- Взглянешь, когда будет свободное время, но только не сейчас. –
Он взял записку, положил в карман, развернулся и пошёл.
- Стой! – послышалось сзади.
Он остановился и обернулся в ожидание продолжения.
- Иди – с улыбкой до ушей сказал Гена.
Придурок подумал он. Оборачиваясь одновременно делая шаг и врезался в стол падая на него плашмя. Двое парней несли стол за его спиной.
- Извините, мы даже и не думали, что так произойдёт. Вы впорядке? –
- Да, всё нормально – с недовольной мимой, поднимаясь со стола, сказал он. Наш Геннадий без единой эмоции сидел и писал что-то в маленьком блокноте.
Другое.
Было пасмурно. Облака сгущались в небе тёмной краской, пытаясь спуститься на землю в виде осадков. Геннадий шёл по дороге торопливым шагом. Он торопился в одно здание на олимпиаду по шахматам.
Где то сверкнула молния, и он машинально начал отсчёт секунд, чтобы определить на каком расстоянии она от него находится.
- Как мне помниться – рассуждал мыслями Геннадий - каждые три секунды это примерно один километр. Расстояние до места удара определить сложно, а вот до места вспышки гораздо проще-
Прошло пять секунд. Послышался гром. Гена ускорил шаг. Оставалось пройти совсем немного, очень хотелось не попасть под дождь. Уже виднелось то самое здание, куда он так спешил.
Дождь уже начался именно в тот момент, когда сам Геннадий вбежал в закруглённую арку. Огромные толстые капли в один миг раскрасили асфальт за его спиной.
- Успел! Лучшее из всего, с чем может столкнуться человек – это оказаться в нужное время в нужном месте - радостно сказал Геннадий с улыбкой на лице стоя у двери.
Поворот ручки двери и он погрузился в вестибюль первого корпуса университета ядерной физики.
В центре помещения, среди колон, стоял его коллега. Коллегу звали Николай. Он стоял, обратившись спиной к центральному входу в чёрном пиджаке, брюках и чёрных ботинках, в прочем, как и сам Гена. Он стоял и смотрел, на какие-то списки, прикреплённые к доске объявлений ковыряя пальцем в носу.
«Скорее всего, это турнирные таблицы» - подумал Гена.
При среднем росте у Николая не совсем средний вес. Он был похож на лимон, с таким же утолщением по центру. Соблюдая разнообразные диеты, он всё никак не мог похудеть и всегда хотел есть.
Незаметно для него, Гена подошёл сзади с правой стороны и слегка ударил по его плечу с левой стороны.
Николай оборачивается налево – там никого, потом направо и неожидав вторжения он подскочил от страха не вынимая пальца из носа, состроил взволнованную гримасу и не громко взвизгнул.
- Ай яй яй‼!- вытащив палец из носа прокричал он. Из ноздри у него потекла кровь.
Ххх1
Он открыл глаза и долго непонимающе смотрел в пустоту. Но ничего не видел кроме белого цвета. Цвет этот был не яркий, а мягкий, приглушенный и почему-то, словно взглядом можно было его ощупать, шершавый.
В голове было пусто и звонко. Ни одной мысли не проносилось в сознании, словно их и не должно было существовать. И все же это бездумное разглядывание пустоты быстро утомило, и он обессилено сомкнул веки.
Когда вновь разомкнул их, то опять увидел ту же белую пустоту. Только на сей раз она как бы поблекла и мягкий свет, шедший откуда-то снизу, притенял ее, добавляя едва уловимые оттенки серого цвета. Глаза от напряжения заслезились и ему пришлось несколько раз моргнуть, чтобы мутная пелена не мешала ему смотреть. Белизна не исчезла и словно раздвинулась. Безусловный рефлекс моргания, словно стартер постепенно и с натугой начал пробуждать его сознание.
Он услышал негромкий прерывистый писк. Еще не осознавая, что слышит, попытался повернуть голову в направлении этого звука.
От боли потемнело в глазах, и он снова закрыл их. Но на этот раз не ушел в небытие, а терпеливо переждал приступ, и, лишь боль стала терпимой, снова, словно улитка из своей ракушки, выглянул на белый свет. Теперь окружающий его мир предстал в новом ракурсе. От обилия впечатлений у него закружилась голова и к горлу подступила тошнота. Оказалось, что белое пространство, которое он так долго разглядывал, оказалось потолком. К потолку прибавилось чуть прикрытое жалюзями окно, за которыми виднелись кроны деревьев. Короткий зимний день явно клонился к закату. И еще он увидел вздернутую к потолку ногу с надетым на нее подобием белого валенка. Владельца белой ноги не было видно, но прерывистый писк явно исходил от него.
