Д. С. ЛИХАЧЕВ
Вступительное слово на торжественном вечере, посвященном 225-летнему юбилею
со дня рождения Н. М. Карамзина
Уважаемые соотечественники!
Я хочу напомнить вам, что в самые тяжелые и критические моменты нашей истории мы никогда не забывали о нашей культуре. И именно этим была сильна наша страна.
Два события врезались мне в память в блокадном Ленинграде: это всемирно известное исполнение Седьмой симфонии Шостаковича в Большом зале Ленинградской филармонии и празднование восьмисотлетия великого азербайджанского поэта Низами в октябре 1941 года. Несмотря на обстрелы и катастрофическое снижение пайка, когда жители уже массами погибали от голода, были отпечатаны пригласительные билеты, и люди шли под угрозой обстрелов и налетов авиации в здание Эрмитажного театра.
Мы можем говорить о ГЕРОИЧЕСКОЙ СТОЙКОСТИ КУЛЬТУРЫ. Эту стойкость я наблюдал и в только что освобожденном Новгороде, где люди жили в немецких окопах и землянках, но спасали памятники.
Нам ли не праздновать юбилей Карамзина? У него был большой интерес к поворотным эпохам нашей истории. Поэтому есть особый, внутренний смысл в том, что мы празднуем 225-летие автора "Истории государства Российского" в эти "минуты роковые".
Роль Карамзина в русской культуре столь велика и многообразна, что можно даже говорить не об одном Карамзине, а о нескольких Карамзиных, значение которых в равной степени высоко.
Это КАРАМЗИН-ПИСАТЕЛЬ. "Бедная Лиза" суммировала в себе все исторические заслуги литературного сентиментализма. Подвела черту. А "Остров Борнгольм" и "Мои безделки" как бы открыли дверь в будущее. И отрадно отметить, что в дни юбилея защищена прекрасная докторская диссертация Н. Д. Кочетковой о литературе русского сентиментализма.
Это КАРАМЗИН - РЕФОРМАТОР РУССКОГО ЯЗЫКА, введший в него много новых слов и понятий: общественность, человечность, промышленность, усовершенствование, общеполезный (все понятия - как бы подаренные им нам, нашему времени).
Это КАРАМЗИН - ПОСОЛ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫВ ЕВРОПЕ. Его "Письма русского путешественника" показывают русского путешественника не "туристом", а человеком, равным по культуре. Многозначительно, что, приезжая в любую страну, он знакомился с наиболее замечательными ее представителями: с Кантом, Виландом, Гердером, Лафатером, Платнером и другими. Не случайно его письма были переведены почти на все европейские языки: немецкий (дважды), французский, английский, польский, голландский.
Это КАРАМЗИН-ИЗДАТЕЛЬ журналов и создатель замечательного альманаха "Аониды" (вышло три тома). Он был издателем одного из первых русских детских журналов - "Детское чтение", а кроме того - "Московского журнала" и "Вестника Европы".
Это КАРАМЗИН-ИСТОРИК, создатель "Истории государства Российского", которую нельзя рассматривать только как "рассказ" о русской истории. Его примечания до сих пор дают обильный материал как источник, ибо в них использованы многочисленные документальные памятники, часть из которых не сохранилась до наших дней.
Карамзинская "История" подобна европейским историям того же времени - Гиббона, Робертсона, историков Франции. Но она имеет и свои особенности, уча читателя духу высокой гражданственности.
Наконец, Карамзин - это замечательная ОБЩЕСТВЕННАЯ ЛИЧНОСТЬ, первый русский интеллигент, представитель уже оформившейся вместе с ним русской интеллигенции. Ее культура создавалась в беседах образованных людей между собой. В этих беседах оформлялись нравственные представления русского общества, определялись убеждения и направления. Знаменитые "русские разговоры" за полночь - их зачинателем был именно Карамзин. В Царском Селе беседовать к нему приходил Жуковский, Пушкин, Батюшков, Тургенев, Вяземский. Предстоит еще многое узнать о той роли, которую играл Карамзин в истории русской культуры. Но уже сейчас видно, что она была исключительно велика и благородна. Благородство - именно та черта, которая свойственна деятельности Карамзина во всех сферах и его убеждениям. Редкий человек прожил свою жизнь с таким достоинством, как это сделал Карамзин.
