Сколько уже долгих дней эти пламенеющие духи пляшут перед моими неверными глазами? Два дня? Три?
Зал прорицаний населяли ужасающие видения – призраки, тени и демоны, от вульгарности которых желудок выворачивало наизнанку. В свете масляной лампы они множились, и тысячи видений кружились мерцающей процессией вокруг моего охваченного лихорадкой тела. Они манили меня присоединиться к призрачной пляске, звали спуститься вместе с ними от земной тверди в причудливый хтонический мир, где стены движутся, насекомые разговаривают, а песни молчания полны предательских голосов.
Таковы были бредовые ритуалы очищения Оракула Мертвых.
Я извивался в грязи, порабощенный вибрирующим ритмом ужасного пламени, от которого мои глаза покраснели, налились кровью и сочились слезами страха. Я осмелился моргнуть только тогда, когда привидения покинули стены и протянули свои призрачные руки, чтобы обнять меня, охваченного порожденным ими безумием.
– Когда меня увидит Оракул? – закричал я в темноту.
«Когда она тебя увидит»,– прошептали в ответ тени.
Я сжался в комок. Мои пальцы шарили по грязному полу, но наткнулись только на высохшие остатки моей последней пищи – горстку отравленных бобов и жертвенное мясо, которое обожгло мой желудок, прежде чем я изверг его обратно, на холодный пол. Когда это было? Два дня назад? Три?
Бессмертное колдовство и горькое варево, отвратительное и зловонное, вызывающее рвоту,– вот что довело меня до такого состояния. Если бы я только мог собраться с силами и заставить себя посмотреть вниз! К этому и побуждали меня своими насмешками пляшущие тени.
– Я должен спросить совета у Судьбы! – взмолился я.
«А что, если Судьба не желает давать тебе совет?»
Громко лязгнула задвижка, открылась дверь – и сквозь ее зев ворвалась волна дыма и треск горящего дерева.
Сколько уже эти двое прекрасных юных…
Интересно, это юноши или девушки? Одежда на них была из зеленого, как трава, шелка и льна цвета шафрана. На пальцах у них блестело золото, ноги были обуты в красные сандалии, и у одного из них ленты были вплетены в волосы… Или у одной?
Долго ли они уже стоят и смотрят на меня? Из-за них волоски у меня на коже встали дыбом, как будто по мне ползали насекомые. Откуда они взялись, похожие на самих богов, с локонами мягкими и легкими, словно дым? Настоящие они, или же это очередное видение, порожденное горящим полумраком? Если они бестелесны, то как же они могут держать меня за руку? И почему они сильны, как мужчины, хотя от них пахнет благовониями?
Я закричал, когда они вытащили меня на холодный ночной воздух, наполненный звоном кимвалов, рокотом тамбуринов и пронзительными, заунывными трелями фригийских флейт. В жгучем воздухе фригийской ночи, в удушливом чаде дымных костров неистово плясали танцовщики. Корибанты стучали по шкурам барабанов, куреты били копьями о щиты, кабиры танцевали, пели и завывали в ночи – неистовые блудницы Кибелы, мужчины, которые считали себя женщинами. Они предавались религиозному пылу настолько страстно, что некоторые отрезали свои гениталии и швыряли в огонь, из почтения к Великой богине.
Мое одинокое заточение закончилось, и меня рывком поставили на дрожащие колени перед семью огромными священными быками, которые окружали алтарь Великой Матери Кибелы. В ее владениях находился вход в пещеры, ведущие в Гадес. Вздувшиеся мускулы играли под толстыми, темными, мокрыми от пота шкурами, из низко нависающих лбов выдавались острые, словно лезвия, рога. Мои дары богине.
– Почему ты явился к нам, памфилиец? Почему принес нам эти прекрасные жертвы?
Чей это был голос? Я не видел того, кто говорит. Памфилиец. Я родился в тени горы Быка – это верно, но я был не памфилийцем. В темноте мерцали факелы. Перекрикивая грохот барабанов, копий и крики танцовщиков, я завопил: «Я умер в Трое!»
Из темноты выступили жрицы Оракула – настоящие женщины, которые казались подчеркнуто бесстрастными.
– Все памфилийцы вот уже семь сотен лет происходят от тех, кто выжил в Трое. Оттуда твой народ.
Я с трудом поднялся на ноги. Быки бдительно следили за каждым моим движением.
– Но теперь все не так, как было! – заявил я.– Города изменились, здания исчезли, даже реки текут по другим руслам. Я умер. Я уже должен был попасть в поля Элизия, но я не попал туда. Я попал сюда.– Я содрогнулся, страшась собственных воспоминаний, не вполне понимая свои ощущения. Есть ли сейчас земля под моими дрожащими ногами? – Я помню, как мое тело притащили сюда из горящей Трои, которая теперь лежит в руинах у подножия вот этой самой горы. Вы обрекли меня на такую судьбу здесь, в Иде.
