Разлепить слипшиеся глаза Максиму не удавалось. Когда же, наконец, он открыл их, то долго ещё лежал неподвижно, глядя через полуприкрытые веки остановившимся взглядом в потолок на пятирожковую люстру, в которой тускло горела одна запылённая лампочка.
«Ночь? Утро? День?» — скосил он глаза к окну. За ним мутно серел декабрьский рассвет. Движение глаз доставило ему боль. Они, как заржавелые болты в таких же ржавых гайках, слушались плохо. Чувствовал он себя больным и разбитым, знал, что заснуть уже не сможет, но и встать не было сил.
«Утро, утро, утро, утро… ещё одно, а за ним новый долгий, долгий день», — с болезненным стуком, как биллиардные шары, болезненно сшибались в голове слова. И неожиданно, страшная, обжигающая своей разрушительностью мысль, ввергая его в прострацию, упала на него бетонной плитой, расплющив тело, ставшее сразу холодным и безвольным. Оно медленно потекло из-под плиты во все стороны аморфной слизистой массой. Плита давила, как пресс, выдавливая его сущность. Он всё это отчётливо ощущал и видел, а растёкшийся мозг продолжал, метрономом отстукивать: «Утро, утро, утро, утро».
Этой бетонной плитой, обрушившейся на него, была страшная в своей беспощадности и неумолимости мысль о том, что новый день, несёт с собой всегдашние страдания и весь он будет посвящён невыносимо тяжёлым поискам спасительного «лекарства».
Но эта встряска длилась недолго. Его вытекшая сущность, как ртуть, стала собираться в прежнюю единую массу, плита поднялась в воздух и исчезла. Он услышал аритмичный громкий стук своего сердца, ощутил пульсирующую боль в правом боку, ожившая память подсказала: никуда не нужно идти, «лекарства» полно, есть сигареты, еда, чай и деньги имеются.
Веки его дрогнули, он расслабленно вытянулся и закрыл глаза. Побежали в голове, как кинокадры в перемотке фрагменты вчерашней ночи: холод, тесная щель между гаражами, дикая ломка, примёрзшая к земле труба, кавказец, его вскрик: «Вай, мама!».
Когда плёнка прокрутилась до того момента, где он прячет деньги в продухе, голова заработала живее и это воспоминание родило новый страх. Он нарастал лавинообразно, становясь зудящим и липким.
Навязчивая сверлящая мысль о том, что кто-то может найти его деньги, подействовала на него угнетающе. Робко высовывающий «нос» утешительный довод о том, что вряд ли кому-то придёт в голову заглядывать в вентиляционное отверстие дома зимой в такой холод, вяло пытался бороться с пожимающей плечами мыслью-разрушительницей «всяко в жизни бывает». У этого шаткого довода шансов на победу, по-всему, не было, а страх усиливался и усиливался, парализуя волю.
Решение могло быть единственным, оно было на поверхности: не теряя времени ехать и проверить тайник. Снежный ком страха за судьбу свалившихся на него денег, обещавших стать залогом долгой и благополучной жизни, покатился по спуску, набирая скорость, обрастая в размере, требуя немедленных действий. Но раньше этого требовалось заправиться спасительным «топливом». Пора было «поправиться»: уже подступала суетливая нервозность, правый бок напоминал о себе болезненно пульсирующей болью, жадный и беспощадный демон, владеющий его телом и помыслами, требовал подпитки.
Максим скинул с себя прожжённое в нескольких местах шерстяное одеяло на пол и встал с просевшего дивана. На него он вчера свалился в джинсах, носках и рубашке, пакетики героина и деньги лежали в её нагрудном кармане.
Дверь второй комнаты была приоткрыта, он заглянул в неё. Горел свет, тихо бормотал телевизор, Эдик и Лана лежали в кровати. Эдик спал укрывшись с головой, всё одеяло он стянул на себя; голая Лана лежала на боку свернувшись калачиком, и иногда поскуливала, как маленькая собачонка. Он постоял немного, разглядывая впалые сероватые ягодицы Ланы. С безотчётно прилившей злобой и отвращением, процедив сквозь зубы: «Долбанные кролики, халявщики, видеть вас не могу! В башке две, нет — три мысли: уколоться, трахнуться и пожрать. Как же вы, твари, мне надоели!» ― он прошёл в туалет.
Мочился он долго, задумчиво наблюдая за пульсирующей слабой струйкой. Процесс происходил болезненно: старый не залеченный уретрит напоминал о себе. Неожиданно он конвульсивно дёрнулся и резко обернулся: ему почудилось, что за его спиной кто-то стоит и сопит. Но никого за спиной не было, сердце билось с перебоями, рот пересох, ныло колено, правый бок моментами прошивала горячая боль.
