Л.К.Науменко
В «Феноменологии духа» Маркс видел истинный исток и тайну гегелевской философии. Тайну же семой «Феноменологии» составляет диалектика опредмечивания и распредмечивания, принимающая у Гегеля вид противоречивого процесса отчуждения духа и снятия этого отчуждения, вследствие чего история порождения человека своим собственным трудом принимала мистический вид самопознания духа. Отождествление опредмечивания деятельности (овеществления) и отчуждения перечеркивало пунктирно намеченный Гегелем путь понимания подлинного механизма познания, мышления как познания, равно как и сущности культуры и ее роли в познании. Критический анализ Э.Ильенковым гегелевской схемы имеет большой, еще не оцененный эвристический потенциал. Этот анализ поучителен как для формирования отношения к разным школам идеализма ХХ столетия (будь то «онтологический», «виталистический», «лингвистический», «герменевтический» или «экзистенциальный» идеализм), так и для оценки того направления современной «методологии науки» и «философии науки», которая маркировано К.Хюбнером как «критика научного разума».
Тайну всякого «умного» идеализма составляет, по мысли Ильенкова, отождествление тех определений, которые вещи обретают в культуре, с определениями вещей «самих по себе», вне человека, вне деятельности, вне культуры, вследствие чего объектам приписываются качества, которыми они сами по себе не обладают. Освоенная в деятельности и претворенная в ее формы природа и принимается за «объективное», за «подлинное» бытие. Соответственно и мышление трактуется исключительно как креативная, конструирующая деятельность, соотнесенная лишь с самой собой, а не с реальностью вне нее. Формой бытия природы и истории в культуре принимаются за их собственные формы. Общим и для Гегеля, и для А. А.Богданова, писал Ильенков в «Диалектике идеального», «является представление, что этот мир «социально-организованного опыта» и есть для индивида тот единственный «предмет», который этим индивидом «усваивается» и «познается», - тот единственный предмет, с которым индивид вообще имеет дело…». В редукции идеального к культурно-историческим схемам (схемам всеобщего сознания и всеобщей воли) Мих. Лифшиц и видел угрозу культурно-исторического агностицизма и даже солипсизма. Сегодня это уже не только угроза, это – реальность.
Эту угрозу отчетливо видел и Э.Ильенков. Всюду, где у него речь идет об идеальном, имеется ввиду непременно «чувственно-сверхчувственное», чувственно репрезентированное бытие, бытие одного в другом, одно в образе другого, а вовсе не «чистые смыслы», поданные разуму, скажем, в знаках и отягощенные чуждой духу «материи». Идеальное у Ильенкова – это схема деятельности, представленная как чувственно воспринимаемая структура вещи и форма вещи, воспринятая как форма действия, вследствие чего культура не инкапсулирует познание и человека в социокультурном «яйце», не замыкает его горизонт, а размыкает, открывает навстречу бытию его бесконечности. Идеальное как «смысл» у Ильенкова это «эйдос», который, как прекрасно писал молодой А.Ф.Лосев, есть «скульптурное изваяние смысла». У Ильенкова идеальное есть «момент истины», т.е. момент тождества мышления и бытия, культуры и природы, момент, в котором сходятся «логика вещей» и «колеи» культуры. Хорошее старое словосочетание «умозрение» утратило первоначальный точный и глубокий смысл:
«зрение» исчезло, остался один «ум», «чистые смыслы», что неизбежно обусловило вырождение самого «ума» в способность употреблять знаки, в схемы языка, в «текст». Способность «мыслить воочию» (И.Ильин)., видеть мир «умными очами» была утрачена. К концу ХХ века культура окончательно ослепла. Э.Ильенков твердо стоял на той позиции, что культурно-исторические схемы жизнедеятельности суть не что иное, как уже освоенные им деятельности природные, вне культуры, вне деятельности. Вне языка существующие формы, свойства и законы вещей. Полнота освоения и характеризует уровень развития самой культуры.
