} — швыряемое бурями страстей, оно движется благодаря им и им же должно противостоять. Все зависит от того, кто ведет сей корабль. В ваших политических понятиях царил полный мрак; вы, невежды, винили во всем Зиждителя вселенной, а ведь не кто иной, как он, дал вам разум и мужество, дабы управлять самими собой. Достаточно было громкого голоса, чтобы разбудить людей от их спячки. Если вы были порабощены, то винить в этом вам следовало лишь себя. Свобода и счастье принадлежат тому, кто способен овладеть ими. Все в этом мире подвержено изменениям; наиболее важная из перемен уже свершилась, и ныне мы пожинаем ее плоды.[191]
Освободившись от гнета, мы побоялись передать всю власть, все ее возможности, права и атрибуты в руки одного человека:[192]наученные горьким опытом прошедших веков, мы не допустили подобной неосторожности. И вернись даже в наш мир Сократ или Марк Аврелий, мы и им не вручили бы неограниченной власти, и не из недоверия, но из опасения унизить священное понятие свободного человека. Разве закон не есть выражение всеобщей воли? Как доверить одному человеку столь важное сокровище? Ведь у него могут быть минуты слабости, а если бы даже у него их и не было, разве согласятся люди отречься от свободы, самого прекрасного из всех уделов?[193]Мы уже испытали, сколь противоположна абсолютная монархия подлинным интересам народа. Искусство изобретать и взымать налоги, все возраставшая энергия, с которой они выкачивались; запутанные законы, противоречившие друг другу; кляузные процессы, пожиравшие имущество граждан; наполненные привилегированными тиранами города; продажность должностных лиц; министры и интенданты,{217} бесчинствовавшие в различных частях королевства, словно в завоеванных провинциях; утонченное бессердечие, искавшее оправдания бесчеловечности; королевские чиновники, пренебрегавшие народом и оскорблявшие его вместо того, чтобы внимать его жалобам, — вот они, плоды того всевидящего деспотизма, что сосредоточивал вкруг себя все умы и употреблял их во зло, подобно человеку, применяющему зажигательные стекла лишь для разжигания пожара. Что видели вы, проезжая по Франции, этому прекрасному королевству, которое столь щедро одарила своими милостями природа? Целые округи, разоренные сборщиками податей, города, превратившиеся в села, села, ставшие деревнями, деревни, обратившиеся в деревушки; исхудавших, страшных, обнищавших их жителей. Все эти бедствия не составляли тайны: отрекшись от чистых источников существования, люди приноравливались к господствовавшей тогда системе подкупности,[194]а рождаемые ею пороки оправдывали всеобщее разложение.
И можете себе представить? Революция свершилась без всяких усилий, благодаря мужеству одного лишь человека. Некий король-философ, достойный своего трона, поскольку не придавал ему значения, стремившийся к счастью людей более ревностно, нежели к сему призраку власти, устыдясь суда будущих потомков и суда собственной совести, предложил вернуть Генеральным штатам{218} их прежние прерогативы: он понял, что разумно управлять обширным государством можно, лишь опираясь на собрание представителей различных его провинций. Подобно тому, как в человеческом теле, кроме общей циркуляции крови, существует еще и отдельная для каждой части его, так каждая провинция, подчиняясь общим для всего государства законам, имеет еще и свои собственные, видоизмененные в соответствии с характером ее почвы, положением, торговлей, взаимными интересами. Благодаря этому все живет, все находится в расцвете. Провинции уже не для того существуют, чтобы служить двору и украшать столицу.[195]{219} Никакой приказ, посланный вслепую, не вносит смятения в далекие провинции, куда взгляд государя никогда не мог достигнуть. Каждая из них сама печется о своей безопасности и своем благополучии. Главный жизненный источник уже не отдален от нее; он находится в самом ее лоне, всегда готовый содействовать государству в целом и прийти ему на помощь в случае какого-либо бедствия. Оказание помощи не находится больше в руках людей равнодушных, которые помогают только для вида, а то и радуются ударам, что грозят ослабить родину.