*******
В 1843 г. В. Г. Белинский писал: "Весь период от Карамзина до Пушкина следует называть карамзинским". Еще более определенное суждение было им высказано за год до этого. "С именем Карамзина, - писал критик, - соединяется понятие о целом периоде русской литературы, стало быть, от девяностых годов прошлого столетия до двадцатых настоящего. Тридцать пять лет такой блестящей литературной деятельности и около сорока лет такого сильного влияния на русскую литературу, а через нее и на русское общество!"
*********
Н. В. ГОГОЛЬ
Карамзин
Карамзин представляет, точно, явление необыкновенное. Вот о ком из наших писателей можно сказать, что он весь исполнил долг, ничего не зарыл в землю и на данные ему пять талантов истинно принес другие пять1. Карамзин первый показал, что писатель может быть у нас независим и почтен всеми равно, как именитейший гражданин в государстве. Он первый возвестил торжественно, что писателя не может стеснить цензура, и если уж он исполнился чистейшим желанием блага в такой мере, что желанье это, занявши всю его душу, стало его плотью и пищей, тогда никакая цензура для него не строга, и ему везде просторно, Он это сказал и доказал. Никто, кроме Карамзина, не говорил так смело и благородно, не скрывая никаких своих мнений и мыслей, хотя они и не соответствовали во всем тогдашнему правительству, и слышишь невольно, что он один имел на то право. Какой урок нашему брату писателю! И как смешны после этого из нас те, которые утверждают, что в России нельзя сказать полной правды3 и что она у нас колет глаза! Сам же выразится так нелепо и грубо, что более, нежели самой правдой, уколет глаза теми заносчивыми словами, которыми скажет свою правду, словами запальчивыми, высказывающими неряшество растрепанной души своей, и потом сам же изумляется и негодует, что от него никто не принял и не выслушал правды! Нет. Имей такую чистую, такую благоустроенную душу, какую имел Карамзин, и тогда возвещай свою правду: все тебя выслушает, начиная от царя и до последнего нищего в государстве. И выслушает с такою любовью, с какой не выслушивается ни в какой земле ни парламентский защитник прав, ни лучший нынешний проповедник, собирающий вокруг себя верхушку модного общества, и с какой любовью может выслушать только одна чудная наша Россия, о которой идет слух, будто она вовсе не любит правды.
С. О. ШМИДТ
"История государства Российского" в контексте истории мировой культуры
Интерес Карамзина к отечественной истории обнаружился рано. Свидетельства об этом восходят, по крайней мере, к периоду близости с окружением Н. И. Новикова, много сделавшего для ознакомления читающей публики с памятниками российской истории. Видимо, рано сформировались у молодого мыслителя и убеждение в важности нравственного воспитания историей, и историко-сравнительный подход к явлениям отечественной и зарубежной истории, истории нового времени и далекого прошлого.
Карамзину нетрудно было увидеть, что представление о взаимосвязях российской и мировой истории восходит еще к глубинным традициям русской исторической мысли. В "Повести временных лет" прошлое восточного славянства рассматривается как часть всемирной истории (с корнями, тянущимися к библейским преданиям). С конца XV в. получают распространение хронографы - сочинения летописного типа со сведениями из всемирной и отечественной истории. В многолистном Лицевом летописном своде времени Ивана Грозного половина книг посвящена событиям всемирной истории, и сочинение это использовали для исторического образования царевичей. Все в большей мере обращается мысль русских публицистов к вопросу о месте Руси во всемирной истории (наиболее известна теория о Москве - третьем Риме). С XVIII в. заметно внимание к вопросу о сходстве (и несходстве) настоящего и прошлого России с Западом, а также и Востоком и соответственно о формах взаимодействия исторических факторов в разных странах и темпах и особенностях исторического развития по пути к прогрессу.