- Где я? - словно червяк из небытия выползла первая уже вполне оформившаяся мысль.
- Что со мной? - не дожидаясь ответа второй червяк толкался во след первому.
Вот-вот готова была сформироваться третья мысль и он непроизвольно попробовал пошевелиться. Острая боль вспыхнула и моментально разлилась по всему телу. На лбу выступила испарина, и он, разом обессилив, закатил глаза и вновь погрузился в небытие.
Ххх2
Он шел по зимней пасмурной улице. Все как обычно: дома, машины, прохожие. Все спешат. Никто не обращает на него никакого внимания. И вдруг ярко загорелся белый свет. Он поднял голову вверх и увидел, что тучи разошлись в стороны, ярко светило солнце и неестественно белый луч был направлен на землю совсем рядом с ним. По этому лучу спустился Бог и остановился перед ним. Почему именно Бог, а не кто-то другой, он не знал. Но внутренняя уверенность, что это он, была настолько крепкой, словно он встречался с ним каждый день.
- Здравствуй, сын мой - протягивая руку сказал Бог.
Он хоть и был удивлён, но не считал это чудом. Настолько просто и естественно было обращение Высшего Существа, что казалось, перед ним стоит обычный человек. Необычным было лишь его ослепительно белое одеяние. Он смотрел на Иисуса, но не испытывал ни страха, ни робости. Нимб над головой сиял в лучах солнца, в левой руке тот держал книгу и крест.
- Здравствуйте. Эммм… Вы же не Бог, а его сын, зачем вы спустились на землю? – пожав руку, неожиданно для себя сказал в ответ. Он никогда не интересовался религией и слабо разбирался во всех ее перипетиях, считая ее скучной и оторванной от реальной действительности. Он даже не подозревал, что подобное обращение к Богу могло показаться оскорбительным и вызвать его гнев.
-Не зачем, а за кем. За тобой, естественно, - все тем же ровным и спокойным голосом отвечал Господь, -Я приглашаю тебя в рай. Ты станешь там архангелом, будешь управлять ангелами и выполнять некоторые мои просьбы. Но будешь и сам делать, что считаешь нужным.
Вокруг их не было никого, они стояли вдвоём. И необычное золотое сияние мягко лилось с небес, делая окружающее пространство гармоничным и прекрасным.
-Со мной всё в порядке. Я жив, здоров. Почему такое предложение? - он почувствовал себя как-то неуверенно. Может он чего-то не знает. Может что-то уже произошло или должно произойти.
-Ты жив, но не совсем здоров, так как находишься в коме. У тебя трещина в черепе, в данный момент я и пришёл, чтобы избавить тебя от боли и пригласить в рай.
-Очень интересное предложение, но я пока что поживу, а вот уже потом можете еще раз предложить тоже самое.
"Может это шутка какая-то", - подумалось ему. Какая может быть кома, если он стоит здесь живой и здоровый и, вдобавок ко всему, еще и разговаривает.
-Это не шутка. Это реальность, - прочитал его мысли Господь, - Хорошо, я постараюсь помочь тебе выжить и быть более счастливым и успешным.
Они пожали друг другу руки, и Иисус двинулся на небо по своему белому пути. Уходя в небо Бог направил свою руку в его сторону и пустил из неё белый свет.
Тот на секунду зажмурился, а когда вновь открыл глаза, то ничего уже не было. Вернее, все было как всегда. Пасмурное небо, серые дома, торопливо снующие грязные машины и люди, вечно озабоченные своими проблемами с серыми, помятыми, невыспавшимися лицами.
Ххх3
Когда он вновь пришел в себя, то пространство, окружавшее его, было серым и тусклым. Приглушенный свет цедившийся откуда-то сзади, из-за головы, не в силах был разорвать окружавший полусумрак. Тишину нарушал лишь методичный негромкий писк, усиливающий ощущение полного и глубокого безмолвия.
Думать не хотелось. А двигаться, уже зная что за этим последует невыносимая жгучая боль, было страшно. Но даже не шевелясь, ощущал как болит затекший затылок, требуя хотя бы немного изменить положение головы. Эта борьба с желанием пошевелиться и одновременной боязнью движения отнимала много сил. Он физически ощущал, как боль притаилась в нем, и только и ждет чтобы ужалить его при малейшем напряжении.
Но лежать бесконечно без движения хуже любой боли. Он осторожно, словно воруя, пошевелил пальцами руки. Правая это была или левая, вспомнить не мог. Не помнил даже, что то, чем он пошевелил, называлось пальцами.
К его удивлению, боль не выскочила наружу и не вцепилась в него мертвой хваткой. И все же почувствовал, как она зашевелилась внутри готовая к броску.