Жрицы Оракула остались непреклонными.
– Не мы обрекли тебя на такую судьбу. Это не в наших силах. Может быть, мы нянчили тебя, но ты – дитя Кибелы. Если Великая Матерь, дарительница жизни, пожелала возродить тебя из праха, как Аттиса, то кто ты такой, чтобы вопрошать ее?
Аттис, сын и возлюбленный Кибелы, сошел с ума от материнской похоти, оскопил себя и умер, но всемогущая мать возродила его, и теперь он взирал на колонны величественного храма, где мы сейчас стояли.
– Мне нужно узнать, кто я такой,– взмолился я.– Я должен знать, какая судьба меня ждет.
– Великая Матерь – сама жизнь, и ее тайны суть тайны жизни. Мужчинам не дано их познать, они открыты только женщинам.
– Атанатос знал это и жаждал этих тайн, когда явился сюда из Вавилона семь сотен лет назад.
Одно упоминание его имени привело их в замешательство. Никогда прежде я не видел и тени нерешительности или сомнения в глазах жриц.
Я продолжал говорить дальше – они оторопели и не останавливали меня.
– Когда Зевс по просьбе своей возлюбленной Эос сделал бессмертным троянского царевича Тифона, брата царя Приама,– разве это случилось не здесь, на горе Иде?
Они промолчали. Вокруг нас бушевал грохот барабанов, крики и вопли людей, но я продолжал говорить.
– Не на той Иде, что у меня на родине,– сказал я.– Не на критской Иде, где родился отец-Зевс, а здесь, у Матери Кибелы. Вы думаете, что другие не придут сюда искать бессмертия, если станет известно, что его можно найти на развалинах Трои?
Жрицы Оракула сгрудились вокруг алтаря.
– Назови свое имя.
Моя грудь тяжело вздымалась от усталости после всего, что произошло.
– Когда-то меня звали Киклад.
И снова по бесстрастным лицам жриц пробежала тень чувства – на этот раз тень узнавания.
– Мы знаем о тебе, Киклад.
– Тогда вы знаете, что меня ждет и как я смогу это закончить.
Жрицы не ответили. Они омыли руки и взяли ячмень, и та жрица, что стояла посредине – юная, златовласая, в белых одеждах,– вышла вперед и воздела невинные руки к небесам.
– Услышь меня, о великий Гадес! О Владыка теней! Великие парки, прядущие судьбы, услышьте его! Позвольте этому человеку узнать нить его судьбы!
Когда она умолкла, остальные жрицы подбросили в воздух зерна ячменя, а юная жрица тем временем взяла железный нож, подняла хвост ближайшего быка и одним быстрым движением отрезала у него болтающийся черный мешок и тяжелое мужское достоинство.
Бык взревел от боли, когда черная струя его жизни хлынула на алтарь. Он ревел и брыкался, но веревки держали крепко. Горячая черная кровь пролилась на руки главной прорицательнице, когда она вырезала внутренности разъяренного быка и разложила их в поисках благоприятных знамений для моей судьбы.
На лице жрицы играл свет факелов. Другие жрицы тоже взялись за ножи и перерезали быку шейные жилы, разом лишив животное его силы. Горячая кровь лилась рекой. Жрицы содрали с быка шкуру и срезали мясо с костей. Потом они обернули бедренные кости двойным слоем жирного сала, покрыли их полосками мяса и подожгли от жарких углей костра. А остальную тушу жрицы зажарили, поливая вином, чтобы образовалась хрустящая корочка.
Терзаемый голодом, я покачивался на пятках и смотрел, как жарится мясо, как тает и стекает на угли жир. Принесли амфору прекрасного оливкового масла и полили им шипящее на огне жаркое.
Пританцовывая под грохот барабанов, жрицы сожгли бычьи кости, опробовали внутренние органы и порезали жареное мясо на куски. Те куски, что еще не были готовы, они пронзили вертелами, прожарили и вынули из огня. Они наполнили чаши вином в честь богов, в чье царство я готовился войти, – богов, которые должны были определить мою судьбу.
Покончив с жертвенным пиром, жрицы разом встали и осветили мерцающими факелами путь ко входу в храм. С довольными улыбками на сытых лицах они заставили меня встать и следовать за ними. Мы прошли через преддверие храма, где я провел дни очищения, к темному сырому провалу, который вел в глубину фригийской Иды. Этот провал в земле был Вратами в Гадес, к богиням судьбы и ужасающим кошмарам, которые ожидали меня там, внизу. Я уже слышал странные звуки, доносившиеся откуда-то из глубины пещеры.
