Евгений Коковин - Детство в Соломбале.
Появилось новое слово, еще более страшное и жуткое – «Мудьюг».
В сорока верстах от Архангельска, в Белом море, лежит низкий болотистый остров. Раньше по воскресным дням рабочие лесопильных заводов ездили туда за клюквой. Тихо плескались беломорские волны о берега острова Мудьюга.
Теперь о Мудьюге тоже разговаривали шепотом.
Белогвардейцы и интервенты устроили на Мудьюге каторгу. В заполненных водой землянках, опоясанных колючей проволокой, жили заключенные. Измученные голодом и пытками люди были похожи на призраков. И сам Мудьюг – остров смерти – казался нам призраком, чудовищем, встающим из морских волн.
------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
– Лукин на моих глазах погиб, на Мудьюге, – проговорил он глухим голосом, и было видно, что ему очень тяжело вспоминать об этом. Но он снова поднял голову и продолжал:
– Может быть, помнишь, Максимыч, был в трактире у Коновалова официант по прозвищу Шестерка… Такой большеголовый, лысый…
– Как не помнить, – отозвался дед.
– Так вот, этот Шестерка оказался при белых в тюрьме надсмотрщиком, а потом перебрался на Мудьюг, выслужился и свирепствовал страшно. Что только он ни творил – вспомнить жутко. Сколько он погубил наших! Летом он сбрасывал рубаху и ходил среди нас, работающих каторжан, в одной руке – плеть, в другой – револьвер. На груди у него татуировка – череп и кости. Должно быть, для того, чтобы еще свирепее казаться. Потому и прозвище у нас новое получил – Синий Череп.
С содроганием слушал я страшный рассказ Чижова. Трудно было в этот рассказ поверить. И в то же время я знал: Чижов не такой человек, чтобы врать и придумывать. Ребята, слушая, молчали.
– Так вот, этот Шестерка, этот Синий Череп… и застрелил у всех у нас на глазах капитана Лукина. Ни за что ни про что, самосудом, из злости. А сколько от его руки других погибло – не сосчитаешь!
Николай Журавлёв – Эхо в снегах.
-Впервой за колючкой?
-Слава богу, не доводилось…
-А я из огня да в полымя. На Мудьюге боле месяца хлебал баланду. Там нашего брата тьма-тьмущая.А порядок един: те же норы, те же карцеры с деревянными вьюшками… И пытательные брёвна имеются. Не такие как под рёбра, да держат. А там чуть шевельнулся – и соскользнул. Виси вниз мордой на заломленных руках. А мошкара – бестия! В кровь изгрызла. Иные не выдерживали – криком насмерть исходили. На других помрачение накатывало – тех расстреливали, ровно бешенных собак… - голос умолк.
Илья Бражнин – Недавние были. Чтоб и другие знали.
Нужен был надежный Вергилий, чтобы не запутаться во всех этих невыясненностях и сложностях. И я нашёл в Архангельске не одного, а многих Вергилиев. Первым из них был Г. Поскакухин - бывший заключённый страшной мудьюгской каторги и один из организаторов восстания каторжан в сентябре 1919 года и их беспримерного похода по непролазным лесам на Пинегу, где стояли красные части.
Я поехал с Поскакухиным на лежащий в горле Белого моря остров Мудьюг, и мы провели с ним там день.
Поскакухин опирался на палку и похрамывал. Хромота осталась памяткой от первого боя с интервентами у Солозского монастыря на Летнем берегу Беломорья в конце июля 1918 года. После боя раненый Поскакухин попал в плен к англичанам, потом брошен был в Архангельскую губернскую тюрьму и оттуда, через тюремный лазарет, угодил на мудьюгскую каторгу.
Тяжкие испытания, выпавшие на долю этого человека, виделись на худом бледном лице. Но они не сломили его. Поскакухин был деятелен и, несмотря на свою хромоту, подвижен. В этот день, проведенный на Мудьюге, мы исходили остров вдоль и поперек. То и дело мы останавливались, и Поскакухин показывал своей палкой, на которую опирался при ходьбе:
- Вот тут барак каторжан стоял.
- Тут сторожевая башня с пулеметом.
- Тут барак подследственных.
- Вот кладбище каторжанское; видали, сколько народу загубили.
- Тут мы песок копали, а назавтра выкопанную яму этим же песком и засыпали.
- Здесь камыш на болоте косили для того, чтобы его затем выбросить.
- А там вон за бараком карцер был, а подальше, где батареи, - другой. Постройка нехитрая: в землю сруб врыт, сверху дерном покрыт и всё; ни окна, ни печи, ни нар, ни пола. А там сидели и осенью и зимой…
Мы ходим и ходим по острову. Поскакухин рассказывает теперь о сентябрьском восстании каторжан, рассказывает подробно, показывая, с какой стороны каторжане выбились из барака, где соединились с подследственными, где отстреливались от надзора, где через проволочные заграждения под обстрелом перебирались, где и как уселись в три карбаса, взятые у приехавших на сенокос крестьян Патракеевской волости. Рассказывает, как тридцать два вырвавшихся на свободу каторжанина шли лесами на Пинегу.
Всё рассказываемое Поскакухин сопровождал точным показом на местности, с упоминанием дат, дней, часов, когда случилось то или иное из мудьюгских событий; всё обрастало бесчисленными и живыми подробностями, делавшими рассказ зримым и волнующим.
Пораженный удивительной, почти осязательной памятью на малейшие детали быта мудьюгских каторжан и событий, происходивших семнадцать лет назад, я воскликнул:
- Как вы все удивительно чётко помните!
Бледное, костистое лицо Поскакухина посуровело. Он отозвался глухо:
- Разве это можно забыть? Разве я имею право забыть? Разве кто другой имеет на то право?
Он поглядел мне прямо в глаза и сказал негромко, но требовательно:
- Вы вот всё это напишите, чтоб и другие знали и тоже вовек не забывали.
…Я всё это написал. Вернувшись в Ленинград и снова взявшись за прерванный роман, я прежде всего и написал главы романа, относящиеся к мудьюгской каторге, которые глубоко прочувствовал и как бы пережил вместе с Георгием Поскакухиным. Критики отмечали эти главы, как одни из лучших и наиболее волнующих. Если это так, то в значительной степени я обязан этим живости, зримости и взволнованности рассказа моего добровольного гида по Мудьюгу.