Он долго и терпеливо ждал, когда боль, убаюканная его спокойствием, снова уснет, чтобы повторить попытку. На этот раз попытался пошевелить пальцами ног. Но ничего не почувствовал. Он даже не удивился, а скорее обрадовался, что, по крайней мере, опасность боли оттуда не грозит.
Если бы не затекший затылок, требовавший немедленного движения, можно было бы как-то примириться с его положением и потихоньку, не торопясь искать лазейки, обманывая боль, ведя с ней мирное сосуществование.
Казалось, что затылок был не только источником звона в ушах, но и мешал дышать, давя своей тяжестью на все тело. И скорее инстинктивно, чем обдуманно, все же сделал едва заметное движение головой. И застонал от внезапно нахлынувшей боли.
Ххх4
Он задумчиво шёл по улице и размышлял о неожиданной встрече. Неужели ему все это привиделось? Разве такое может быть? Неужели это действительно был Бог? И чем дальше уходил он от этого места, тем менее вероятной казалась неожиданная встреча. Бывают же сны наяву, или галлюцинации.
Он не сразу заметил, как вдруг стало быстро смеркаться. И очнулся от размышлений лишь физически ощутив темноту. Замедлив шаг, стал оглядываться по сторонам. Но ни домов, ни людей, ни машин вокруг не было. Поразило его, что сколько ни вглядывался, ни одного фонаря или огонька не рассекало эту быстро сгущающуюся, почти черную мглу.
Он хотел было повернуть обратно, думая, что по рассеянности вышел за пределы города, но тут увидел впереди красный круг на земле. Оттуда вышел Сатана, весь красный, в одной руке трезубец, а в другой красная книга. Почему именно Сатана, он опять-таки не смог бы объяснить. Просто это знал. Тот был огромен и страшен, весь словно пылал и рога на голове соединялись огненной молнией.
-Ха-ха-ха!!! Ты скоро скончаешься, но изначально, здравствуй! - протягивая руку, сказал Сатана. Его голос, неприятный и гулкий, звучал подобно раскатам грома.
Обескураженный он не мог понять - во сне все это происходит или на яву.. Но еще больше удивился, что страха не было, будто это происходило вовсе не с ним. Не отдавая себе отчета протянул и тут же отдернул свою руку.
-Ай! Ты обжёг меня! И несёшь какую-то белиберду! Что ты хочешь от меня? - почти закричал в ответ.
-В данный момент ты в коме и тебе грозит смерть. Я пришёл сюда только потому, что хотел позвать тебя к себе в ад и сделать демоном. Будешь издеваться и делать всё что пожелаешь с людьми, которые попали в ад. А!? Ха-ха-ха. Соглашайся, – вновь засмеялся Сатана. Голос его стал мягче, но все так же грохотал.
-Я ведь жив еще и в ад не собираюсь. И не собирался с самого рождения. А то, что ты предлагаешь - полная лабуда. Уходи отсюда побыстрее! – со злобой и отчаянием прокричал в ответит.
-Ну, что ж, раз уж ты так решил, то, когда попадёшь сюда после смерти, я буду сам над тобой издеваться. А!? Ха-ха-ха! Давай тогда попрощаемся, раз уж ты так решил – Сатана опять протянул руку.
И тот, помимо своей воли, протянул свою. Но боли на сей раз не почувствовал. Наоборот, лик Сатаны болезненно исказился, тот покрылся белыми пятнами и отшатнулся в красное огненное кольцо, из которого и прибыл.
В мгновение все исчезло. Рассеялсь тьма. И он оказался опять посреди города. С удивлением посмотрел на свою руку. Но ничего необычного не увидел, рука как рука. И все же ощущение какой-то неведомой силы не покидало его. Это не сон. Это не может быть сном. Это самая, что ни на есть, явная явь.
Ххх5
Он не спешил открывать глаза, предчувствуя, что ничего нового и интересного уже не увидит. Все, что было хорошего в его жизни, осталось позади в светлом, пусть и не безоблачном мире. Что там было хорошего, и было ли это хорошее, да и было ли там вообще что-то, он не помнил. Но нынешнее состояние боли, безмолвия и неподвижности казалось невыносимым.
И все же, находиться в сознании и лишать себя последней связи с миром это другая, не меньшая крайность. Он приоткрыл глаза и неожиданно уперся во встречный внимательный взгляд. Большие карие глаза, окаймленные редковатыми ресницами на припухших веках, тревожно и пристально изучали его лицо. Это было странно и неожиданно. И многократно превышало дозу его прежних впечатлений.