– Время пришло, – в один голос сказали жрицы. – Пришло время Кикладу отправиться в подземный мир.
Черное чрево Иды приняло меня в свои влажные объятия и повлекло по своим скользким поворотам и невообразимым изгибам хтонических фантазий – вниз, вниз, в глубины земли, ниже червей и корней деревьев, ниже камней и потоков, не знающих света, в место полной темноты, которая сама по себе могла ввергнуть человека в отчаяние.
Воздух здесь был горячим и вязким от дыма, здесь шептали призраки и стенали забытые духи в объятиях злобных теней, здесь простирались берега реки Ахерон – реки скорби, за которой стояли темные Врата владений Гадеса.
Я стоял, одинокий и закаменелый, на берегу реки и чувствовал, как ее холодные воды плещутся у моих ног. И вот из-за завесы мрака появился древний старик-перевозчик Харон на своей грубой ладье.
Я крепко сжал в пальцах серебряный обол и, когда Харон протянул морщинистую руку, отдал ему монету. Он ничего не сказал и не помог мне сойти в лодку. Я кое-как перебрался через борт и без сил рухнул на скамью. Перевозчик выпрямил спину и налег на весла, увлекая ладью по тихим водам реки к другому берегу.
Мы плыли в туманах Ахерона, в тишине, побуждающей к размышлениям. Мои изнуренные конечности расслабились, затихающее дыхание ослабело. Я закрыл глаза, больше не в силах нести тяжкое бремя всего, что со мной происходило.
Меня пробудили резкие, пронзительные звуки. Я спал на дальнем берегу реки Ахерон, и меня окружали злые тени солдат в призрачной броне, выкованной в подземных кузницах Гадеса. Я вскочил на ноги и отступил перед их копьями из ясеня и сверкающей бронзы.
Голос из мрака спросил:
– Ты не узнаешь их, Киклад? Ты не помнишь лиц людей, с которыми отправлялся на войну?
Здесь не было ни Одиссея, ни Ахиллеса, ни могучего Аякса. Это были не цари греков, которые вели войска на Трою, и не богоравные герои, прославленные в песнях. Это были безвестные мужчины, безликие люди, отцы украденных дочерей, мужья похищенных жен. Это были разозленные сыны Греции, такие же мужчины, как и я,– люди, которые сражались в той войне.
Я быстро отвернулся и отступил в сторону, чтобы они не завладели моей душой, но призраки отступили быстрее. Они поспешили обратно в свои убежища, жалобно стеная.
– Они узрели в тебе нечто более темное, чем тень Гадеса.
Призраки вопили и завывали с безопасного расстояния, прячась в сумраке подземного мира, а передо мной явилась Оракул. Она сидела в серой тени под Вратами Гадеса и держала в руках натертый до блеска кратер.
Позади ее головы, скрытой под капюшоном, виднелся гигантский провал в земле, и каким-то непостижимым образом там же оказались мои жертвенные быки, которые перенеслись от алтаря Кибелы сюда, в Гадес. Их горла были перерезаны, и горячая черная кровь наполняла яму. Вокруг краев ямы толпились призраки и неупокоенные духи, они пили жертвенную кровь и наливались силой.
– Древняя жестокость порождает новую жестокость,– изрекла прорицательница.– И когда настанет час судьбы, демон возьмет свою плату. Ни война, ни сила, ни молитва не остановит месть, отмеренную твоей рукой.
Я в нетерпении подался вперед на грязном, скользком берегу реки.
– Моей рукой?
– Ты поклялся отомстить, Киклад, и заключил договор с Матерью Кибелой, ты – ради справедливости, она – из злобы.
Почему она скрывает от меня лицо, эта сгорбленная старуха на перекрестке Гадеса? Я потянулся к ней.
– Какой же это был договор?
– Из-за преступления Атанатоса против тебя и из-за его дерзновенной жажды бессмертия она возлегла с неистовым богом народа Атанатоса – с Великим Быком, вавилонским Ададом, Повелителем Бурь! Она взяла его семя и поместила его в тебя, где оно сможет прорасти лишь на ложе яростной страсти и через века превратится в самую мстительную из бурь!
Тени и призраки, собравшиеся вокруг ямы, издали могучий рев. Они вопили, завывали и колотили себя по грязным грудям руками, сжатыми в кулаки.
Я же застыл, пронзенный страхом.
– Киклад, тебя несет колесница, влекомая самим Временем. Каждая из твоих жизней будет начинаться на острове, подобном тем островам, что лежат к северу от великого Крита. Как нить, сплетенная из моря времени, каждый виток твоей жизни будет островом в этом море, и ты раз за разом будешь просыпаться на берегу и развивать свою нить дальше, пока не настанет срок, когда твоя судьба исполнится.