Бормоча: «Рухлядь, рухлядь, уже разваливаюсь не куски», кривя лицо и прихрамывая, он прошёл на кухню, раздражённо оглядел стол, на котором в беспорядке лежали остатки вчерашнего пиршества: куски хлеба, недоеденный, обвалившийся торт, пачки сока, бананы, подсохшая колбаса в нарезке на пластиковых лоточках, чайные чашки с недопитым чаем, пепельница полная окурков. Упаковки шприцев, похожие на пулемётные ленты с патронами лежали на подоконнике.
Закурив, он зажег газ. Раствор он готовил тихо, стараясь не шуметь, сейчас ему совсем ни хотелось, чтобы проснулись Лана с Эдиком. С отвращением рассмотрев дорожку от игл на правой руке, и думая: «Лана ловкая, ― она с обеих рук колется. Будь я левшой, смог бы уколоться в правую руку, там положение лучше, чем на левой руке», он, потрясываясь всем телом, спустил джинсы на пол, сел на стул, и стал разглядывать свои худые и бледные, давно не знавшие солнечного света ноги. На обеих голенях зеленоватыми нитями просматривались вены. Путь их, как бакенами на реке, был обозначен точками от предыдущих уколов и вздувшимися узелками, левое колено было опухшим, на икрах топорщились коросты от расчёсанных ранок.
Руки подрагивали. Обильно потея, он вводил раствор осторожно и медленно, нажимая на шприц плавно. Когда вытащил иглу, некоторое время посидел со спущенными джинсами и закрытыми глазами, уронив голову на грудь, в ожидании прихода. Боль в правом боку пульсировала толчками, горячими осязаемыми волнами, прошла в низ живота и ушла. «Заземлился», — удовлетворённо прошептал он, выпил сока из пачки, съел банан и закурил.
Он сидел со спущенными джинсами и его охватывала непреодолимая дремотность. Глаза закрывались, голова безвольно клонилась к груди, он пытался поднять её, но она снова и снова падала. Наконец он, расслабленно уронил голову на грудь и задремал Сигарета догорела до фильтра и обожгла пальцы, но глаз он не открыл, только тряхнул рукой, отбросив её на пол. Так он просидел около часа, открыв глаза долго ещё сидел, не в силах встать. Маячок внутри него подгонял его к выходу, но выходить на холод ужасно не хотелось.
Уже надев куртку, он не удержался и ещё раз заглянул в комнату, где спали Эдик с Ланой. Лана лежала теперь на другом боку, шаря бесцельно рукой в поисках «убежавшего» одеяла. Опять полыхнула злоба: «Эдос-пиндос, кабан вонючий, моется в месяц раз, как этой дуре не противно под ним лежать?»
Он не сразу пошёл к лифту. Приподнявшись на цыпочки, он засунул пакетики с героином в короб для антенных и телефонных проводов, который заканчивался над входной дверью квартиры Эдика — это место он уже использовал, как тайник несколько раз.
В лифте он ехал с пожилой женщиной, крохотная собачонка на её руках смотрела на него и потрясывалась. «Даже собачка боится наркоманов» ― сдерживал он подступающий смех, ему стало весело, дико тянуло «поприкалываться» над женщиной, затеять с ней разговор, но он сдержался. С серьёзным лицом, почтительно склонив голову, он поздоровался с ней. «Доброе утро, сынок», — женщина взглянула на него ласково, устало улыбнулась. Лицо её было бледно, дышала она прерывисто, со свистом, на лице застыло болезненное выражение. С интересом, её рассматривая, Максим думал: «Скоро копыта отбросит, швабра старая, а всё ползает, гулять выходит. На хера жить человеку, если он уже, как мёртвый?»
Когда лифт остановился, он вежливо уступил проход женщине. Она опять улыбнулась, благодарно глянула на него, еле слышно произнеся: «Спасибо». «Не за что», — Максим благожелательно улыбался, язвительно думая: «Не так бы ты от меня шарахалась, сука старая, и жалась бы к стенке, если бы знала, что я наркоман».
Почти сразу ему удалось остановить машину. Он быстро сговорился с пожилым водителем, оплатил проезд и, закурив, развалился расслабленно в кресле. Его несло. Охватила болтливость, он завёл разговоры с водителем, тот охотно поддерживал разговор. Он болтал с водителем, а в голове параллельно с разговором варился план дальнейших действий, думалось и говорилось ему сейчас легко. Он решил машину не отпускать, проверить свой тайник, после съездить на Апраксин Двор и приодеться.
Но совсем скоро его стал раздражать льстиво ему поддакивающий водитель и он, закрыв глаза, откинул голову на подголовник. Ему опять вспомнились ночные события и выражение лица Эдика, когда он приказал ему с Ланой оставить его. Изумление и оторопь не могли скрыть злобы, которую он пытался прикрыть фальшивой покорностью. «Мутант, ― сказал про себя Максим. ― Тварь. Такие в полицаи шли в войну».