Карие глаза засветились теплотой, и он увидел улыбающееся лицо немолодой уже женщины.
- Ну, что, милый, очнулся? С возвращением тебя на грешную землю. Как себя чувствуем? Долгонько ты отсутствовал. Скоро врач придет. О тебя враз на ноги поставит. Если уж с того света вернулся, то уж обратно туда не пустит...
Она аккуратно поправила подушку, поставила новый пузырек в капельницу, проверила температуру, и при этом что-то негромко и напевно говорила и говорила словно сама с собой, не ожидая ответа от собеседника. Хоть общаться с полутрупами и нелегко, но человек ко всему со временем привыкает. И каждый раз, когда человек появляся из небытия и словно бы заново рождался, был для нее праздником.
Он краем глаза неотрывно наблюдал за женщиной, словно это была единственная связь с миром живых. Ее мягкий, ласкающий голос, успокаивал и убаюкивал, хоть он и не понимал о чем она говорит. Но спать не хотелось и, насколько позволял обзор, не меняя положение головы, стал осматривать окружавшие его предметы.
Справа все тоже окно, только сейчас оно было плотно закрыто жалюзями. На его фоне все также белел вздернутый "валенок" невидимого ему человека. Напротив стояли еще две кровати с капельницами у изголовий, но разглядеть их обитателей он тоже не мог. Вот, пожалуй, и все, больше ничего примечательного. Светлые матовые стены, ровные и однотонные тоже не давали малейшей зацепки для глаз.
Лишь женщина, легко и неслышно снующая по палате и вслух беседующая сама с собой, этим прогоняя от себя дремоту, стала эпицентром и сосредоточием окружающего мира и жизни.
Ххх6
Потянулись долгие однообразные дни и нескончаемо томительные ночи, когда человек часами неподвижно и бездумно смотрел в потолок не имея сил и желания цепляться за жизнь, бороться хотя бы из-за инстинкта самосохранения. Он понимал, что находится в больнице, что дела у него хреновые и, если очень повезет, выкарабкиваться придется очень долго и мучительно. Зачем? Во имя чего? Кому он нужен, в лучшем случае, инвалид и калека? В этом мире и здоровые не очень-то кому нужны.
Он почти ничего не помнил. Да и вспоминать что-то было ни к чему. Любое физическое и мыслительное усилие приносило боль и беспокойство. А ему хотелось одного - уйти в мир сновидений и иллюзий, который несравнимо лучше и интереснее этой тусклой и медленно убивающей действительности. Там за гранью реальности он был здоров, силен и удачлив. Там он стоял у штурвала пиратского корабля и соленый морской ветер приятно холодил его загорелое разгоряченное лицо. Хотя в реальной жизни и на море-то ни разу не был.
Там он с птицами летал высоко над зеленой землей, то поднимаясь к самым облакам, то стремительно снижаясь до верхушек деревьев. А прогулки по тенистым аллеям какого-то парка в толпе празднично одетых и веселящихся людей среди экзотических деревьев и цветов, где на него все смотрели с восхищением и любовью.
А мистические видения потустороннего мира, такие явные и осязаемые, что создавалось впечатление настоящей реальности, из которой так не хотелось выходить.
В земной жизни были лишь нескончаемые и трудно переносимые мучения. Ежедневные перевязки с обработкой ран и ожегов, казались изщренными пытками, когда с него заживо сдирают кожу. При переворачиваниях железные пальцы медсестер насквозь протыкали его тонкую оболочку и ломали и без того хрупкие кости. Непереносимо зудящий хакетер в половом органе. Трубка принудительного питания, казалось проходила прямо через головной мозг и била током при малейшем повороте головы... И много еще других больших и малых неудобств отравлявших его и без того неприглядное существование.
Апатия и безысходность поселились в нем, угнетая и без того робкие проблески улучшения его состояния. Он мог, но не хотел реагировать на обращение к нему врачей и медсестер. Пусть уж лучше оставят его в покое. Это, по крайней мере, не будет приносить ему телесные и душевные терзания. Забыться и уснуть. Забыться и уснуть... И лучше бы совсем не просыпаться.
Ххх7
Люба уже не первый день после работы приходила в больницу к дверям реанимационного отделения. Нажимала на кнопку звонка и ждала, присоединившись к жиденькой толпе убитых горем и неопределенностью растерянных людей. Здесь почти никто не разговаривал. Молча и понуро, с опустошенными лицами и взглядами, обращенными внутрь себя, на свое непереносимое горе, эти ходячие тени невидящие смотрели в окно или себе под ноги. Кто-то плакал уже почти сухими глазами, кто-то едва слышно монотонно молился.