А не этот ли «секрет» и его частичное «разоблачение» (силою реальных обстоятельств) спрятан в самом механизме «научных революций» Т.Куна, не он ли объясняет смену научных «парадигм», не одно ли из лиц двуликого Януса, обращенного одновременно и к природе и к культуре, предстает в концепции «социологии познания, в принципе «лингвистической относительности» (и даже «лингвистического детерминизма») Сэпира – Уорфа, в идее культурно-исторического «контекста», в критике тех «метафизических допущений!, которые неявно заложены в здание науки и в системе ее понятий не обоснованы, но приняты некритически «на веру» и которые обнажаются в эпохи научных революций? Но вот что интересно: второе лицо Януса, обращенное к объекту «в себе и для себя», скажем, к природе вне культуры, старательно подретушируется под первое, обращенное к культуре. А поскольку культуры-то разные, и географически, и исторически, то одно лицо Януса начинает двоиться, троиться и т.д., так что двуликое превращается в многоликое. Вот вам и «методологический плюрализм». Досадно, что некоторые ильенковские мотивы мы находим в работах по «философии науки» и «методологии науки», в культурологии, психологии в качестве догадок, фрагментарных параллелей, тогда как у Ильенкова эти мотивы – звенья продуманной целостной концепции.
Гегель у Ильенкова «находит место» в теоретической концепции идеального потому, что его позиция объяснима. Он становится не только близок Ильенкову. Но и понятен, как становятся понятными, но уже не близкими ему, и Карнап, и Бриджмен, и Поппер, и Хайдеггер, и Гадамер…Этим самым определяется его отношение к мировой философии истекшего ХХ столетия, до финиша которого оставалось после Ильенкова еще три десятка лет. Неверно, несправедливо было бы сказать, что «неклассическая» философия ему не симпатична или не интересна. Она ему понятна, уже объяснена и он не находит в ней для себя чего-либо принципиально нового в плане тех проблем, которые его творчески волновали.
Чего-то он не заметил? Чего-то недооценил? Устарел, не моден? Да вот загвоздка-то: уж больно устаревает сам эта «современность». Сошел со сцены позитивизм, никого уже не увлекает и «постпозитивизм». Ахнуть не успели, а на дворе уже постмодернизм. Вместо «конструктов» щеголяют «симулякрами». Слишком уж быстро зажигаются и гаснут звезды (или это «кому-нибудь нужно?»).
Ильенковская «схема=парадигма» ясна, скульптурно-отчетлива. Человек осваивает природу, вовлекая ее в свою жизнедеятельность, прежде всего в трудовую, производственную, чувственно-предметную, превращая тем самым ее силы в собственные производительные творчески силы. Формы вещей вне деятельности «идеализируются», вещи обретают новое, функциональное, общественно-человеческое бытие, становятся схемами его жизнедеятельности, воплощаясь в его орудиях, языке, скульптуре, живописи, музыке, архитектуре, законах науки, моральных и правовых нормах и соответствующих им институтах. Так возникает новая, надприродная (но по объективным законам сотворенная), идеальная реальность, детерминирующая способы действия, нормы поведения, схемы работы психики индивида. Феноменальному в его опыте и психике теперь противостоит нечто устойчивое, объективное, испытанное, апробированное. С ним индивид и сообразуется. Но эти схемы не только предписания, данные индивиду извне, не правила, которые следует только запомнить и неуклонно соблюдать. Каждый раз они должны получать подтверждение, испытываться на истинность в собственном деятельном опыте индивида, т.е. представать не только как схемы культуры, но и как схемы-структуры самого объекта деятельности, образ действия непременно должен представать в образе объекта, благодаря которому только и возможно познание, всегда неполно. Сколь богат ни был бы ассортимент схем, развернутых в культуре, он не бесконечен, и даже если бы он и был бесконечен как Вселенная, одной, главной схемы в нем не будет – схемы уместного применения схем, правила правил. Решение задачи соответствия данной схемы данному предмету развернуто не в культуре, а перед глазами субъекта в структуре предмета, в объективной форме его. Понятно, что никакая культура, никакой набор схем не заменит способности суждения. Если этого не будет, если следование правилам будет слепым, если лицо двуликого Януса, обращенное к культуре не поворачивается тут же к природе, обратно, то вместо человека мыслящего мы получим того упоминаемого Кантом дурака, который, следуя правилу дергать все четвероногое, рогатое и волосатое за то, что висит у него сзади, доит козла, а другой, тоже следуя правилу, подставляет решето. Применение правила должно быть уместным, а универсального правила, правила применения правил, нет и быть не может. Янус не может смотреть только в сторону культуры. Он непременно ослепнет.