ЭДИК
Он был единственным и желанным ребёнком в семье. В перестройку его отец смог попасть на работу в Ливию, где два года отработал строителем в знойном городе Мисурата. По тем временам это была весьма «хлебная» работа, хотя и не совсем полезная для здоровья. Домой он вернулся с чеками Внешторгбанка, что давало ему возможность отовариться в магазине «Берёзка» дефицитнейшими по тем временам товарами: видеомагнитофонами, телевизорами, кассетниками, что он и сделал.
Он неплохо тогда «спекульнул». Оставил себе один видеомагнитофон, телевизор и двухкассетник, а два таких же комплекта он удачно продал за доллары. Мать Эдика работала заведующей столовой при большой фабрике, семья не голодала, холодильник всегда был забит под завязку продуктами, разумеется, из фабричной столовой. Голодные годы конца правления «меченого» Михаила и начала президентства Бориса Ельцина семью не особо задели.
Не лишенные коммерческой жилки родители Эдика попробовали устроить видеосалон, недолго просуществовавший в связи с рэкетирскими поборами, после стали челночить. Запасы в долларах, которые они долго и умело приумножали, оказались полезны и востребованы. Пару раз они мотнулись в Польшу, после стали возить из Турции всякий ширпотреб. Завязав полезные контакты в Греции, занялись торговлей кожей и мехами. Дела шли прекрасно. Вначале они сами стояли на рынках, позже выкупили места, поставили свои палатки и наняли в свои торговые точки продавцов, а сами полностью занялись поставками товара.
Полёты в Грецию отнимали много времени, на момент отлучек родителей за Максимом присматривала бабушка. Книги в семье были не в почёте. Культурный досуг семья проводила у телевизора. Смотрели боевики, страшилки, любовные драмы с эротическими вкраплениями, Эдику дозволялось смотреть их вместе с родителями.
Лет с тринадцати он организовал свою тайную жизнь. Учился он плохо, но пользовался авторитетом у некоторой части своих одноклассников, так как всегда был при деньгах. Он давно уже подворовывал деньги, хотя родители ссужали любимое дитя вполне приличными суммами. Делал он это довольно ловко и долгое время родители ничего не замечали. Собственно, воровать было не трудно: выручку родители не прятали, она хранилась в секретере, деньги всегда имелись и в сумке матери и в отцовской барсетке. Ворованные деньги, как и полагается вору, Эдик тратил широко и бездумно, угощая своих друзей сигаретами, сладостями и напитками.
Когда ему пошёл пятнадцатый год, бабушка умерла, и родители вынуждены были оставлять его дома одного: торговлю они бросить не могли, она, известно, простоев не терпит. Прилетая из очередного коммерческого вояжа, они задаривали недоросля с невинными голубыми глазами одеждой, сладостями и деньгами.
К тому времени он уже вовсю курил, предпочитая дорогие сигареты, пробовал и не один раз спиртное, уже покуривал и «травку». Чувствовал он себя среди сверстников важной персоной, но, вообщем-то считался в среде ровесников «лошхом». Школьный «пролетариат» не раз и не два экспроприировал у него силовым методом деньги, нажитые, по их мнению, неправедным путём его родителями-буржуями.
Во время отлучек родителей у него дома собиралась кампания таких же, как он «безбашенных» ребят, озабоченных только одним: получением удовольствий и развлечений. Мальчики в компании были хамоваты и циничны, девочки с голыми пупками принимали такое поведение, как естественное.
Эдикина «компашка» поначалу кучковалась на детских площадках и на территории детского сада, пока Эдик не решился проводить время с комфортом в своей квартире, во время отлучек его родителей. Как умело он не конспирировался, бдительные соседи всё же «заложили» его родителям. Ему ничего не стоило дать родителям клятву исправиться, но как только родители исчезали, посиделки, а вернее было бы сказать,«полежалки» в квартире, возобновлялись. Здесь было хорошо: полный холодильник еды, видеомагнитофон, игровая приставка, «травка» и спиртное, здесь. компания усиленно изучала основы сексуальной жизни по видеозаписях без стеснения и оглядок. Были и групповые случки.
Школу Эдик закончил кое-как. От армии родители его «отмазали» за большие деньги через знакомого психиатра. К этому времени это уже был полный деградант, которого нужно было не отмазывать, а лечить. В головке с невинными большими глазами сложился стереотип поведения несовместимый с самыми элементарными человеческими понятиями: никакого смирения, (за исключением фальшивого, полезного для него), полное отсутствие тормозов, когда дело касалось достижения удовольствий, изнуряющая и поражающая его юное сердце и ранящая людей чёрная ложь, которым приходилось сталкиваться с ней; совершенно чёткая уверенность в том, что всё можно получить через деньги. В ассортимент приобретённых навыков входило невежество, абсолютная бесчувственность к людской боли, сексуальная развращённость, заложенная ещё в совсем розовом возрасте, изворотливость, ловкость обманщика и интровертность. Уже целый год его наставником был героин.