Значит, это никогда не закончится? Но это же безумие. Может быть, я безумен?
– Человеческая кровь темная и смертная,– взмолился я.– Когда она уходит в землю, какие песни она может петь? Никаких. Как я мог возродиться из праха? Я должен быть мертв!
– Ты узнаешь, что нелегко постичь умение умирать.– Прорицательница омыла руки в кратере, давая понять, что покончила со мной.
– Смерть находит меня… неподходящим?
Оракул поднялась на ноги и растворилась во мраке, так и не убрав с лица капюшон. Издалека эхом донесся ее голос:
– Ты осмеливаешься отказываться от своей судьбы?
Оракул собирается бросить меня здесь? Я побежал за прорицательницей и закричал:
– Я отказываюсь от нее!
– Как ты можешь отказаться от пути, по которому уже идешь? – спросила она, как будто предупреждая, когда я последовал за ней в клубящиеся туманы и побежал по паутине кровавых нитей.
Густая багровая жидкость сочилась из тысяч и тысяч переплетенных жгутов, пронзающих туман во всех направлениях. И на зеркальной глади лужиц, собиравшихся под кровавыми нитями, одна за другой разворачивались жизни тех, чья судьба была предречена. Я был словно божество, взирающее свысока на ничтожность их существования.
Но нити судеб не были неподвижны, они все время перемещались и вытягивались, свивались в узлы и сжимались. А в тех местах, где нити пересекались, переплетались и жизни людей, которым принадлежали нити. Когда же нити соприкоснулись с моей плотью, они прорезали меня насквозь и утащили, вопящего, к самому краю огромного провала, который тянется за пределы Гадеса. Туда, где могучий пест толчет в гигантской ступе чрево земли, к веретену Неотвратимости, на которое накручиваются все изменения, происходящие с людьми.
Вокруг веретена вращались семь огромных бронзовых кругов, на каждом сидела сирена и пела гимны во славу тех, кто пребывал на вышнем троне – гимны трем паркам, дочерям Неотвратимости, перед которыми трепетал даже сам отец Зевс. Вращались круги человеческих жизней и смертей, выпрядались нити судеб. Клото пряла нити прошлого, Лахезис отмеряла их и сплетала в настоящее, а Атропос обрезала нити, когда приходило их время.
– Узри свою неистовую страсть, Киклад!
Сочащаяся кровью нить судьбы протянулась из моего живота. Я попытался ухватить ее и удержать, но она притянула меня к первому кругу судьбы. Кровь струилась у меня между пальцами, стекала вниз и собиралась в лужицу у моих ног. Я вдруг увидел свое прошлое и был сломлен.
«Мойра, жена моя, любовь моя».
Она завершала мою судьбу – та нить, которую боги вздумали переплести с моей. Я упал на колени и зарыдал над жестокой лужицей своей жизни.
В моей крови она снова ожила. Я стоял вместе с ней на горящих скалах у дикого берега Крита и смотрел, как царь Идоменей с торжественными церемониями сопровождал тело своего дяди Катрия, убитого на Родосе, на погребальные игры, которые устроил почтенный дом Миноса, на те игры, куда прибыл царь Менелай, чтобы почтить память своего деда.
Я снова стоял рядом с ней, ощущал ее тепло и чувствовал, как она радуется состязаниям колесниц, метателей копья и молота. Она ахала и бежала вместе с толпой вдоль портиков и балконов дворца, под величественными колоннами кроваво-красного камня; она смотрела вниз, на Лабиринт, где я танцевал с быками. Я прыгал над их острыми черными рогами, ускользал из-под тяжелых копыт, вздымающих горячую сухую пыль. Массивные деревянные врата вокруг нас преграждали все пути к выходу, поэтому состязание было самым настоящим.
А вечером, когда к погребальному костру поднесли факел, я смотрел на ее лицо в отсветах пламени и думал, что никогда не увижу никого прекраснее ее. И никогда не найду другого праведного сердца, которое сможет примириться со столь жалким существом, как я.
Я протянул к ней руки, но мои пальцы окунулись в кровь.
Оракул дернула за кровоточащую нить моей судьбы и повлекла меня дальше – к другим лужицам, в которых меня ожидал Атанатос, где он нанес удар. Я скользил по крови собственных воспоминаний и видел, как нарастала за века моя жажда мщения, видел свою неистовую ярость, наполненную жгучей ненавистью и гневом, снова и снова, от стежка к стежку, все яростнее от жизни к жизни!
Я рухнул на землю у ног Оракула и зарыдал, уничтоженный и исполненный горечи.
– Она так много для тебя значит, Киклад?
– Она – моя клятва.
– Так оглянись же на круги своей жизни. Посмотри на всю эту кровь, посмотри на свою клятву!
Я сделал, как велела Оракул, посмотрел на лужи липкой багровой крови, по которым прошел.