Итак, абсолютная монархия была уничтожена. Глава государства сохранил королевский титул; но он не был столь неразумен, чтобы взваливать на себя все то бремя, которое отягощало плечи его предков. Лишь Собрание народных представителей королевства имеет законодательную власть. Ведение всех дел, как политических, так и гражданских, доверено Сенату, государь лишь следит за выполнением законов. Он вносит предложения о создании всех полезных учреждений. Сенат отвечает перед королем, король и Сенат несут ответственность перед Собранием народных представителей, которое созывается каждые два года. Все решается там большинством голосов. Новые законы, заполнение должностей, исправление ошибок — вот что находится в ведении сего Собрания. Особые или неожиданные случаи оставляются на усмотрение короля. Он счастлив,[196]трон его зиждется на более прочной основе, корона его гарантирована свободой народа.[197]Те, кто обладает самыми заурядными душами, обязаны своими добродетелями этому вечному двигателю всего великого. Гражданин не отделен от государства, он составляет с ним единое целое.[198]И надо только видеть, как ревностно печется он о блеске его и славе. Каждое решение Сената всегда обосновано, в нем кратко сообщаются побудительные причины и указывается цель. Нам непонятно, как осмеливались в ваш век (якобы просвещенный) городские власти свысока отдавать все эти приказы, по непреложности своей напоминающие постановления богословов, будто закон не есть воплощение общественного разума и народу не надобно понять его, прежде чем ему подчиниться. Этим господам в бархатных шапочках,{220} называвшим себя отцами народа, неведомо было, как видно, великое искусство убеждения, что действует так легко и с такою силой; а вернее, не имея ни твердых воззрений, ни ясных намерений, попеременно строя друг другу козни, составляя заговоры и раболепствуя, господа эти только и делали, что льстили и досаждали трону, то вдруг поднимая шум из-за пустяков, то продавая и обманывая народ. У нас, как вы понимаете, нет уже подобных градоначальников, кои смолоду приучались к бесчувственности, необходимой им для того, чтобы хладнокровно распоряжаться честью, достоянием и жизнью граждан; они были весьма отважны, когда дело шло о защите их жалких привилегий, и весьма трусливы, как только речь заходила об общественном благе; последнее время не было даже нужды подкупать их: они впали в полнейшее безразличие. У нас градоначальники совсем иные: имя отцов народа, коим мы их величаем, они оправдывают на всем протяжении своей службы. Бразды правления ныне находятся в твердых руках разумных людей, действующих согласно определенному плану. Мы чтим законы, и никто не вправе считать себя выше закона, как это было в те далекие времена, на великую беду тогдашних правительств. Всеобщее благоденствие зиждется на безопасности любого из подданных: каждый боится не людей, но законов, сам государь чувствует их над собой.[199]Бдительное внимание короля заставляет сенаторов более тщательно относиться к своим обязанностям и лучше выполнять свой долг; его доверие к ним облегчает их труды, его авторитет придает им те силы и мужество, кои необходимы для их решений. Таким образом скипетр, столь отягощавший ваших королей, в руках нашего государя ничего не весит. И он уже не являет собой пышно убранную жертву, беспрестанно приносимую на алтарь государства: его бремя соразмерно тем ограниченным силам, которые получил он от природы.
Наш король богобоязнен, благочестив, справедлив, сердцем его владеют Предвечный и отчизна; он страшится божьего гнева и осуждения потомков; в чистой совести и незапятнанной славе видит он высшую степень блаженства. Чтобы делать добро, надобны не столько выдающиеся дарования, ум и обширные познания, сколько благородное сердце, искреннее стремление к добру и постоянная готовность свершать его. Нередко всеми превозносимый гений короля не только не прибавляет счастья государству, но оборачивается против свободы страны.
Нам удалось сочетать то, что казалось почти непримиримым, — благоденствие государства с благоденствием частных лиц.{221} В ваше время даже утверждали, будто во всяком государстве существует некое неразрешимое противоречие между общественным благом и благом некоторых его граждан. Мы не придерживаемся сей жестокой политики, основанной на незнании истинных законов или же на презрении к наиболее бедным и наиболее полезным людям. Существовали отвратительные, жестокие законы, исходившие из того, что люди злы по самой природе своей; но мы-то склонны считать, что они стали таковыми лишь со времени действия этих законов. Деспотизм утомил человеческое сердце и, беспрестанно озлобляя, растлил и ожесточил его.