Любящие родители пристроили чадо на популярный в те годы платный факультет менеджмента. Будущий менеджер-экономист не стал обременять себя познанием экономических наук — жил в своё удовольствие. После зимней сессии родители отправили его отдохнуть от изнурительных занятий и подлечить подорванное непомерным трудом здоровье в Грецию. Домой он вернулся изменившимся и серьёзным, сообщив, к радости родителей, порядком уставших от своего, приносящего им одни разочарования и огорчения отпрыска, что он намерен жениться.
На отдыхе он познакомился с девушкой, сразу самоуверенно решив, что она станет для него лёгкой добычей. Однако ничего такого не произошло: девушка оказалось не такой, как его прежние податливые подружки без комплексов ― это был вдумчивый, серьезный, развитый человек.
Таня, так звали девушку, была из хорошей семьи, родители её интеллигенты-технари всю жизнь проработали в научно-исследовательских оборонных институтах. Неделя, проведенная в Греции в обществе Эдика, его жаркие слова о любви, ухаживания, молодость, неопытность толкнули её к нему, она поверила в его искренность. В Питере они целый месяц встречалась, компанию свою он тогда бросил.
Свадьба была пышной, с лимузином, в дорогом ресторане, молодым подарили квартиру бабушки Максима. Недолго музыка играла! Эдика хватило на два месяца. Втихаря он стал покуривать травку, какое-то время приходил домой не поздно, но заскучал, пересёкся с прежними друзьями и подругами. Заплаканная супруга, душеспасительные беседы со своими родителями и с родителями Тани, у которой уже обозначился живот, раздражали и утомляли его, он по привычке лгал, изворачивался, клялся, слова вылетали из него легко и быстро, будто давно уже были заготовлены.
Когда Таня нашла в его кармане шприц и пакетик с порошком, она сделала единственный и верный ход: собрала свои вещи и ушла к родителям. В принципе, это единственно правильное решение, которое может сделать человек, если его судьба оказывается связана с наркоманом — бессовестное это племя не задумываясь, может изгадить и испортить жизнь любого человека, если с ними цацкаться.
А у Эдика начался период жизни в обнимку со смертью. Опускался он быстро. Два раза он крупно обворовал своих родителей. Мать, постаревшая и усталая, пыталась его лечить, отец от него отгородился стеной отчуждения. Мать имела глупость дать ему денги для оплаты учебы, он их прикарманил, а на занятия ходить вовсе перестал.
Квартира бабушки стала ему хорошим подспорьем. Она исправно наполнялась новобранцами. Вновь прибывавшие в его квартиру кадры, до тех пор, пока их близкие не поменяли замки на своих дверях, некоторое время имели возможность добывать деньги. Безденежных Эдик изгонял. На их место скоро приходили новые, «волонтёры», они обязательно тащили за собой новых членов клуба добровольных смертников. Ситуация напоминала пресловутый сетевой маркетинг, где участник обязан был вовлекать в дело очередного лоха, который в свою очередь тоже обязан был совратить следующего участника. Попавшим в лапы сладких иллюзий, требовалась подпитка. Не получая её, демон истязал их тела и души.. В такие моменты они могли пойти на многое ради ядовитого нектара прекрасного алого цветка.
Таня родила дочь, об этом ему сообщила мать, но Эдик так и не удосужился увидеть своего первенца — были дела поважней: у одного из членов «клуба» завелись большие деньги, коллега осел у него в квартире и они валялись в ней всю зиму, до тех пор, пока все деньги не вышли. Позже Эдик тоже не испытывал желания увидеть своего ребёнка. Не до детей было.
Доехали до места быстро. Водитель остался ждать, а Максим пошёл взять, «забытый у сестры паспорт» — привычка врать работала автоматически, даже тогда, когда этого вовсе не требовалось. Пройдя в проезде между гаражами, он вышел к «своему» дому и остановился. Закурив, огляделся, двор был пустынен. К тайнику он не стал подходить, а обогнув дом, прошёлся по снежной целине в нескольких метрах от задней стороны дома, зорко осматривая бетонную отмостку вдоль фундамента дома.
Осмотр поднял настроение: отмостка была засыпана чистым не тронутым снегом, видно было, что нога человека здесь не ступала. Выступ кирпича в продухе, которым он вчера закрыл его, был хорошо виден, пухлая горка чистого снега согревала сердце и радовала.