Лишь только раз неопределенного вида и возраста женщина уже не в силах держать внутри себя молчаливую тоску, заговорила с Любой. Она почти ничего не спрашивала, а только говорила о своей матери, которая вот уже две недели была между небом и землей. Вчера она приглашала священника. И теперь ждала какой-то определенности. Либо туда, либо сюда.
Девушка слушала и переполнялась жалостью к этой женщине, к ее матери, к самой себе и Геннадию. Она не заметила, как заплакала вместе со своей случайной знакомой. Слезы облегчили душу обеим, сблизив их, словно сестер по общему горю.
На прощание женщина обнадежила:
- Не бойся, девушка. У тебя все будет хорошо.
Ни на завтра, ни в последующие дни Люба ее уже не видела.
Наконец дверь открывалась и показывалась недовольная медсестра. Чужая беда, видимо, давно уже не трогала ее очерствевшее сердце. Иначе бы она хотя бы сдерживала свое раздражение и неприязнь к очередному просетителю.
- Ну, что тебе? Щас врача позову, - не дослушав, она раздаженно хлопнула дверью.
И опять потянулись мучительные минуты ожидания.
Иногда по коридору быстрым шагом сновали какие-то люди в больничной униформе. Кто-то входил в реанимацию, кто-то выходил оттуда. И к тем и другим жадно бросались ожидающие. Кто-то из них был носителем жизненно важной информации. Но чаще те просто отмахивались от людей как от назойливых мух. Но люди, привыкшие к терпению и унижениям, не обижались, покорно расступаясь перед этими полубогами. Они ждали вестей оттуда, из этого предбанника рая и ада.
Наконец выходил врач, еще довольно молодой человек, с одутловатым лицом и заметно набрякшими мешками под глазами, в которых сквозила усталость и спокойствие. Люба представлялась двоюродной сестрой, боясь, что как знакомой, ей просто ничего не скажут.
Информация была скупой и малоутешительной, но все же вселяла сдержанный оптимизм.
- Несколько раз переходил из комы в супор и обратно. Сейчас в сознании. Сосотяние стабильное. Ожоги и переломы - это не так страшно. МРТ показала некоторое уменьшение гемотомы в височной области. Сказать что либо определенное пока рано. Надо набраться терпения. Организм молодой, должен справиться. Все.
К доктору липли и другие посетители, которым, может, всего полчаса назад он обрисовал состояние их близких. Он спокойно и терпеливо выслушивал и повторял, видимо, то, что они уже слышали.
Встрепенувшиеся люди, словно пугливые птицы, настороженно вслушивались вставшие уже привычными фразы и термины, напряженно выискивая в них хотя бы обнадеживающий намек. И если его удавалось найти, оживали лицами. В потухших глазах появлялся лихорадочный блеск боявшихся прорваться наружу надежды и радости.
Ближе к семи, когда часы посещения больных заканчивались, и без того жиденькая группка редела, Люба тоже направлялась домой. Она жила неподалеку в двухкомнатной квартире с мамой. Вот уже в который раз она задавала себе один и тот же вопрос: "Что она здесь делает?"
Что она нашла в этом малознакомом, каком-то нескладном, странном парне? Там на заводе, где она трудилась распредом работ, молодежи было довольно много. На ее участке парней одного с нею возраста или немного постарше больше десятка. Причем, некоторые ей даже нравились. Сильные, бойкие, независимые они тоже выделяли ее и постоянно оказывали знаки внимания. Но после первого же похода в кино или на дискотеку они распускали руки и, видимо, считая ее почти своею собственностью, грубо щупали, а то и вовсе старались затащить в постель. После нескольких неудачных попыток, теша мужское самолюбие, сообща признали ее фригидной и уже больше никуда не приглашали. Зачем попусту тратить время, когда есть другие, еще красивее и доступнее.
Геннадий с первого дня знакомства повел себя иначе. Он показался Любе нежным, одухотворенным и романтичным. С первого же взгляда было видно, что у него нет опыта общения с девушками. Он то и дело смущался, от случайного касания руками вспыхивал, и яркий румянец заливал его щеки. Говорил он больше о книгах и фильмах, слегка заикаясь от волнения. Видимо, его не прикрытая флером бравады стыдливость, придавали его девственной невинности непередаваемое очарование, которое не могло не волновать ее сердце.
Его неопытность была так чиста и непосредственна, что Люба чувствовала себя гораздо старше и опытнее его. Что-то непонятное, сладко-томительное тянуло ее изверившуюся душу к этому странноватому парню. Она словно чувствовала в себе силу разбудить его мужественность и уверенность, сделать из него мужчину своей мечты. Тонкого, нежного, благородного, не такого, как все остальные.