Начиная с В. Н. Татищева, не говоря уже о старших современниках Карамзина М. М. Щербатове, И. П. Елагине и других, вырабатывается опыт подготовки обобщающего типа сочинений по истории России с древних времен, сопровождающихся к тому же примечаниями (преимущественно источниковедческого характера). При этом Татищев и другие ученые, трудившиеся в России в 1730--1740-х годах, обращались, исследуя прошлое Восточной Европы, к первоисточникам и ученым сочинениям и зарубежного происхождения.
И для литераторов и ученых, и для круга образованных вельмож в последней четверти XVIII в. характерно понимание историко-культурной ценности отечественных древностей (показательно в этом плане интенсивное собирание коллекций древних рукописей) и важности составления трудов о прошлом отечества. Стала очевидной и необходимость написания подобных сочинений в стиле, доступном сравнительно широкому слою читателей, также детям. Здесь пример подавали не только в окружении Новикова, но и сама императрица Екатерина II, готовившая, опираясь на собранные для нее первоисточники или выписи из них, "Записки касательно российской истории" для своих старших внуков. Закрепление того направления, которое позднее назовут краеведением, и все учащавшееся обращение к событиям и деятелям прошлого России в произведениях художественной литературы и изобразительного искусства также свидетельствовали о распространении знаний российской истории. И эти факторы, можно думать, имели не меньшее значение при формировании замысла Карамзина заняться сочинением российской истории, чем достигнутый к тому времени уровень развития отечественной исторической науки, облегчавший ему такие занятия (и даже предопределивший зависимость от трудов предшественников, особенно Щербатова).
Интерес к прошлому и настоящему России возрастал и за рубежом. В век Просвещения в Западной Европе в деятельности Петра I видели пример преображения монархом государственной жизни своей страны. В середине века о преобразованиях Петра I размышляют Монтескье и Руссо (не говоря о многих других писателях и государственных деятелях), а сочинение о России при Петре I пишет самый прославленный автор тех лет - Вольтер (его Карамзин охарактеризует позднее в "Истории" как "остроумнейшего писателя XVIII века".В последней четверти XVIII в., когда престиж России в Европе стал особенно велик после побед в Семилетней и русско-турецких войнах, а также после "Наказа" Екатерины II и ее всячески рекламируемых переписки и общения с виднейшими из просветителей, усилилось любопытство к познанию веков, предшествовавших петровским преобразованиям. Запросы читателей пытались удовлетворить уже авторы намного меньшей, чем Вольтер, известности и - главное - меньшего масштаба мысли, хотя тоже принадлежавшие по своим общественным взглядам к кругу просветителей, - французы Леклерк и Левек. А так как они жили некоторое время в России, то сочинения их воспринимались и как впечатления очевидцев. Когда Леклерк выпустил в 1783 г. во Франции историю "Древней России" (в очень малой степени опирающуюся на первоисточники) в трех томах и первый том истории России новейшего времени, издания стали поводом не только для резкой критики его И. Н. Болтиным, но и для изложения им основных взглядов на российскую историю. Главный труд его, опубликованный в двух томах в 1788 г., так и назван "Примечания на Историю древния и нынешния России г. Леклерка" (не повлияли ли названия книг Леклерка и ответного сочинения Болтина и на заголовок записки Карамзина 1811 г.?).
А еще прежде приглашенный по рекомендации Дидро преподавать в кадетский корпус Левек (С. P. Ch. Levesque), только там освоивший русский язык, напечатал в пяти томах в 1782-1783 гг. "Историю России", первый том которой был в русском переводе издан типографией Новикова в 1787 г. Это образец достаточно изящной прозы, особенно там, где изображаются исторические деятели и оценивается их деятельность. Не при участии ли Карамзина осуществлено было Новиковым это начинание?
Сочинение о России доставило Левеку место в парижской Академии надписей и словесности и возможность занять кафедру истории в Коллеж де Франс, а затем готовить труды по истории Франции и всемирной истории. Появление почти одновременно этих изданий -- верный показатель потребности в такой тематике книжного рынка Франции, а следовательно, и всей Европы в период, когда французский язык был основным международным языком культуры и общения {И даже в 1802 г. в статье "О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств" Карамзин напишет: "Русский, показывая чужестранцу достойные образы наших древних героев, говорил бы ему о делах их, и чужестранец захотел бы читать наши летописи -- хотя в Левеке" (Карамзин Н. М. Избр. статьи и письма. М., 1982. С. 112).}. Даже русским читателям доступным чтением по истории древней России стала книга Левека. И Карамзину пришлось, указывая, что Левек "посредственный французский писатель", с грустью признать, что его "Российская История, которая хотя имеет много недостатков, однакожь лучше всех других".