– Если она столь много значит для тебя, то почему она – лишь лепесток в этом бушующем море ненависти?
– Ты не понимаешь.
– Иди найди Атанатоса. Ярись, Киклад, если не можешь без этого, ярись, если ярость дарует тебе покой. Но знай, что твоя ярость направлена на тебя самого. А не на меня.
Я слышал ее слова, но не мог поверить, что она их произнесла. Мне стало нестерпимо дурно. Я поднял голову и взглянул в лицо Оракула. И увидел, что это Мойра плачет обо мне.
– Дорогой мой Киклад, значит, я для тебя – всего лишь боль в сердце?
Мои руки дрожали, все тело тряслось. Я припал к ее ногам и хотел их поцеловать, но там была лишь пустота.
– Я только тень, – сказала она. – Только мысль. Я женщина, которая прикасалась к тебе, и моих прикосновений тебе не хватает, как будто не хватает части тебя самого. Откуда же эта ярость? Я – сладкое дыхание весны. Я – роса на траве. Я – птицы, срывающие ягоды. Я – предрассветный покой. Я с тобой каждый день. И когда ты перестанешь яриться, возлюбленный мой, когда твой гнев наконец пройдет, вспомни об этом и восславь меня.
Когда меня посадили на ладью и отправили через Стикс, реку скорби и горькой ненависти, она исчезла – как будто он снова отнял ее у меня.
И это было горше всего.
Я жадно вдохнул ртом воздух и проглотил слезы безумия. Действительно ли Оракул скоро встретится со мной?
Пришел ли уже день на смену предрассветным сумеркам, вслед за утренней звездой, и рассыпал ли он искры в слезах Ниобы – источниках, которые стремительно сбегали по скалистым склонам горы Иды? Или, может быть, солнце уже сделало полный круг и снова озарило зазубренные вершины далеких фригийских гор? Или она сидит в плену тени, госпожа холодного горного воздуха?
Сколько уже долгих дней эти пламенеющие духи пляшут перед моими неверными глазами? Два дня? Три?
Я не мог этого сказать, не мог угадать.
15.08
«У каждого есть выбор».
Норт прижимал носовой платок к лицу. Его тошнило от запаха смерти, ему хотелось выйти в грязный коридор – там воздух должен быть хоть немного свежее. Потеря потрясла его до основания, в груди словно разверзся зияющий провал.
«Мойра».
В зловонную заднюю комнату вошел еще один сотрудник отдела криминалистики. В руках у него был тяжелый серебристый контейнер с оборудованием. Он попытался завязать разговор с Нортом, пока копался в мешках с гниющими использованными презервативами, собирал маленьким пинцетом образцы плесени и червей. Но Норт был где-то далеко-далеко отсюда.
Он услышал, как в гостиной, превратившейся в склеп, Мартинес разговаривает с Робертом Эшем. Время смерти всех трех жертв было установлено – это случилось восемь или десять дней назад.
Когда явились фотографы и начали сверкать вспышками, снимая место преступления, Норт понял, что с него хватит. Он должен отсюда уйти.
Он прошел мимо криминалистов, но когда добрался до двери, Мартинес преградил ему путь. Лицо напарника было мрачным и озабоченным, у него явно родились какие-то подозрения.
– А что Гену было нужно от тебя?
Норт сказал, что не знает.
– Люди захотят узнать.
– Это ты хочешь узнать.
– Да, черт возьми, хочу.
Норт не знал, что сказать. Он не знал, с чего начать.
Он чувствовал, как глаза всех присутствующих буравят его затылок, впиваются, пронзают, словно желая проникнуть внутрь. Ему казалось, что с него сдирают кожу. Это пробудило в нем неведомое прежде чувство незащищенности. Норт повернулся к ним.
И тут зазвонил телефон. Обычный, ничем не примечательный черный телефонный аппарат, принадлежащий домовладельцу.
Эш быстро показал, что с телефона еще не снимали отпечатки пальцев. Норт обернул трубку носовым платком и, как только все в комнате затихли, поднес трубку к уху.
Сначала он ничего не услышал. Затем раздался негромкий звук, похожий на шорох одежды.
Норт молчал – кто бы это ни был, при звуках незнакомого голоса он сразу поймет, что что-то не так. Однако молчание затягивалось, и ему пришлось действовать.
– Кто это? – решительно спросил он.
– Здравствуй, детектив Норт.
Норт встретил выжидательные взгляды окружающих стойко, как только мог. Он тихо вздохнул, чувствуя, что волосы на затылке встают дыбом. И постарался ответить максимально спокойно:
– Здравствуй, Ген.
Книга седьмая
Характер определяет судьбу.