На мгновенье возникла мысль: может всё же забрать деньги? Но отойдя в сторону, нервно закурив очередную сигарету, и, поразмыслив, он решил, что заберёт деньги после того, как приоденется и придумает более надёжный способ их сбережения. Сев в машину, он бросил водителю короткое: «Поехали», и закрыл глаза.
«Всё пока идёт хорошо, — успокаивал он себя. ― Всё катит как надо», а где-то далеко, в глухих закоулках мозга уже зрело беспокойство, пока ещё не захватившее его полностью. Но оно уже в нём поселилось и никуда уходить не собиралось. Возможно, оно бы ушло, если бы он забрал деньги из тайника. Впрочем, вряд ли бы он успокоился ― наркоманы народ мнительный, его мозг непременно придумал бы для себя какое-нибудь новое, тревожащее нутро беспокойство. Внутри него вызревало смутное и тягостное чувство тупиковости и безысходности пути, всего, что он делает. Уже пришёптывал ему внутренний голос: «При любых обстоятельствах деньги всё равно растают. И начнутся «обломы», «ломки», рысканья по холодному городу». Настроения это не прибавляло, не улучшил настроения и инцидент, который случился, когда водитель не смог сразу выехать. Перед ними, перекрыв выезд, остановился чёрный джип, за рулём которого сидела белокурая девушка. Она включила левый поворотник и, постукивая пальцами по рулю, ожидала, когда машина, в которой сидел Максим, уступит ей дорогу: ей, видимо, нужно было заехать в гараж. Чтобы дать ей проехать, водителю нужно было подать назад, но там была траншея и вынутый экскаватором бугор земли. Сдавать назад девушка, по всему, не собиралась.
Копившееся в Максиме напряжение выстрелило. Со злобным выражением лица высунул из окна кулак с вытянутым средним пальцем. Девица изменилась в лице. Она резко заехала мощными колёсами на поребрик и проехала, чуть не зацепив «копейку», в которой он сидел.
— Видал шалаву? — обернулся он к водителю.— Отработала в постели у коммерса, права купила, теперь на джипе вышивает, а мы не люди.
— Оборзели сволочи, ездят, как, короли, — ответил водитель, выезжая из проулка, добавив, после некоторого раздумья, — но с такими, друг, лучше не связываться, у них адвокаты, «крыши», хахали-бандиты.
Максим презрительно скривился, глянул на него презрительно, думая: «Мудрила бздиловатый». Он закурил и до Апраксина двора больше не проронил ни слова.
Клоков Юрий Петрович
Юрий Петрович Клоков поцеловал внучку, сидевшую в кресле перед телевизором в обнимку с куклой, прошёл на кухню и сказал дочери, мывшей посуду:
— Котик, я пожалуй, выйду, прогуляюсь. Погода хорошая, есть горячее желание пройтись, да и Жулика пора выгулять.
— Папа, стоит ли? Тебе ночью «скорую» вызывали, весь день ты за сердце держался, валидол сосал, ― обернулась к нему дочь.
— Вот поэтому и нужно пройтись. Залежался я. От ничегонеделания только хуже становится. Дома душно, а мне, что-то дышится тяжело, нужно выйти на воздух, Котик, — улыбнулся Юрий Петрович дочери.
Он был бледен, улыбка получилась вымученной.
— Папа, прошу тебя, не нервничай, пожалуйста, всё будет хорошо. Всё будет хорошо, Бог не оставит Юлечку. Мы выстоим, папочка. Не забудь взять нитроглицерин, оденься теплее и долго не гуляй, — сказала дочь.
Звали дочь Катериной, но в семье с детских её лет прилепилось к ней это ласковое Котик.
— Да, да, конечно, конечно, Котик, — Шаркая ногами, Юрий Петрович вышел в прихожую одеваться.
Его пёс, сеттер по кличке Жулик, будто подслушавший его разговор с дочерью уже сидел у входной двери, виляя хвостом, еле слышно, нетерпеливо повизгивая.
— Ничего-то от тебя не скроешь, очень правильно Жуликом тебя назвала моя покойная жена, Царствие Небесное моей Иринушке, — говорил собаке Юрий Петрович, одеваясь. — Тут как тут мой Жулик. Благо ему и одеваться не нужно для зимних прогулок, всегда при шубе. Иногда, друг мой, я думаю, что ты понимаешь язык людей. Ну, я оделся, пошли, пошли, дружище.
Жулику было десять лет и до выхода на пенсию Юрий Петрович, страстный рыболов и охотник, всегда брал умного пса на охоту и рыбалку, но после того, как два года назад у Юрия Петровича случился инфаркт, врачи запретили ему физические нагрузки и он был вынужден оставить свои пристрастия. Зиму теперь он проводил дома, а лето на даче.