Именно знакомство в Париже с Левеком в 1790 г. стало поводом для рассуждений Карамзина о задачах написания российской истории. На эти высказывания как первоначальные в историографических замыслах Карамзина уже давно обращено внимание.
Следует привести полностью этот отрывок из письма "Майя... 1790":
"Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей Российской Истории, то есть, писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон - вот образцы! Говорят, что наша История сама по себе менее других занимательна: не думаю; нужен только ум, вкус, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить; и читатель удивится, как из Нестора, Никона и проч. могло вытти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только Руских, но и чужестранцов. Родословная Князей, их ссоры, междоусобие, набеги Половцев не очень любопытны: соглашаюсь; но за чем наполнять ими целые томы? Что не важно, то сократить, как сделал Юм в Английской Истории; но все черты, которыя означают свойство народа Руского, характер древних наших Героев, отменных людей, происшествия действительно любопытный, описать живо, разительно. У нас был свой Карл Великий: Владимир;6 свой Лудовик XI: Царь Иоанн; свой Кромвель: Годунов - и еще такой Государь, которому нигде не было подобных: Петр Великий. Время их правления составляет важнейшия эпохи в нашей Истории, и даже в Истории человечества; его-то надобно представить в живописи, а прочее можно обрисовать, но так, как делал свои рисунки Рафаэль или Микель Анджело. Левек, как Писатель, не без дарования, не без достоинств; соображает довольно хорошо, рассказывает довольно складно, судит довольно справедливо {Карамзин не мог не знать об отрицательном отзыве о сочинении Левека Екатерины II. Она писала об этом не только в письме к барону Гримму, но и в предисловии к "Запискам касательно Российской истории", начавшимся издаваться в 1783 г. Уже в этом отзыве Карамзина чувствуется его самоуважение и подчеркивается внутренняя независимость от мнения монарха.}; но кисть его слаба, краски не живы; слог правильный, логический, но не быстрый. К тому же Россия не мать ему; не наша кровь течет в его жилах; может ли он говорить о Руских с таким чувством, как Руской?.."
"Письма русского путешественника" сыграли огромную роль в творчестве Карамзина и имели первостепенное значение в развитии отечественной культуры и, в частности, исторического сознания русских писателей и читателей рубежа XVIII и XIX вв.
В приведенном выше тексте, напечатанном в начале 1790-х годов, многое кажется знаменательным для тех, кто знаком с "Историей государства Российского", написанию которой Карамзин стал полностью отдавать силы лишь с 1803 г. Очевидно, что еще задолго до того, как он официально сделался историографом, у Карамзина сложилось представление о принципиальных установках обобщающего труда о российской истории, причем во взаимосвязи и с явлениями всемирной истории и с сочинениями зарубежных историков. Более того, он сразу же полагал необходимым написать такое сочинение, которое окажется привлекательным и для иностранцев ("чужестранцов").
Карамзин считал вслед за такими своими предшественниками, как Татищев, Ломоносов, Новиков, что древняя история России достойна описания отнюдь не менее, чем история других стран. Здесь он прямо вторит М. В. Ломоносову, утверждавшему во вступлении к своей книге "Древняя Российская история": "...всяк, кто увидит в Российских преданиях равные дела и Героев, Греческим и Римским подобных, унижать нас пред оными причины иметь не будет, но только вину полагать должен на бывший наш недостаток в искусстве, каковым Греческие и Латинские писатели своих Героев в полной славе предали вечности". И приводит сопоставления из истории средних веков и нового времени, выделяя эпохи отечественной истории, важнейшие в "истории человечества" (позднее в своей "Истории" Карамзин не раз станет сопоставлять события и деятелей российской истории - Владимира I, Ивана III, Афанасия Никитина, Ивана IV и других - и всемирной истории, отмечать аналогии и различия).
