Школа все ещё собирала виноград в совхозе.
Гостей ожидали через день.
Из Адлера прибыли один за другим вместительные автобусы и три легковые машины. Они подъехали к просторному школьному двору. Открылись дверцы, степенно вышли пожилые люди в штатском, бывшие бойцы Кавказской армии, защищавшие перевалы. Мелькнули офицерские погоны, от «Волги» бодро зашагал человек в адмиральской форме, потом появился старый генерал с орденами во всю грудь. Штатские почтительно вытянулись.
Борис Васильевич, волнуясь и все время протирая очки, направился к гостям. Егор Иванович стоял за шеренгой школьников, издали рассматривал людей, изменённых временем, стеснительно надеясь угадать знакомых и близких. Ребята тихо перешёптывались. Сама история пожаловала на этот школьный двор.
— Молчанов! Егор! — воскликнул полный человек с одутловатым лицом и заторопился к леснику, расставив короткие ручки. — Милый ты мой разведчик! Живой, здоровый!
А Бориса Васильевича уже обнимал генерал, бывший командир полка, где он служил, отчаянная в ту пору забубённая головушка, а ныне располневший и расстроенный, со слезами на глазах, пожилой — нет! — старый человек.
И пошли, пошли объятия, слезы, бесконечные: «А помнишь? А где Иван, где Виталька — не знаешь?» И все на «ты», по имени, как в далёкие дни армейской службы, когда жизнь и смерть заставили их сбиться в одну дружную и храбрую семью. Приезжие сошлись густой толпой, слышались взволнованные голоса, шум, они привлекли внимание жителей. Скоро возле ветеранов образовалось тесное кольцо. Таня всхлипывала поодаль, Саша кусал губы, ребята старательно смотрели себе под ноги.
Устроители думали сделать митинг, но никакого митинга не получилось, добрая половина приезжих, заплаканные и растрёпанные, переходили от группы к группе; объятия, возгласы удивления, снова слезы и бесконечный, несвязный разговор. Борис Васильевич и Молчанов не знали, кому отвечать, ребята затесались в толпу, заглядывали в лица, слушали короткие, малопонятные обрывки разговоров — как будто открылся учебник истории и сошли со страниц его ожившие герои прошлого. Здесь были и боль утраты, и радость встречи. Здесь незримо веяла крылатая Победа, завоёванная вот этими людьми и теми тоже, кто остался лежать среди камней на холодных перевалах Кавказа…
|
|
В горы выступили лишь через сутки, ранним утром погожего дня, когда над долиной говорливой реки, над покрасневшими осенними каштанниками ещё стоял лёгкий туман, а Пятиглавая гора рельефно вонзалась в голубое небо, предвещая хороший день.
Саше поручили группу из двадцати ветеранов. Он вёл их, как водят туристов, но ещё более неторопливо, потому что самому молодому из бойцов было почти в три раза больше лет, чем ему; все они отвыкли от гор и только в памяти ещё сохранили суровые пейзажи горных ущелий, скалистых долин и крутых подъёмов. Вьючные лошади тащили следом палатки, спальные мешки и продовольствие.
Как только вошли в лес, он околдовал их. Притихли, как в великом храме, где бродят тени прошлого. Вздыхали, думали о тех, с кем предстояло молчаливое свидание. На привалах обменивались короткими фразами, всё видели вокруг и, конечно, понимали красоту и величие гор. Но ни один не восхищался вслух, как это делают легкомысленные туристы, чья память не отягощена печальными воспоминаниями.
|
|
Таня Никитина вела группу следом за Сашиной. Отдыхали они вместе. И она притихла, словно тоже ждала каких-то торжественных событий, не смеялась, сделалась удивительно серьёзной. Сбивались голова к голове, чтобы рассмотреть старую пятиверстку, которую сохранил и привёз с собой генерал. На карте означался передний край, пункты связи, огневые точки и командные блиндажи. Смотрел её и Саша. Он первым нашёл приметы в натуре и, круто изменив путь, уже на следующий день вывел группу к обвалившимся, заросшим траншеям.
Тотчас все рассыпались по гребню горы. Куда девалась усталость! Ходили, узнавали свои окопы и ячейки, искали что-то, но, кроме пулемётных гильз, старых подошв от сапог и ржавой каски, ничего не нашли. Лишь потом, сверившись ещё раз с картой, направились к негустому, изуродованному леску и остановились скорбной группой, стащив с головы кепки и шляпы. Здесь были могилы…
Зазвенели лопаты, поднялись опавшие холмики, рыжий дёрн наново укрыл место, где лежали бойцы. Живые построились вокруг, генерал взял у Егора Ивановича карабин и трижды выстрелил в воздух.