Наш король имеет все права, всю необходимую власть, чтобы творить добро, но у него связаны руки, если он пожелал бы делать зло. Народ ему всегда представляют в самом благоприятном свете: толкуют о его достоинствах, о его верности государю, об отвращении его ко всякому чужеземному игу. При нем находятся особые цензоры, коим дано право удалять от государя всякого, кто вздумал бы склонять его к неверию, к легкомыслию, ко лжи и еще более гибельному занятию — осмеиванию добродетели.[200]Не встретите вы средь нас и той породы людей, что, пользуясь своими дворянскими титулами (к тому же еще и купленными), сбегались со всех сторон, чтобы раболепствовать перед государем; которые, знать не желая никакого иного ремесла, кроме военного или придворного, жили в полном бездельи, теша свою гордыню старинными грамотами и являя печальное зрелище тщеславия, которое было тем больше, чем дворянин был беднее. Ваши гренадеры проливали свою кровь с не меньшей отвагой, нежели люди сего благородного сословия, и при этом не ценили себя так дорого. Впрочем, в нашей республике подобное название оскорбило бы все другие сословия. У нас все граждане равны. Различие между ними определяется лишь той естественной границей, которую прокладывают между людьми труд, талант и добродетель.[201]Несмотря на все эти заслоны, на все принятые предосторожности, король еще обязан соблюдать ежегодный трехдневный пост, дабы он в случае стихийных бедствий не забывал о бедных. В течение этих трех дней государь наш страдает от голода и жажды, спит на жестком ложе, и сей строгий и спасительный пост рождает в его сердце более глубокое сострадание к людям неимущим. Правда, наш король не нуждается в том, чтобы ему напоминали об этом подобным способом, но таков уж закон нашего государства, священный закон, которого и доныне у нас придерживаются. Следуя примеру государя, и министры, и все, кто причастен к управлению государством, считают своим долгом на себе почувствовать, что такое нужда, и испытать страдания, которые она вызывает. Это заставляет каждого из них с большей готовностью облегчать участь тех, кто оказывается во власти жестокого закона нужды.[202]
— Но, — сказал я ему, — подобные перемены должны были свершаться медленно, мучительно, с огромными усилиями. Скольких же трудов они вам стоили!
— Творить добро не больший труд, чем творить зло, — ответствовал мой мудрый собеседник с кроткой улыбкой. — Человеческие страсти — вот те ужасные препятствия, что стояли у нас на пути. Но, постигнув с помощью просвещения подлинные свои интересы, люди становятся справедливее и честнее. Мне кажется, что когда бы терпимость и правда воцарились во всех сердцах, миром мог бы управлять один человек. Хотя людям вашего века и свойственна была непоследовательность, они все же верно сумели предугадать, каких успехов достигнет когда-нибудь разум. Ныне мы видим их плоды, и благотворные принципы разумного правления явились первым следствием сих преобразований.
Глава тридцать седьмая
О НАСЛЕДНИКЕ ПРЕСТОЛА
Будучи еще более любопытен, чем судья в «Гуроне»,[203]я продолжал испытывать терпение моих собеседников, беспрерывно задавая им вопросы.
— Я видел государя сидящим на троне; но я позабыл спросить вас, господа, где же находился сын короля, которого в мое время называли дофином.
Ответить мне взялся наиболее учтивый из моих спутников. Вот что-он сказал: «Мы твердо убеждены, что от воспитания великих мира сего зависит счастье народов и что можно научиться добродетели, так же как и заразиться пороком, а потому придаем весьма большое значение тому, как проводит принц свои юные годы. Наследник престола не живет при дворе, где льстецы могли бы внушить ему представление, что он выше других людей, будто бы являющих собой нечто вроде насекомых; от него скрывают его высокое предназначение. При рождении ему метят плечо королевским знаком, что впоследствии поможет разыскать его. Затем его передают в руки людей, верность и честность коих испытывалась не раз, и те приносят клятву перед Всевышним никогда не открывать принцу, что тому предстоит стать королем; клятву эту никто не смеет нарушить.
Как только он выходит из-под опеки женщин, ему предоставляют возможность повидать свет, попутешествовать; особо заботятся о физическом его воспитании, которое всегда должно предшествовать воспитанию нравственному. Он носит ту же одежду, что и прочие крестьянские дети, ест обычные блюда, ему рано преподают умеренность; впоследствии эта позволит ему лучше усвоить, что собственная бережливость должна служить примером, ложная же щедрость разоряет государство и бесчестит сумасбродных расточителей. Он посещает одну за другой все провинции. Его знакомят с сельскими работами, с устройством мануфактур, объясняют, где что добывается. Он все видит собственными глазами, входит в хижины землепашцев, ест за их столом, помогает им в труде и учится их уважать. Он запросто разговаривает со всеми, кого встречает. Характер его складывается совершенно свободно, и в мыслях своих он столь же далек от трона, сколь на самом деле близок к нему.