Гераклит
Доминантный признак
Ген сидел на корточках, спрятавшись в боковом проходе библиотеки. Тела двух мертвых охранников лежали у его ног, возле их голов собралась в лужицы темная липкая кровь. Отверстия от пуль были маленькими, но этого хватило.
Прижимая к уху трубку сотового телефона, Ген обшарил карманы ближайшего охранника и вытащил тонкий черный бумажник.
Он слышал в трубке дыхание Норта и какой-то приглушенный суетливый шум на заднем плане, на том конце телефонной линии. Значит, он не один… Норт не брошен на произвол судьбы, как он, вынужденный сам разбираться с тем, что он смог найти.
– Знаешь, я тебе завидую.
По голосу он понял, что Норт сдерживается, но все равно не может скрыть разъедающего его любопытства:
– Почему ты мне завидуешь?
В бумажнике не было ничего стоящего. Немного денег, но Ген искал другое. Он положил бумажник на стол и полез в другой карман.
– Каково это – ощущать себя возродившимся?
Многозначительное молчание Норта было ответом.
– Немного нервирует, правда? Кошмары преследуют каждую ночь, мучают непрестанно, пока страх совсем тебя не парализует.
– Где ты?
Резкий вопрос застал Гена врасплох. Его голос дрогнул, когда он ответил:
– А ты времени зря не теряешь.
Он разложил на полу новые находки. Зажигалка, перочинный нож, еще один пропуск.
«Ну, это уже лучше».
– Они все мертвы?
– Кто «все» мертвы, Ген?
Ген принялся обшаривать карманы второго мертвого охранника, и добыл еще один пистолет – маленький черный «зиг-зауэр Р245».
«Еще лучше».
– Остальные,– сказал он Норту.– Другие такие же, как мы.
– Как мы? Что общего между мной и тобой? – сурово спросил Норт.– Это ты безжалостно убил четырех человек, не я.
Ген поднялся на ноги и пошел к центру библиотеки, осматривая комнату, пока не нашел то, что искал.
– Может быть, в этой жизни ты вообще еще никого не убил,– просто ответил он.
– Только это и имеет значение,– сказал Норт.
15.13
Ба-бах!
Норт поспешно подал знак Мартинесу. Молодой детектив возился со своим мобильником, заставляя сотрудников телефонной компании побыстрее отследить, откуда звонит Ген.
Эш уже осмотрел аппарат, но на нем не было дисплея с определителем номера.
Норт решил невозмутимо и непринужденно продолжать разговор. Получалось плохо.
Он спросил:
– Как там Саваж?
Ба-бах.
Ген не ответил. Норт услышал в трубке только скрежет металла, скрип отвинчиваемых болтов и треск, как будто ломали хрупкий пластик.
«Что он там делает?»
Норт снова заговорил:
– Знаешь, а Саваж гораздо старше, чем я его помню.
Эта фраза не осталась незамеченной остальными полицейскими, присутствующими в комнате.
Спустя какое-то время Ген ответил:
– Ты заставил его поволноваться.
Ба-бах.
«Хорошо».
– Почему это я заставил его поволноваться?
– Ты – провалившийся эксперимент, потому что ты ничего не помнишь. Ты – бесполезный ребенок Саважа, который не унаследовал его доминантные гены. Однако ты все равно сумел его найти.
«Я – эксперимент?»
Норта захлестнула неукротимая ярость.
«Я – эксперимент!»
«Не язви».
«У каждого есть выбор».
– Может быть, я не хотел вспоминать.
– И ты еще спрашивал, почему я тебе завидую? Интересно, каково это – жить нормальной жизнью? Когда твое детство не отравлено кошмарными видениями смерти, крови, убийств и жестокого секса – и все это в сознании трехлетнего мальчишки?
Норт не жалел его.
– Так быть не должно.
В ответе прозвучало отчаяние:
– Ты думаешь, у меня был выбор? Я не тот, за кого ты меня принимаешь.
– Нет, Ген. Ты не тот, кем себя считаешь.
Мартинес что-то лихорадочно записал в блокноте и показал Норту.
«Он говорит по сотовому»,– прочел Норт.
Ген может быть где угодно.
Ген снял пластиковый корпус с последнего детектора дыма на задней стене библиотеки и бросил его на пол. Лезвием перочинного ножа он аккуратно освободил проводки, а потом отвинтил потускневшие электрические контакты. Он все время крепко прижимал проводки к блестящему лезвию ножика, чтобы не разорвать цепь. Чтобы они по-прежнему оставались подключенными к сети безопасности здания, когда он отсоединит пожарный сенсор.
– Зачем выслеживать и убивать других, если мы такие одинаковые? – спросил Норт.
Ген скрутил вместе тонкие проволочки, вручную закрепляя контакт.