Когда они вышли из подъезда, Жулик не стал справлять нужду, хотя и очень хотелось. Дождавшись, когда хозяин отцепит поводок с ошейника, он пулей рванул в проезд между гаражами, и присел в том самом месте, где позапрошлой ночью таился Максим с компанией. После он тщательно обнюхивал лежалый снег, и нервно забегал кругами по проезду, виляя хвостом.
Юрий Петрович побрёл за собакой.
— Что за нервозность, Жулик?— спросил он, останавливаясь. — Дичь чуешь? Здесь могут быть только кошки, вороны и крысы, которых ты высоколобо презираешь, так что успокойся.
У Юрия Петровича по смерти жены вошло в привычку говорить с Жуликом. Пёс посмотрел на хозяина умными глазами, рванул к месту, которое он только что пометил, и тщательно обследовал пространство между гаражами. Недоуменно покачав головой, Юрий Петрович, повернулся к собаке спиной и пошёл назад. Жулик, приостанавливаясь и оглядываясь, побежал за хозяином.
Маршрут их прогулок всегда был одинаков. Они шли к детскому саду, огибали его, выходили на дорожку между домами, которая вела к обширному пустырю, засаженному старыми тополями.
Юрий Петрович брёл погружённый в свои невесёлые и тревожные мысли, давление у него прыгало, сердце покалывало. Мысли эти были о внучке Юлии, которой требовалась операция на сердце. Два последних года они с дочерью жили тревожно: на операцию нужны были деньги, а их не было и не предвиделось, пенсия Юрия Петровича и зарплата дочери уходила на дорогостоящие лекарства для девочки. Осенью этого года, по окончанию дачного сезона, он продал за смешные деньги свою старенькую дачу, а они быстро разбежались на дорогостоящие препараты.
Муж Екатерины три года назад ушёл к другой женщине. Он не принимал никакого участия в судьбе свой дочери, отгородился стеной молчания. Единственным оставшимся выходом из создавшейся ситуации была продажа квартиры, и Юрий Петрович с дочерью на семейном совете решили это сделать. Месяц назад Юрий Петрович связался с агентством недвижимости. Они подыскали ему приемлемый вариант размена его трёхкомнатной квартиры на однокомнатную с доплатой, её должно было хватить на операцию и на послеоперационный период. Сегодня Юрий Петрович ожидал покупателя, который должен был придти для осмотра квартиры.
Жулик подбежал к ограде детского сада, понаблюдал за детьми и радостно рванул через сугробы к пустырю, где стал кувыркаться по снегу и бегать. Обычно здесь Юрий Петрович встречался с жильцами квартала, которые выгуливали своих собак, но сегодня день выдался безлюдный, наверное, из-за мороза. Он прислонился к дереву, закрыл шарфом рот, у него болезненно ныло под левой лопаткой, и он испугался, вспомнив, что такая же боль у него была перед инфарктом. И тотчас с ужасом он стал думать о том, что может внезапно умереть, не оформив сделку по обмену квартиры, и тогда дочери придётся испытать на себе волокиту, связанную с вступлением в наследство, с разными юридическими формальностями, которые обычно возникают в таких случаях. Сейчас же, как никогда, был дорог каждый час: немецкие врачи постановили, что время поджимает, и операцию желательно сделать в самое ближайшее время. Юрий Петрович, в который раз стал себя корить за то, что не подсуетился заранее и не переоформил квартиру на дочь.
Он стоял у дерева и думал об этих неприятных вещах, совсем забыв о собаке. Очнувшись, он рассеянно поискал её глазами и увидел, что она стоит у дома, виляет хвостом и обнюхивает вентиляционное отверстие в цоколе дома. «Крысы, — решил он, — охотничий инстинкт ещё не пропал у Жулика».
Он позвал собаку, она обернулась, но осталась на месте и принялась скрести лапой кирпич, всунутый в отверстие. «Что-то здесь не так», — подумал Юрий Петрович, чувствуя, что боль под лопаткой усиливается. Он достал тубу с нитроглицерином высыпал на руку таблетки, кинул одну в рот. Через несколько секунд препарат подействовал, болезненно запульсировала кровь в висках, но боль под лопаткой совсем не ушла. «Плохи твои дела, старик, — тяжело вздохнул он, — не получается у тебя не нервничать. Да и как можно выполнять предписания врачей о спокойной размеренной жизни, когда жизнь маленького, дорогого тебе человечка в опасности?! Господи, успеть бы всё это покончить, увидеть выздоровевшую Юльку-капризульку, а после можно и с Иринушкой моей любимой свидеться на небе».
Жулик топтался, поскуливая, у продуха. Юрий Петрович свистнул ему, пёс рыкнул и не сдвинулся с места. «Ох, ну не может этот пёс-трудоголик жить без работы», — прошептал Юрий Петрович и пошел через снежную целину к собаке. Жулик встретил его повизгиванием, завертелся вокруг него вьюном.