Они ещё не разошлись, а высоко в небе уже появились чёрные силуэты воронов, прилетевших на выстрелы.
— Как и тогда, — грустно сказал генерал.
— Может быть, те самые, военные, — заметил Молчанов. — Они ведь очень долго живут.
Встревоженные многолюдьем, вороны улетели. Ошиблись. Не те времена.
В другом месте, на седловине между невысоких хребтов, в старой, жухлой траве и в кустарнике неожиданно отыскали несколько немецких винтовок с истлевшим ложем, но с примкнутыми штыками, деревянные ручки от гранат, искорёженный пулемётный станок, истлевшие каски, множество ружейных гильз.
|
|
Стояли над находкой, вспоминали.
— Ребята, так это ж место, где врукопашную с егерями сходились! — воскликнул кто-то. — Помните, когда рота немцев к нам в тыл проникла вон по той ложбине? Мы её неприступной считали, а там нашёлся проход…
В истории битв за перевалы был случай, когда русским солдатам пришлось повернуть оружие и сражаться за свой собственный тыл. Тогда, в час смертельной опасности, они не дрогнули. С немецкими егерями сошлись врукопашную, рубились лицом к лицу и одолели врага, ликвидировав очень серьёзную попытку прорыва. А проход перекрыли. В узком ущелье, которое заканчивалось отвесной стеной метров в двадцать высотой, оказывается, нашёлся сквозной тоннель, пробитый водой. Об этой трубе, замаскированной буреломом, никто не знал. Впрочем, как выяснилось позже, один человек все-таки знал. И предал своих.
— Нашёлся мерзавец, который провёл немцев, — сказал генерал, когда все перипетии этого боя были вспомянуты. — Жалко, что не удалось установить, кто же.
— Удалось, товарищ генерал, — сказал худенький, невысокого роста человек, с нервным, дёргающимся лицом. — Если помните, я служил тогда в контрразведке дивизии. Так вот, когда выбили немцев из Майкопа, нам удалось захватить часть документов немецкой комендатуры. Там нашлась любопытная ведомость — оплата за предательство. Один из тех, кто расписался в получении иудиных сребреников, — как раз тот мерзавец, лесник из станицы Саховской, вот фамилию не помню… То ли Бобниченко, то ли Лотниченко — в общем, на "о" кончается.
— Отыскали его?
— А как же! Судили, он в лагерях оказался. Получил по заслугам.
— Что там лагеря! Мы из-за него человек тридцать потеряли. За подобные штучки полагается расстрел на месте.
— Это уж как трибунал…
Егор Иванович с усилием вспомнил того человека. Из далёкого прошлого возник образ вёрткого, безалаберного, или, как в станицах говорят, непутёвого мужичка, он ходил всегда быстрыми-быстрыми шажками, вечно спешил, всем заглядывал в глаза и всем улыбался, а голосок у него был такой мягкий, мыльный, будто у добренького. Тогда он был молод, Егору Ивановичу приходилось встречать его на совещаниях. Ну да, только фамилия не Бобниченко, а Матушенко, это уж точно. Исчез он после того случая. Никогда больше не виделись. И хорошо, что не виделись.
И снова шли по перевалу, и вспоминали, останавливались всюду, где удавалось найти безымянные могилы солдат, — подновляли их, выводили на дощечках имена, фамилии и стояли над памятными местами, вспоминая стёртые временем события. А вечером садились у огромного костра, закрывали спину от холодного ветерка и мечтательно пели.
Иногда заводили особенно душевное:
Горела роща под горою,
И вместе с ней пылал закат,
Нас оставалось только трое
Из восемнадцати ребят…
И все невольно оглядывались на жёлтые берёзы у каменистого хребта, на старую землянку в пяти шагах от костра, и казалось, что песня эта сложена про них, про троих, оставшихся в живых, и про тех пятнадцать, что остались лежать в роще, и про другие тысячи и миллионы, своей грудью загородившие Отчизну от страшной опасности в сороковые, трагические годы.
С берёз, буков и кленов падали жёлтые листья. Грустная тишина, когда приблизилось былое.
На другой день подошли к высшей точке перевала и стали сооружать обелиск. Его поставили сами ветераны. Нашлись среди них архитекторы, каменщики, бетонщики. А цемент и железо привезли на вьюках. Камень же брали с перевала, рядом. Тот, что опалён порохом.
Прошлись известковой кистью по свежей кладке, сняли леса. Обелиск обдуло ветром, подсушило, и уже издали глянули на него: белый, строгий штык, устремлённый в голубое-голубое небо.
Когда вернулись в Жёлтую Поляну, ветеранов ждала вся школа.
И снова были встречи, вечера воспоминаний, рассказы, которые не забудутся всю жизнь.