– Потому что я хотел, чтобы это закончилось – эта болезнь памяти. Я снова хотел стать целым.
Он положил ножик в карман и вернулся к центру библиотеки, переступив по пути через тела убитых охранников.
– Если ты – осколок какого-то древнего сознания, ты хоть раз задавался вопросом, что это за сознание?
Ген проигнорировал его. Норт задал неприятный вопрос. Вместо того чтобы отвечать, он осмотрел блестящие металлические разбрызгиватели на потолке библиотеки.
Он вспомнил, что этажом выше библиотеки находится склад реактивов для химической лаборатории. Некоторые из них взрывоопасны – водород, ацетон и бутанол. Другие – например, соляная кислота – быстро испаряются и превращаются в едкий газ.
Ген не мог добраться до разбрызгивателей и дезактивировать их. Кроме общей сети, у каждого разбрызгивателя была автономная система включения – маленькие стеклянные ампулы предохранителей, которые ломались от высокой температуры при пожаре. Нужно было придумать что-то еще.
«Переставь мебель в комнате».
Передвинуть книжные полки так, чтобы вода из разбрызгивателей не попала в углы библиотеки.
Ген не забывал о двух камерах наблюдения. Он должен все время оставаться вне поля зрения, иначе его план не сработает.
– Сам не знаю, почему я вообще решил попросить тебя о помощи. Не могу понять,– сказал он.
– А я вот что понял, Ген. Я понял, что все мы – не то, что мы о себе думаем, а то, что мы делаем.
– Я уже знаю, что ты собираешься сделать.
– И что же?
– Ты собираешься меня убить.
15.16
Связь оборвалась.
Норт нажал звездочку, шесть и девять, а потом позвонил по номеру, который дала ему справочная. Но Ген не ответил. Норт разозлился и бросил трубку.
– Где он?
Мартинес прикрыл ладонью свой сотовый.
– Они сейчас отслеживают ретрансляторную вышку.
– К черту вышку! – торопливо перебил его Эш.– Ты прочесал четыре квартала. Скажи им, пусть задействуют возможности Е911. Они определят место с точностью до пятидесяти метров.
Мартинес покачал головой и отключил связь.
– С Е911 ничего не выйдет. У него старая трубка, зарегистрированная на этот самый адрес.
– И все-таки что там с сотовой вышкой? – спросил Норт.
– Где-то в средней части города. Седьмая авеню. К северу от Таймс-сквер.
«Совсем близко от Адской Кухни».
Ген направлялся не к туннелю Линкольна, когда Норт преследовал его от музея. В суматохе он запаниковал. И потерялся.
Ген сваливал книги в груду в углу библиотеки до тех пор, пока его не устроили размеры погребального костра. Он отгородил этот угол от разбрызгивателей и камер наблюдения плотной стеной передвинутых книжных полок и зажег очищающее пламя.
Огонь лизал сухую бумагу и быстро распространялся. Обложки верхних книг почернели и съежились, как будто какой-то адский демон взялся читать их эзотерические сюжеты.
Если смертные помнят при помощи книг, то, может быть, вот так они забывают.
«Нашему отцу за многое придется ответить».
Ген достал свитки тонкого пергамента, на которых были старательно записаны родословные бессмертных, и швырнул их в дымящийся погребальный костер.
Шаря по библиотеке, Ген заметил, что кто-то оставил в корзине для бумаг пустую пластиковую бутылку из-под минеральной воды.
Он быстро достал бутылку из корзины, вытащил из ящика стола моток скотча и прикрутил бутылку к стволу одного из пистолетов. Такого самодельного глушителя хватит всего на один выстрел. Ну, хоть что-то.
Взяв трубку телефона внутренней связи, висевшего возле двери, Ген набрал тот же номер, что набирала Лета. Он изменил голос и сообщил дежурному, что Ген направляется на первый этаж и, вероятно, надеется выбраться из здания.
Повесив трубку, он вышел в коридор, шагнул в кабину лифта и нажал кнопку верхнего этажа.
15.35
Норт на «лумине» прокладывал себе путь сквозь черную стену проливного дождя, Мартинес старался поспеть за ним, сверкая мигалкой и пробираясь через плотное столпотворение машин на Парковой автостраде Генри Хадсона.
Норт связался с центральным управлением и запросил 10-48. Рация затрещала в ответ, приказывая полудюжине полицейских машин отправляться на патрулирование восьми кварталов в районе Таймс-сквер, у пересечения Седьмой авеню и Бродвея.
Черная буря, бушующая над городом, озарилась красно-синими вспышками полицейских мигалок.
Телефон Норта зазвонил на пассажирском сиденье. Он включил громкую связь и услышал голос Мартинеса, который ехал в машине следом за ним:
– Проверка ничего не дала. Они пропустили имя «Саваж» по системе автопоиска и по картотеке. Полный ноль. И никакой фирмы «А-Ген» в городе тоже нет. Можно подумать, мы гоняемся за призраками!