Многие короли превратились в тиранов не потому, что у них было злое сердце, а потому, что до них никогда не доходило, как живут в их стране бедняки.[204]Если бы сему юному принцу, как бы ни был он честен и прям от природы, позволили отдаться приятным размышлениям о будущей власти, он в силу присущей всякому человеческому сердцу злосчастной склонности впоследствии стал бы стремиться еще более расширить границы своего могущества.[205]Именно таким образом, к несчастью, некоторые государи проявляли свое королевское величие, потому-то интересы их всегда и оказывались противоположными интересам народа.
Как только принцу минет двадцать лет (а иногда это происходит раньше), его приводят в тронный зал. Он находится там среди толпы, как обыкновенный зритель. В этот день сюда собираются все сословия государства, и каждому из них дозволено высказать свое мнение. Вдруг государь встает и трижды произносит имя юноши, веля ему подойти. Толпа расступается. Пораженный, он робкими шагами приближается к трону и, дрожа от волнения, поднимается по его ступеням. Король обнимает юношу и перед лицом всех граждан объявляет его своим сыном. «Небом, — говорит он торжественно и умиленно, — небом предначертано вам нести бремя королевской власти. Двадцать лет мы старались сделать вас достойным этого: не обманите же надежд сего великого народа, который сейчас смотрит на вас. Сын мой! Я уповаю на то, что вы столь же ревностно станете служить государству, как служил ему я». Какая минута! Какое множество мыслей обуревает юношу! Тогда король указывает ему на могильную плиту, под коей покоится прах предшествовавшего государя; на ней крупными буквами начертано: «Вечность». «Сын мой, — говорит он ему все так же торжественно, — настал долгожданный час. Вы стоите на могиле прародителя вашего, чьи дела вам предстоит возродить. Поклянитесь же, что будете таким же справедливым, каким был он. Скоро вместо него буду лежать здесь я. Подумайте о том, что из глубины сей могилы я стану обвинять вас, если власть свою вы употребите во зло. Ах, дорогой сын мой, на вас устремлены око Всевышнего и взоры всего королевства — они видят вас, ни одна мысль ваша не ускользнет от них. Если в глубине души вашей шевелится в эту минуту тщеславие или гордыня, у вас есть еще время. Откажитесь от короны, сойдите с этого трона, вернитесь в толпу. Вы скорее достигнете влияния и уважения, оставаясь обыкновенным гражданином, чем если станете трусливым или суетным государем. Пусть не манит вас призрак могущества, пусть тешит ваше сердце сладостная и благородная мысль о возможности делать людям добро. А в награду я обещаю вам любовь народа, что внимает нам сейчас, мою любовь, уважение общества и милость властителя вселенной. Это он — истинный государь, мой сын, мы же — всего лишь призраки, мы тенью проходим по земле, выполняя высокие его предначертания».[206]
Юный принц взволнован, растроган, лицо его заливает краска смущения, он не смеет глаз поднять на это множество людей, взгляды которых устремлены на него. Слезы брызжут из его глаз, он горько плачет пред лицом великих дел, кои предстоит ему совершить. Но вскоре он преодолевает свое волнение. Ему внушили, что великий человек должен жертвовать собой ради себе подобных и, поскольку природа не приуготовила людям безоблачного счастья, именно королевской власти, той самой, которую доверяет ему теперь народ, надлежит выполнить то, что не сумела сделать для них природа. Благородная эта мысль проникает в его сердце, воспламеняет его, высекает в нем огонь; в объятиях отца своего он произносит обет, он клянется прахом своего прародителя, он припадает губами к скипетру, перед которым первым должен преклониться, он возносит молитву Всевышнему — и его коронуют. Первые люди государства склоняются пред ним, простой люд в восхищении кричит ему: «О ты, вышедший из нашей среды, видевший нас так близко и так долго, да не ослепит тебя твое величие, никогда не забывай, кто ты и кто мы».[207]