Почти все школьные Любины подруги либо поступили в институт, либо подались в областной центр в поисках престижной работы, либо легко и быстро выскочили замуж. Некоторые уже успели развестись, прожив в законном браке лишь несколько месяцев. Так или иначе, все они быстро повзрослели, предпочтя наивной романтике суровый практицизм борьбы за выживание. Появились новые заботы, друзья, увлечения. И школьная дружба сама собой расклеилась.
Новых подруг почему-то не заводилось. Видимо, причиной этому был довольно замкнутый хареактер Любы. Та искренне полагала, что настоящая дружба, как и любовь дается свыше. И не надо торопить события. Надо быть доброй и внимательной к людям, и они это не смогут не заметить и не оценить. Но жизнь раз за разом, словно проверяя ее на прочность ее убеждения, устраивала испытания. То у нее занимали деньги, пусть и небольшие, а потом под разными предлогами тянули с возвратом, так, что ей самой становилось неудобно напоминать о долге; то искренность и чистые побуждения выдавали за хитрость и двуличие, за глаза обвиняя ее интригах и нечистоплотности. Люба мучилась, страдала, пусть и с трудом, но прощала обидчиков, успокаивая себя тем, что только сильный человек может быть по настоящему добрым, а зависть и коварство - удел слабых и несчастных.
В институт она не поступила, срезавшись на вступительных экзаменах. Причин тому было несколько. Первая и главная: за плогода до окончания школы серьезно заболел отец. Он уже давно и крепко выпивал, скатившись почти до алкоголизма. Только признаться в этом даже самой себе Люба никогда бы не решилась. За последнее время он поменял множество мест работы, но ни где не держался больше года. И фактически больше пропивал, чем приносил в семью. Мать, надрываясь, тащила на себе всю тяжесть и без того нелегкой жизни. И, когда отец заболел, тоже очень сильно сдала и как-то на глазах состарилась, потеряв интерес к себе и жизни вообще.
Уход за отцом Люба почти целиком взяла на себя. Его поначалу положили в больницу, а потом неожиданно быстро выписали. Диагноз был как смертный приговор - рак в последней стадии. Тот, еще не зная вердикта врачей, хорохорился, требуя с матери деньги на выпивку. Мать плакала и давала. Но с каждой неделей отцу становилось все хуже и хуже. и через месяц он перестал выходить на улицу, а вскоре и вообще слег.
Вдруг неожиданно осознав свое состояние он резко бросил пить, обложился газетами и справочниками, ушел в народную медицину и мистику. Но ни чага, ни керосин, ни другие экзотические средства уже не помогали. И он смирился, став добрым и ласковым, каким дочь его помнила лишь в раннем детстве.
Люба была вынуждена пропускать уроки чтобы покормить отца, помочь ему справить нужду, а все чаще и чаще чтобы сменить ему простыни и подкладки. Бесконечная сторка, уборка, готовка пищи на фоне смрадного запаха в квартире превратили ее жизнь в кошмар. Подруги перестали бывать у нее дома, да и в школе, похоже, начали ее сторониться, словно она носила на себе следы проказы.
Люба поначалу не понимала причины такого к себе отношения и обижалась. А потом свыклась Ей даже самой стало казаться, что за ней тянется шлейф неприятного домашнего запаха.
ххх
Отец умер незадолго до выпускных экзаменов. Не признаваясь друг другу мать с дочерью испытали облегчение, хотя и ревели в голос, особенно мать, на похоронах. Ежедневно видеть не просто угасание, а фактически разложение еще живого близкого человека, было невыносимо и физически и морально.
Потом наступило опустошение. Нужно было начинать новую жизнь. Но сил не было. Мать перестала следить за собой, одевалась как-то неряшливо, готовила редко и неохотно. И все больше молчала. Почти каждый вечер доставала семейный альбом и плакала, перелистывая страницы.
У Любы начались выпускные экзамены, которые она сдала не очень удачно, получив даже две тройки, несмотря на то, что почти все время усердно занималась. А после провальных экзаменов в институт выбор был невелик. В городе, не смотря на официальное практически полное отсутствие безработицы, устроиться куда либо кроме как уборщицей было весьма трудно. Даже если бы она и поступила на бюджетное отделение. жить на зарплату матери свою стипендию можно было лишь теоретически, как и на минимальный прожиточный минимум.
Благодаря матери, которая с кем-то договорилась, ее взяли на завод распредом работ. И то мать постоянно твердила, что ей крупно повезло. Обычному смертному кроме работы на станке, ничего не светило.
