Евгений Коковин - Детство в Соломбале.
Появилось новое слово, еще более страшное и жуткое – «Мудьюг».
В сорока верстах от Архангельска, в Белом море, лежит низкий болотистый остров. Раньше по воскресным дням рабочие лесопильных заводов ездили туда за клюквой. Тихо плескались беломорские волны о берега острова Мудьюга.
Теперь о Мудьюге тоже разговаривали шепотом.
Белогвардейцы и интервенты устроили на Мудьюге каторгу. В заполненных водой землянках, опоясанных колючей проволокой, жили заключенные. Измученные голодом и пытками люди были похожи на призраков. И сам Мудьюг – остров смерти – казался нам призраком, чудовищем, встающим из морских волн.
------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
– Лукин на моих глазах погиб, на Мудьюге, – проговорил он глухим голосом, и было видно, что ему очень тяжело вспоминать об этом. Но он снова поднял голову и продолжал:
– Может быть, помнишь, Максимыч, был в трактире у Коновалова официант по прозвищу Шестерка… Такой большеголовый, лысый…
– Как не помнить, – отозвался дед.
– Так вот, этот Шестерка оказался при белых в тюрьме надсмотрщиком, а потом перебрался на Мудьюг, выслужился и свирепствовал страшно. Что только он ни творил – вспомнить жутко. Сколько он погубил наших! Летом он сбрасывал рубаху и ходил среди нас, работающих каторжан, в одной руке – плеть, в другой – револьвер. На груди у него татуировка – череп и кости. Должно быть, для того, чтобы еще свирепее казаться. Потому и прозвище у нас новое получил – Синий Череп.
С содроганием слушал я страшный рассказ Чижова. Трудно было в этот рассказ поверить. И в то же время я знал: Чижов не такой человек, чтобы врать и придумывать. Ребята, слушая, молчали.
|
– Так вот, этот Шестерка, этот Синий Череп… и застрелил у всех у нас на глазах капитана Лукина. Ни за что ни про что, самосудом, из злости. А сколько от его руки других погибло – не сосчитаешь!
Николай Журавлёв – Эхо в снегах.
-Впервой за колючкой?
-Слава богу, не доводилось…
-А я из огня да в полымя. На Мудьюге боле месяца хлебал баланду. Там нашего брата тьма-тьмущая.А порядок един: те же норы, те же карцеры с деревянными вьюшками… И пытательные брёвна имеются. Не такие как под рёбра, да держат. А там чуть шевельнулся – и соскользнул. Виси вниз мордой на заломленных руках. А мошкара – бестия! В кровь изгрызла. Иные не выдерживали – криком насмерть исходили. На других помрачение накатывало – тех расстреливали, ровно бешенных собак… - голос умолк.
Илья Бражнин – Недавние были. Чтоб и другие знали.
Нужен был надежный Вергилий, чтобы не запутаться во всех этих невыясненностях и сложностях. И я нашёл в Архангельске не одного, а многих Вергилиев. Первым из них был Г. Поскакухин - бывший заключённый страшной мудьюгской каторги и один из организаторов восстания каторжан в сентябре 1919 года и их беспримерного похода по непролазным лесам на Пинегу, где стояли красные части.
Я поехал с Поскакухиным на лежащий в горле Белого моря остров Мудьюг, и мы провели с ним там день.
Поскакухин опирался на палку и похрамывал. Хромота осталась памяткой от первого боя с интервентами у Солозского монастыря на Летнем берегу Беломорья в конце июля 1918 года. После боя раненый Поскакухин попал в плен к англичанам, потом брошен был в Архангельскую губернскую тюрьму и оттуда, через тюремный лазарет, угодил на мудьюгскую каторгу.
|
Тяжкие испытания, выпавшие на долю этого человека, виделись на худом бледном лице. Но они не сломили его. Поскакухин был деятелен и, несмотря на свою хромоту, подвижен. В этот день, проведенный на Мудьюге, мы исходили остров вдоль и поперек. То и дело мы останавливались, и Поскакухин показывал своей палкой, на которую опирался при ходьбе:
- Вот тут барак каторжан стоял.
- Тут сторожевая башня с пулеметом.
- Тут барак подследственных.
- Вот кладбище каторжанское; видали, сколько народу загубили.
- Тут мы песок копали, а назавтра выкопанную яму этим же песком и засыпали.
- Здесь камыш на болоте косили для того, чтобы его затем выбросить.
- А там вон за бараком карцер был, а подальше, где батареи, - другой. Постройка нехитрая: в землю сруб врыт, сверху дерном покрыт и всё; ни окна, ни печи, ни нар, ни пола. А там сидели и осенью и зимой…
Мы ходим и ходим по острову. Поскакухин рассказывает теперь о сентябрьском восстании каторжан, рассказывает подробно, показывая, с какой стороны каторжане выбились из барака, где соединились с подследственными, где отстреливались от надзора, где через проволочные заграждения под обстрелом перебирались, где и как уселись в три карбаса, взятые у приехавших на сенокос крестьян Патракеевской волости. Рассказывает, как тридцать два вырвавшихся на свободу каторжанина шли лесами на Пинегу.
Всё рассказываемое Поскакухин сопровождал точным показом на местности, с упоминанием дат, дней, часов, когда случилось то или иное из мудьюгских событий; всё обрастало бесчисленными и живыми подробностями, делавшими рассказ зримым и волнующим.
|
Пораженный удивительной, почти осязательной памятью на малейшие детали быта мудьюгских каторжан и событий, происходивших семнадцать лет назад, я воскликнул:
- Как вы все удивительно чётко помните!
Бледное, костистое лицо Поскакухина посуровело. Он отозвался глухо:
- Разве это можно забыть? Разве я имею право забыть? Разве кто другой имеет на то право?
Он поглядел мне прямо в глаза и сказал негромко, но требовательно:
- Вы вот всё это напишите, чтоб и другие знали и тоже вовек не забывали.
…Я всё это написал. Вернувшись в Ленинград и снова взявшись за прерванный роман, я прежде всего и написал главы романа, относящиеся к мудьюгской каторге, которые глубоко прочувствовал и как бы пережил вместе с Георгием Поскакухиным. Критики отмечали эти главы, как одни из лучших и наиболее волнующих. Если это так, то в значительной степени я обязан этим живости, зримости и взволнованности рассказа моего добровольного гида по Мудьюгу.