«Если бы».
– А как насчет биотехнологических фирм с офисами в театральном районе?
– Тоже ничего. Возможно, они уже ушли из бизнеса? Или это только вывеска для другой фирмы.
«А-Ген. А – значит Атанатос?»
– Или для чего-нибудь еще.
«Это не может быть столь очевидно».
– Твою мать! Ты что, ослеп? Не видишь мою мигалку?
«Что?»
Норт оглянулся на залитую дождем улицу, запруженную машинами, и увидел, как Мартинес круто свернул, чтобы не столкнуться с какой-то машиной, вырулившей ему наперерез.
Мартинес не скупился на цветистые выражения в адрес неуклюжего водителя, и Норт отключил громкую связь.
Он достал свой черный блокнот, разложил его на приборной панели перед рулем и принялся перелистывать исписанные страницы, пытаясь найти что-нибудь, что подстегнет его память, и в то же время одним глазом приглядывая за дорогой.
«О чем я забываю?»
Ген вышел из лифта, собранный и настороженный. В холле ему встретился только один охранник.
Ген быстро вскинул пистолет и выстрелил. Самодельный глушитель из пластиковой бутылки вспыхнул, как неоновая лампа, и треснул с одной стороны. Пуля вылетела почти бесшумно и попала охраннику в голову.
Не издав ни звука, охранник рухнул на пол. Брызги крови испачкали стену.
Дальше путь Гену преграждала массивная дверь из красного дерева. Возле нее не было никакого датчика, перед которым можно было бы помахать коллекцией пропусков, не было и панели с кнопками, чтобы ввести код.
Ген пробежал пальцами по твердому дереву, выискивая слабое место, но только когда сзади закрылась дверь лифта, он услышал глухой щелчок открывающегося замка.
Он тихонько толкнул дверь, осторожно шагнул в отделанную мрамором приемную за этой дверью и столкнулся лицом к лицу со своим вавилонским прошлым.
Хрупкие глиняные таблички, исписанные замысловатой клинописью и покрытые пылью веков, гордо висели на стенах, выложенных лазурной плиткой. Ген мог прочесть их так же легко, как читал по-английски, и это его раздражало. Списки царей, стихи, великий эпос, описание подвигов героев и деяний богов – Инанны, богини войны и сладострастия, Гильгамеша, героя среди мужей, который навлек на себя гнев богов поисками бессмертия.
– Боги дали людям смерть, а жизнь приберегли для себя.
Ген увидел отца, который тихо вышел из тени, при каждом шаге постукивая о мраморный пол тростью из черного дерева. На тонком бледном лице не отразилось удивления при виде Гена, только надменное удовлетворение от того, что у сына в полной мере проявился инстинкт убийцы.
«Он знал, что мы придем».
– Разве не этому нас учили в Вавилоне? – спросил Лоулесс.– У смерти нет ни лица, ни голоса, пока она не разрушит наши жизни, отправляя наши души в печальную черную землю, из которой нет возврата. Я тебя спрашиваю – есть ли какой-то способ выжить?
Ген не ответил. Он с отвращением смотрел на старика.
Лоулесс заметил его взгляд и повернулся к сыну спиной.
– Это не меня ты ненавидишь,– сказал он.
И направился в сумрак своих апартаментов, не сомневаясь, что Ген следует за ним.
– Думаешь, мне самому не противно видеть себя в зеркале? Это старость оскорбляет тебя, Ген,– и так было всегда. Разрушительные следы безжалостного, неумолимого времени.
– Я ненавижу тебя не только из-за этого,– сказал Ген, идя за стариком.– Я любил ее.
– Тогда почему ты помнишь, как брал ее?
– Я целовал ее…
– А помнишь, как ты ее насиловал?
Слова Лоулесса ранили, как ржавый клинок. Ген попытался защититься, но не смог.
– Я сражался за нее…– сказал он.
Старик смотрел на сына.
– И что?
А то, что они оба знали ответ. Ужасный и окончательный. Ген запнулся, но все-таки сказал:
– Я убил ее.
– Да. Как легко мы забываем.– Старик повернулся к глиняным табличкам и провел пальцем по шероховатой поверхности.– Я написал эти таблички – так указано в записях. Но я не помню, как делал это. Эти воспоминания утрачены. Ужасно, мучительно думать о том, чего еще во мне недостает. Но вместе мы можем воспрепятствовать дальнейшим потерям.
Лоулесс провел Гена в просторную гостиную. Над городом за окнами гостиной бушевала черная буря, дождь барабанил по стеклам.
– Тебя терзают противоречия,– объяснил Лоулесс.– Кажется, и