Работа, в принципе, была несложной. Требовались лишь внимательность и аккуратность, да навыки работы на компьютере. Всеми этими качествами Люба владела в избытке, и на первом же месяце трудовой деятельности стала работать почти самостоятельно. Нареканий к ней не было. Начальник участка, хорошо знавший ее мать, по отечески ее опекал и защищал от злых на язык, когда это касалось их зарплаты, рабочих за неизбежные поначалу ошибки.
Но скучная и монотонная работа не приносила удовлетворения, а к шуму, грязи и режущему уши нецензурному общению рабочих и начальства она никак не могла привыкнуть. Для себя она решила, что в следующем году обязательно будет поступать на вечернее отделение института. Это был единственный шанс получить в перспективе более или менее приличную работу. Хотя ежегодные сокращения касались в первую очередь инженерно-технических работников предприятия. Да и продукция завода, такая востребованная в советском прошлом, оказывалась все менее конкурентноспособной в сравнении и с Западом и с Востоком.
Но Люба пока в этом слабо разбиралась. У нее была работа, была цель, были молодость и здоровье. Разве этого мало?
ххх
С Геной она познакомилась случайно. После смены она,как обычно, заходила в супермаркет, что находился почти на полпути к дому, и покупала почти всегда типовой набор продуктов: хлеб, молоко, масло, сыр, макароны и крупы. Немудренные изыски, типа колбасы, конфет и фруктов, допускались лишь в праздники. Хотя товары здесь и не отличались высоким качеством, но цены были чуть ниже, чем в других магазинах. Да и под акцию можно было попасть, тоже небольшой, но ощутимый денежный выигрыш.
В тот раз Люба никак не могла найти в сумочке карточку. Она не спеша продвигалась с тележкой к кассе, в очередной раз перебирая содержимое сумки. Пропажа никак не находилась. "Неужели дома оставила?" - сокрушалась про себя.
- Девушка! Это не Вы уронили?
Незнакомый парень держал в руке ее варежки. Люба, засуетившись, почему-то торопливо полезла в карманы куртки. Варежек там не было. Она недоверчиво перевела взгяд на лицо молодого человека, но не смогла сконцентироваться на нем, и вновь посмотрела на варежки.
- Это ваши? - вдруг почему-то смутившись, еще раз спросил юноша.
Любе стало жарко. И по запылавшему лицу она поняла, что тоже покраснела.
- Да. Спасибо.
Парень, отдав варежки, все также застенчиво улыбаясь, стоял, явно желая, и, вместе с тем не решаясь на продолжение такого неожиданного знакомства. Еще несколько секунд, и он, чувствуя, что инициатива безвозвратно упущена, а стоять вот так столбом и глупо улыбаться - просто нелепо и неприлично, повернется и уйдет навсегда.
Люба тоже растерялась и, нервно теребя варежки, улыбалась в ответ. Где-то она его видела, но где и когда - никак не могла вспомнить. Что-то близкое и хорошо знакомое было в его облике. Они стояли посреди прохода, мешая движению. Люди, торопясь и толкаясь, суетились возле них, бросая недовольные взгляды на эту застывшую парочку.
Девушка опомнилась первой.
- Спасибо Вам еще раз, - потупив взгляд, произнесла она, - Вы меня очень выручили.
И вдруг неожиданно для самой себя смело взгянула ему в глаза.
- А меня Люба зовут. Я же должна Вас как-то отблагодарить. Вы любите мороженное?
- Люблю.
Он проиэнес это и поразился: Люба и Любовь - это фактически одно и то же слово. Раньше он этого не замечал, просто как-то не приходило в голову, что у девченок могут быть такие звучные, красивые и притягательные имена. От одного только звука имени может закружиться голова.
- Только я не понимаю: за что же тут благодарить? Да, меня зовут Гена.
И, снова смутившись, покраснел.
- Очень приятно, - как можно более непринужденно сказала Люба, - Вот что. Здесь неподалеку есть кафе. Там очень вкусное мороженное. Пойдем?
- Пойдем, - просиял Геннадий.
ххх
Ему только во сне могло присниться, что можно вот так запросто познакомиться с такой замечательной девушкой, у которой такое замечательное имя.
Лишь позавчера он, пытаясь превзойти себя, копировал картину Моны Лизы. Устроившись поудобнее, сел около окна, чтобы солнечный свет обильно покрывал полотно. Расположив напротив себя скверно копированную на принтере копию Моны Лизы, пытался отобразить ее на своем холсте. Копия была жалкая и для опытного художника вызвала бы чрезвычайное презрение, но Геннадий не из робкого десятка. Под влиянием вдохновения выписывал кистью сложнейшие фрагменты. Он где-то читал, что Да Винчи двенадцать лет понадобилось, чтобы нарисовать одни только губы Моны Лизы. Возможно ли такое? Прихоть гения или маниакальное стремление превзойти самого Творца? И, тем не менее,это ему почти удалось. Тайна улыбки этой женщины занимает столетия умы людей нисколько не меньше тайны сотворения мира.