Были слезы. Много слез. Вспоминали-то о войне, о потерях. Но звучал и смех. Жизнь шла своим чередом.
Егор Иванович не объяснял сыну, куда уходит.
К южной границе заповедника собрались ещё четверо из Жёлтой Поляны во главе с опытным лесником Тарковым. Готовились как в сражение: чистили карабины и пистолеты, ладили вьюки, осматривали подковы у лошадей, точили на оселке ножи.
Саша после занятий успел ещё раз сбегать вниз, где в небольшом парке располагался местный отдел заповедника. Отца он нашёл в радиорубке. Молчанов информировал своё начальство о намеченном маршруте и выслушивал наставления.
Когда Егор Иванович освободился, Саша спросил:
— Ты за Самуром заедешь?
— Непременно.
— Цибе своему не говори о походе.
Егор Иванович только улыбнулся. А Саша сказал:
— Он заодно с браконьерами, правда?
— Не доказано, сынок. Только подозреваем.
— А Самур? Помнишь, как он бросался? Это тебе что — не доказательство?
— Не торопись, все выяснится.
— А чего выяснять-то? Следы у лесного дома от его сапог? И Самур на кого зря не кинется.
— Что Самур — согласен. А вот следы… Знаешь, сколько одинаковых сапог носят люди! Это не довод. Обвинение тяжкое, надо разобраться хорошенько, чтоб ошибки не случилось.
— Все равно ты поосторожней с ним.
— Ладно, сынок, понятно. Но и ты никому ни слова о маршруте. Мы отсюда поедем не вместе. Ребята завтра подадутся через приют, а я выйду сейчас, сделаю большой крюк. Проведаю нашего Рыжего в Кабук-ауле, заберу Самура на поводок, потом заверну на Прохладный за Александром Сергеевичем и вместе уже оттуда подадимся на юг. На обратном пути заверну в Поляну. Чтоб все было хорошо, понял?
— У меня-то будет хорошо. Ты сам…
— Не первый раз. Матери будешь писать?
Саша кивнул.
— Скажешь, — встречались, ходили вместе. Ну, привет и все такое. Напиши, что в октябре, пожалуй, приду домой.
— Так долго?
— Лучше не обнадёживать. А заявлюсь раньше — не прогонит.
До последней лесосеки Молчанов добрался на попутной машине, а там, взвалив за спину плотно уложенный рюкзак и оправив ремни, повесил карабин поперёк груди, положил на него руки и так, в привычном снаряжении, своим всегдашним неспешным шагом пошёл мерять немеряные версты по каменистым кручам гор.
Вздыхая от жалости к лесу, прошёл он по широчайшим вырубкам, которые оголили местами склоны гор и подобрались к самой границе заповедника. Когда-то, ещё на его памяти, стояли тут роскошные дубовые и даже пихтовые леса. Ныне среди почерневших пеньков и поломанного гусеницами подлеска редко-редко где сохранилось изуродованное настоящее дерево. Зато буйно, прямо вперегонки, подымалась осина, кустовая берёзка, бузина и всякая сорная мелочь, несвойственная величавой природе Кавказского Черноморья.
Там, где тракторы и лесовозные машины в своё время сделали сверху вниз колею, ливни успели промыть неглубокие, но живые овражки. Крутые стенки их опадали, на дне лежали вымытые камни. Каждый новый дождь расширял и углублял эти опасные трещины на теле горы.
Молчанов подумал, что так-то и всю почву с гор можно потерять, смоют её частые дожди и останутся горы с голыми боками, как на Восточном Кавказе, а реки унесут в Чёрное море миллионы тонн глины и песка и превратят чистые пляжи Черноморья в дурные и неприятные отмели.
«Написать в Москву, что ли?» — подумал он, но тут же решил, что писать пока не будет, а когда встретит своих коллег из лесокомбината, то поделится опасениями и узнает их мнение на этот счёт. И уж тогда…
И ещё он подумал о том, что защищать Кавказ людям придётся не только от браконьеров. Что есть дело куда более серьёзное, чем незаконная охота. Если недобрый человек убьёт оленя, ему грозит крупный штраф, а то и тюрьма. А когда другой человек вырубит начисто квадратный километр леса, заведомо зная, что наносит природе и будущим поколениям непоправимый вред, то не судебную повестку принесут ему, а ведомость на получение зарплаты и премиальные за лихую работёнку. Такая вот несуразица на белом свете.
Лесник прошёл печальные вырубки и вступил наконец в нетронутые ещё пихтовые леса, чёрной стеной укрывшие верхние скаты гор. И постепенно грустный настрой его мыслей сменился покойной радостью, тем восхищённым чувством красоты и совершенства, какое овладевает человеком наедине с природой.