— Ну, что там, что? — устало наклонился к отверстию Юрий Петрович. — Лиса, выдра, заяц? Или управдома кто-то в подвале запер? Ладно, ладно успокоим твои нервы, выпустим бедную лисоньку из подвала, управдом здесь точно не пролезет.
Он присел на корточки и вытянул кирпич из отверстия. Жулик тут же сунул свой чуткий и любопытный нос в отверстие, после чего, виляя хвостом, смешно раскорячился, опираясь на три лапы, залез лапой в отверстие и, пошуровав там, сбросил на снег пакет, тут же крепко прижав его лапой, видимо боясь, что добыча может убежать.
— Так, так, что же у нас за зверь такой пойман? — Юрий Петрович рассмеялся и взял в руки пакет. — Предсмертная записка управдома, заявление лисы о приёме в партию хитрых политических лис «Яблоко»? Сейчас проверим.
В свёрнутом в несколько раз пакете лежало что-то твёрдое. Раскрыв его, Юрий Петрович не сразу понял, что он держит в руках, когда же понял, пропотел и боязливо потрогал пачку новеньких стодолларовых купюр, перетянутую резинкой. Он нервно огляделся, вокруг никого не было и быстро сунул деньги в карман тулупа, пробормотав: «Господи, если ты услышал мои мольбы и послал мне эти деньги, то благодарю тебя милостивый, а если это не твоих рук дело, а какая-то фантастическая и мистическая случайность, я всё равно их возьму и буду всю оставшуюся жизнь просить прощения у тебя за то, что возможно взял чужое».
― Идём домой, ― бросил он Жулику. Собаке не хотелось идти домой, но она смиренно последовала за хозяином.
Срезая путь, Юрий Петрович быстрым шагом, шёл к дому напрямик, скомкано и нервно думая о происхождении неожиданно свалившихся ему в руки деньгах. Размышления приводили его к логическому и единственному выводу, что происхождение их не может быть чистым: такие суммы не прячут в отверстиях фундамента, видимо у владельца денег в этом была некая срочная необходимость. Осмыслить окончательно, как деньги попали в продух, он не мог, мысли его кружились, ― ему и верилось и не верилось, что у него в кармане лежит такая большая и нужная сумма денег.
Сунув руку в карман, он ощупал пачку, крепко сжал её, и зашагал быстрее, будто боясь, что всё вдруг изменится и всё окажется болезненным наваждением. У дома он остановился, наклонился и, поглаживая Жулика, со слезами на глазах, проговорил:
— Спасибо тебе мой благородный и добрый пёс, спасибо. Какую нужную дичь ты поймал! Пошли скорей домой, ты, дружок, достоин царского обеда.
Он глубоко вздохнул, неожиданно обнаружив, что боль под лопаткой прошла, дышится ему легко, тяжёлые мысли исчезли. К нему вернулся лучший друг и спасатель человека ― ирония. «Деньги иногда могут быть лучшим лекарством», ― сказал он и рассмеялся.
Дома, раздевшись, он прошёл на кухню, попросил у дочери воды и жадно напился. На вопрос дочери: «Холодно там, пап?», ответив ласково: «Нет, Котик, погода сегодня преоотличнейшая», он подошёл к телефону, набрал номер, подождал, когда ему ответят и сказал: «Владимир Яковлевич? Простите меня, ради Бога. Обстоятельства неожиданно изменились. Так что наш с вами обмен, скорей всего, не состоится. Извините ещё раз, так уж получилось»
На недоуменный и изумлённый взгляд дочери Юрий Петрович ответил, думая о чём-то своём: «Воистину милостив».
Максим
На Апраксином Дворе было шумно, тесно и скользко. Покупатели ходили с осторожностью, переваливаясь, как пингвины по наледям на асфальте, чертыхались. Торговля кипела, предновогодний спрос был ажиотажным, прилавки торговцев были завалены импортным ширпотребом. Настроение у торговцев, среди которых преобладали кавказские лица, несмотря на холод, было отличным. Скалясь и потрясываясь от холода, они зазывали покупателей, балагурили, согревались чаем и кофе, который разносили шустрые разносчики в термосах. Некоторые, это было заметно, «согревались» не только этим.
Максим, как и все, ходил осторожно, разглядывал товары, интересовался ценами. Чёрную утеплённую кожаную куртку с меховым воротником он купил по удивительно низкой цене и сразу надел её, выбросив свою старую в мусорный бак. Вслед за курткой в мусорный бак полетели его рваные кроссовки, джинсы, свитер и рубашка. Он переоделся в закутке за контейнерами торговцев, сбрызнулся купленным дезодорантом, зашёл в какой-то магазинчик, оглядел себя в зеркало и остался доволен своим видом, подумав уныло: «Зубы выдают профессию, нужно будет хотя бы пеньки вырвать».