Однако взойти на престол он может, лишь когда ему минет двадцать два года, ибо повиноваться королю-ребенку{222} противно здравому смыслу. По той же самой причине король, достигший семидесяти лет, слагает с себя власть,{223} ибо искусство управления государством требует бодрости духа и тела и особой восприимчивости, которая, к сожалению, с годами угасает в нашей душе.[208]К тому же мы опасаемся, как бы привычка к власти не породила в его душе ту опасную страсть, что называется скупостью и является самым гнусным и жалким вожделением, одолевающим человека к концу его жизни.[209]Престол переходит тогда к прямому наследнику, а семидесятилетний государь еще служит государству своими советами или же примером былых добродетелей. За время, протекающее между этой всенародной встречей и днем совершеннолетия принца, последнего подвергают еще нескольким новым испытаниям. Все истины внушаются ему на красноречивых и убедительных примерах. Вот как доказывают ему, что короли сделаны из того же теста, что и все прочие люди, что они ни на волос не отличаются от других, что рождаются они на свет такими же слабыми и подвержены тем же болезням, что они равны перед Всевышним и что единственной основой их величия является избрание их народом. К нему как бы для развлечения приводят молодого грузчика одинаковых с ним лет и одинакового роста и заставляют их бороться. Каким бы сильным ни был королевский сын, грузчик обычно одолевает его. Он пригибает его к земле до тех пор, пока принц не признает себя побежденным. Тогда принца поднимают с земли и говорят ему: «Ты видишь, согласно закону природы, ни один человек не подчинен другому, никто не рождается рабом, короли рождаются людьми, а не королями, — одним словом, род человеческий не для того создан, чтобы служить утехой нескольким семьям. Сам Всевышний, послушный этому естественному закону, не желает управлять с помощью жестокости, но лишь в соответствии со свободной волей. Делать людей рабами есть, стало быть, дерзость по отношению к Верховному существу и насилие над людьми». Тогда грузчик, одержавший победу над принцем, склоняется перед ним и говорит: «Я могу быть сильнее вас, но это не дает мне никаких прав и не приносит славы. Подлинная сила — в справедливости, истинную славу приносит великодушие. Я преклоняюсь перед вами как пред своим государем, которому народ вручил верховную власть. Если кому-нибудь вздумается угнетать меня — ваша обязанность устремиться мне на помощь; тогда я взову к вам и вы спасете меня от этого могущественного и несправедливого человека».
Если юный принц допускает какую-нибудь оплошность или позволяет себе неосторожность, которая обличает его дурной нрав, он назавтра же прочтет об этом в публичных ведомостях.[210]Он поражен, он негодует. Ему сухо отвечают: «Существует особый суд — неподкупный и взыскательный. Ежедневно ведется там летопись деяний государей. Потомкам известно будет о вас все — все ваши слова и поступки. По ним станут судить о вас. И лишь от вас зависит, чтобы они относились к вам с должным почтением». Если юный принц после этого призадумается и исправит свою ошибку, назавтра же газеты сообщат об этой прекрасной черте его характера и превознесут его благородное поведение, как оно того заслуживает.[211]
Но особенно настоятельно внушается ему с помощью многочисленных примеров отвращение к той роскоши и великолепию, которые никому не приносят пользы, которые уже погубили столько государств и обесславили стольких государей.[212]Все эти позолоченные дворцы, говорят ему, подобны тем театральным декорациям, на которых картон выглядит массивным золотом. Ребенку кажется, будто он видит настоящий дворец. Не будьте детьми. Пышные празднества и торжественные приемы были злоупотреблением власти в угоду гордыне и политике. Все это великолепие, выставленное напоказ, имело целью внушить к себе почтение и страх. Именно таким образом подданные проникались духом раболепия и привыкали к порабощению. Но разве унизительно для короля держаться с подданными как с равными? Чего стоят все эти ежедневные церемонии, эти торжественные его выходы по сравнению с открытым и приветливым выражением его лица? Потребностей у короля не больше, чем у последнего из его подданных. «У него один только желудок, как и у погонщика волов, — говорит Жан-Жак Руссо.{224} — Если он желает насладиться чистейшим из всех наслаждений, пусть испытает радость быть любимым и пусть будет достоин этой любви».[213]
И, наконец, не проходит дня, чтобы ему не напоминали о существовании всевидящего Верховного