Пихтовые леса Кавказа несравнимы ни с каким другим лесом. На совершенно чистой лесной подстилке, темно-коричневой от упавшей хвои, метров на тридцать — сорок подымались необхватные стволы строго геометрической формы без единой веточки и сучка. Темно-серая кора на их высоте зеленела, стволы походили на драгоценные малахитовые столбы, которые слегка лишь запылились от времени. Нельзя было отделаться от впечатления, что вошёл ты в храм с множеством колонн и зелёным сводом огромной высоты и что в нерукотворном храме этом только что установилась торжественная и строгая тишина, которая вот-вот снова взорвётся звуками дивной музыки, и таинственный хорал наполнит сизую пустоту между этими бесчисленными колоннами. Невольно начинаешь говорить шёпотом, и мягче ставишь ногу, и вздрагиваешь, когда хрустнет ветка или чуть слышно падёт на землю оборвавшийся с высоты сучок.
Вековой лес удерживает почву на самых крутых склонах, он противостоит урагану любой силы и принимает на свою зеленую грудь ливни и смерчи неистовой мощи, тушит их ярость, а получив из разорвавшихся небес воду, бережно хранит её в хвое, в зеленом мху, в толстой подстилке, в щелях каменистого пола и потом расчётливо отдаёт ручьям и речкам. Вытекая из пихтарника, потоки не буйствуют, не разливаются и даже не мутнеют после ливней. Но они и не пересыхают в знойные дни лета, постоянно катят на радость людям прозрачную воду свою в долины, где растут сады и виноградники.
Вот что такое пихтовый лес в горах.
Егор Иванович шёл и думал, почему не все люди понимают красоту и бесконечную полезность леса. Увидев пихтарник во всем его торжественном величии, они тотчас же начинают подсчитывать в уме выход деловой древесины с гектара и стоимость перевозки разделанных брёвен. Откуда берётся этот холодный и однобокий практицизм? Уж не со школьной ли скамьи, где всё ещё мало говорят о природе, зато слишком настойчиво толкуют об использовании её богатств?
И он снова похвалил себя в душе за то, что его Саша учится в Жёлтой Поляне, где есть Борис Васильевич.
Он сделал короткий привал лишь высоко над Поляной, где пихтарник поредел, уступая место нагромождению камней и травянистым лугам, которые всё ещё зеленели, бросая вызов всерьёз нагрянувшей осени.
Подкрепившись, лесник уселся на сухой ствол у края ровной полянки и опёрся на карабин.
День тихо уходил. Солнце ещё не село, но у самого горизонта спряталось за длинное, белое облако, окрасив его в весёлый оранжевый цвет.
Он сидел задумавшись, и на душе его было покойно и чисто.
Хрустнули ветки, на поляну красивым прыжком выскочил матёрый олень. Егор Иванович подавил вздох восхищения: таких великолепных рогов, такой гордой осанки и благородной головы с живыми глазами он ещё не видел. Олень находился в отличной бойцовской форме.
Красавец фыркнул и, раззадоривая себя, ударил копытом о землю. Прислушался. И вдруг, положив рога на спину и вытянув шею, смешно оттопырил губы, и дерзкое, тоскливое «бээ-уэ-эа-а!..» далеко-далеко разнеслось по горам, как первобытный клич одиночки. Олень снова прислушался, фыркнул и тут заметил наконец странную, неподвижную тень. Но не испугался, только скосил глаза и, грациозно переступая, немного приблизился. Может быть, он принял застывшую фигуру за противника, который никак не соберётся с силами, чтобы ответить на честный вызов? Если так, то он покажет ему… Олень стал обходить загадочное существо по кругу, а чтобы не оставалось никаких сомнений относительно намерений его, изредка нагибался и поддавал землю рогами так, что трава и глина летели далеко в кусты, или рыл землю сильным копытом, а сам все шёл и шёл по кругу, пока набежавший ветер не кинул на него страшный запах человека и железа. Секунда — нет, четверть секунды! — гигантский прыжок через кусты, скошенные влево смертельно испуганные глаза, треск ломающихся под тяжёлым телом веток — и все стихло. Как видение.
Егор Иванович печально улыбнулся. Вот как боится олень одного только запаха человеческого! Сколько же зла принесли люди несчётным поколениям этих красивейших в мире животных, если боязнь стала уже выверенным, запечатлённым инстинктом! И сколько времени дружеского сообщества или хотя бы нейтралитета потребуется теперь, чтобы в каком-то поколении олень вдруг понял, что существо, ходящее на двух задних лапах, — его защитник и верный друг!
Сам-то он не надеялся увидеть такую картину, а вот Саша…
Для того и живём.
Глава седьмая