Прикупив ещё связку тёплых носков, бельё, кожаную кепку с «ушами», шампунь и два блока сигарет, он стал пропираться к выходу. На одном из прилавков взгляд его задержался на ряде пуховых женских свитеров. Он спросил цену, свитер стоил смехотворно дёшево. Подумав о Лане: «Ходит, как лахудра бомжовая», он купил и свитер.
Временами он испытывал к Лане странную жалость. Казалось бы, изменённое долгим приёмом наркотиков сознание и гнилой мир, в котором он варился, должны были сделать своё обычное дело — лишить его всяких чувственных сантиментов, оставив лишь хитроумное лукавство, изворотливость, лживость, бездушность в отношениях с собратьями по несчастью, особенно, когда дело касается удовлетворения зова крови, требующей подпитки; но Лану он временами жалел, хотя и держал её в узде и бывал с ней частенько груб и бесцеремонен. Она часто виделась ему глупым щенком, выброшенным на улицу, безвредной, не способной на гнилые штучки. Порой в нём, обычно под кайфом, происходило какое-то тепление и оттаивание. Происходило такое с ним нечасто, но какая-то незримая связь с этим жалким, потерянным человечком у него была. Лана же, будто чувствуя эти его потепления, бывало, забиралась в такие моменты к нему в постель, сворачивалась клубочком, говоря: «Макс, я с тобой полежу немного, ладно? Так одной тяжело жить».
Макс пускал её, говоря: «Ладно, полежи, воробей общипанный». Весу в ней было меньше пятидесяти килограмм, пристроившись рядом с ним, она лежала почти не дыша. Не спала, просто лежала с открытыми глазами. Никакого сексуального желания к ней у Максима никогда не возникало, не было этого и с её стороны. Совсем недавно он спросил её: «Тебя, что ломает? Что за «изменки» у тебя в последнее время? Чего ты шугаешься на пустом месте, чего боишься?» Она ответила с мечтательным выражением на лице: «Да чё-то страшно бывает. Иногда ужасно хочется с живым тёплым человеком просто полежать, Эдик ― мерзляк, он в одежде спит. Когда я была маленькой, мне нравилось с бабушкой спать. Она была такая толстая, горячая и мягкая, как перина. Меня за ней совсем не было видно. Я лежала и думала, что пока я лежу с ней, меня никто не обидит. Классно было бы не вырастать, в натуре, лежать себе с бабулей, с ней и умереть». Максим глянул на неё пронзительно, подумав: «Сдвигается голова и что-то она подозрительно исхудала за последнее время».
Укладывая свитер в пакет, пришла к нему неприятная мысль, уже смутно приходившая к нему сегодня, о том, что героин в этот раз совершенно не «геройский», по всему, он максимально «разбодяжен». Эта мысль спровоцировала очередной приступ раздражения и неустойчивого настроения: благодатное действие наркотика в этот раз испарялось быстрее, чем обычно. Впрочем, он отдавал себе отчёт и в том, что при его стаже, время между приёмами доз естественным образом сокращается.
Героин давно всё расставил по своим местам. Его тело давно уже не принадлежало ему: «хозяин» не терпел промедления, он всегда требовал «еды», убивая все другие мысли, его раб должен был держать нужный уровень. Человеку требуется воздух для жизни, он начинает задыхаться при его отсутствии, воздух наркомана — его доза. Все мысли обращены к ней и непременно наступают моменты, когда он готов продать за неё душу.
Благодушное настроение таяло, раздражение нарастало. Он, не сдерживаясь, выругался грубо, столкнувшись с девушкой, которая поскользнулась, и чтобы не упасть, ухватилась за него. Его слегка потрясывало, несмотря на то, что теперь он был тепло одет. Он знал, что дело здесь не в холоде, а в том, что время кайфа убегает, сокращается, что ненасытный червь, сидящий в нём, проголодался и принялся пожирать его тело, требуя подкормки, что чуткий таймер подаёт тревожные сигналы.
О смерти он думал с равнодушием, давно осознав, что это с ним может случиться в любой момент. Страшней смерти было отсутствие дозы — это и была сама Смерть. Многие из тех, с кем ему доводилось делить шприц, давно сгинули. Узнавая о смерти того или иного коллеги через «почту» сообщества, он никогда не ходил на похороны. Один раз он сам видел умерших от передозировки. Это случилось в одной из квартир, где он, блудный сын, провёл пару ночей, и, где за день до этого, его самого «тряхнуло» основательно.
Зайдя утром в комнату, в которой спал с подругой хозяин квартиры, он хотел его разбудить, д