Генннадий провел за работой весь день, даже пропустил обед, но не чувствовал ни голода ни усталости. Соприкосновение с красотой поглотило его целиком и без остатка, словно он рисовал свою возлюбленную. Закончив работу, художник еще долго смотрел на полотно и чувствовал себя творцом. Нет, не живописцем, а именно творцом, дающим жизнь чему-то новому и прекрасному.
И сегодня он испытывал такой же душевный подъем и счастье. Он был почти уверен, что это награда свыше за все его неудачи и несчастья, которые он перенес и не сломался.
Рядом с этой девушкой он почувствовал себя сильным и уверенным в себе человеком. Природная скромность и замкнутость уступили место раскованности и легкости в общении. Он сам не ожидал от себя такого красноречия и остроумия. И говорил, говорил, говорил...
Люба впервые соприкоснулась с миром искуства и великих живописцев, с миром настоящей красоты и гармонии. Это было так странно и непривычно, так диссонировало с ее привычным окружением и реальной действительностью, что Геннадий показался ей человеком не от мира сего, каким-то непонятым гением. И это еще больше интриговало и тянуло к нему.
Едва тронутое мороженное в вазочках давно растаяло, а Геннадий все говорил, словно желая выплеснуть весь не растраченный душевный потенциал, все о чем он так долго думал и молчал.
Люба оказалась благодарным собеседником, и, словно зачарованная, увлеченно слушала его не перебивая и затаив дыхание. Она опомнилась лишь когда официатка демонстративно громко начала двигать стулья за соседними пустыми столиками, явно намекая, что если они ничего больше не будать заказывать, то просто болтать им лучше в другом месте. Бросив взгляд на часы, она изумилась: они здесь сидят почти два часа. Извинившись перед Геной, она позвонила домой, сообщив матери, что у нее все впорядке и она скоро будет дома. Это была уже давно выработанная привычка не волновать мать и предупреждать о непредвиденном отсутствии.
Почти всю дорогу до Любиного дома они молчали. Но молчание это было не тягостным, а легким и приятным. Так могут молчать лишь близкие люди, хорошо знающие друг друга и чувствующие все нюансы душевного состояния и настроения партнера. Им было хорошо неспеша идти по вечернему городу, слушая его звуки, вдыхая свежий морозный воздух, и, словно, впервые обращая внимание на его красоту и обаяние в призрачно-загадочном свете фонарей.
У своего подъезда Люба остановилась, и обернувшись к Гене с сожалением произнесла:
- Ну, вот я и дома.
И если бы Гена полез целоваться, как это пытались делать почти все из ее прежних ухажеров, она бы не отстранилась. Романтику этого вечера уже ничто не могло бы испортить. И, поймав себя на мысли, что именно этого она и желает, Люба сделала непроизвольное движение навстречу. Но Гена опять превратился в скромного, застенчивого юношу, вряд ли способного на такой непозволительно отчаянный шаг. Вместо встречного порыва он вдруг сказал:
- А я в детдоме живу. И работаю там же.
Люба не сразу поняла смысл этой фразы.Слишком диссонировала она ее душевному настрою. Да, и какая разница, гдеживет этот удивительный парень. Но, почему-то сразу поняла, что между нимиесть какая-то неприступная грань, которую Геннадий не решиться преодолеть самостоятельно. А сама сделать первый шаг она пока не готова. И они, как в том супермаркете молча стояли друг напротив друга и неотрывно глядели глаза в глаза.
- А знаешь, в это воскресение в ДК будет выставка работ местных художников. Это, конечно, любители, но, я уверен, будут довольно интересные работы. Если тебе интересно, то я приглашаю тебя, - и, боясь получить отказ, потупил взляд.
- Хорошо, - не задумываясь согласилась девушка. И, явно инициируя события, произнесла: - Но до воскресения целых четыре дня.
Геннадий, давно поняв, что он не безразличен своей новой знакомой, радостно подхватил:
- А хочешь, пойдем завтра в кино.
Люба одними глазами дала понять, что согласна.
ххх
Что же толкнуло ее на тот самый смелый в ее пока недолгой жизни шаг, когда она пошла к нему в гости, заранее чувствуя, что готова к тому, что рано или поздно все равно неизбежно произойдет? Она не могла дать себе отчет. Прямо наваждение какое-то. И даже те нелепые несуразности в поведении Гены не встревожили и не насторожили ее. Видимо, в правду говорят, <