Большинство западноевропейских, да и русских читателей полагали в ту пору, что понятная им история России начиналась с эпохи Петра I. Карамзин же утверждает, что уже древнерусские летописи содержат интересный материал, достойный пера историка и внимания читателя. Правда, тут же он пишет, что "одна только ревностная, деятельная воля и беспредельная власть Царя Руского могла произвести такую внезапную быструю перемену", исходя из сформулированной им мысли: "Избирать во всем лучшее есть действие ума просвещенного, а Петр Великий хотел просветить ум во всех отношениях", объявив "войну нашим старинным обыкновениям". Известно, что позднее, в "Записке о Древней и Новой России", Карамзин несколько иначе оценит значение содеянного Петром I. И это явилось следствием не только страха перед революционными преобразованиями, напоминавшими насилия Французской революции и империи (о чем выразительно сказал В. О. Ключевский и как отмечали и прежде него и особенно часто повторяли позднее), но и постепенно все более глубокого овладения материалом по российской истории, понимания того, что корни петровских начинаний должно искать в прошлом, в допетровской Руси (то же произойдет и с Пушкиным в последние годы его жизни по отношению к истории Древней Руси, и особенно ее литературы).
Не ограничивается Карамзин и событиями государственно-политической истории и действиями ее героев, но полагает нужным - возможно, не без воздействия идей Гердер, Рейналя и др. - охарактеризовать черты, означающие свойства "народа" (и впоследствии в "Истории" окажутся выделенными главы о древних народах, о "физическом и нравственном характере славян", о законах и обычаях Средневековой Руси {Могло иметь значение и знакомство с книгой Бартелеми "Путешествие молодого Анахарсиса по Греции", напечатанной в Париже в 1788 г., вызвавшей восхищение читателей и переведенной на многие языки. В сочинении известного французского археолога живо описывается семейная и общественная жизнь древних греков. Карамзин беседовал с ним в Париже, и эта встреча в Академии описана в том же письме, где и цитируемые рассуждения о задачах написания российской истории, в 1791 г. Карамзин помещает рецензию на книгу Бартелеми в "Московском журнале" (Ч. 1. Кн. 1).} и соответственно отмечены исторические источники, содержащие такие сведения). Это в значительной степени предопределило его суждения о том, что о русских должен писать житель России, человек, воспитанный на обычаях русского народа. Причем это отнюдь не показатель узконационалистической позиции Карамзина, так как именно на той же и следующих страницах письма от "Майя... 1790" Карамзин в связи с оценкой реформ Петра Великого замечает с авторскими подчеркиваниями: "Путь образования или просвещения один для народов; все они идут им в след друг за другом. <...> Все народное ничто перед человеческим" 42.
Быть может, именно за рубежом, когда мысль, как это нередко бывает, с любовью обращается к отдаленному в тот момент отечеству, когда сопоставляется свое и иноземное и особенно хочется, как он выразился, "сравняться" и "превзойти", у Карамзина и выкристаллизовалась идея посвятить себя подготовке к написанию образцовой "Российской истории".
Уже тогда Карамзин осознал, что таким сочинением сможет стать только то, в котором естественно совмещаются философский подход к явлениям прошлого, владение научно-исследовательской методикой и литературные достоинства изложения. И искал для себя образцы, которым можно следовать в отборе исторического материала и искусстве историоописания.
Подбор имен отнюдь не случаен. Это - историки-мыслители века Просвещения, с сочинениями которых связывают утверждение "философской истории". Любопытно, однако, что из ряда таких авторов названы только британские историки, труды которых действительно наиболее высокие достижения науки XVIII в. в плане осмысления событий конкретной истории. (Возможно, впрочем, что тем самым выражалось и отношение Карамзина к стране с традиционно-конституционным строем государственного управления.) Карамзин уже тогда стал участвовать, как верно отмечает Г. П. Макогоненко, в общеевропейской борьбе мыслителей Франции, Англии, Германии за новую философию истории. Карамзин сам признавал себя "философом-историком". Положениям "философской истории" века Просвещения он будет следовать, готовя к печати все 12 томов своей "Истории", оставаясь до конца дней своих и запоздалым сторонником политики просвещенного абсолютизма.
При этом для Карамзина особенно важен "нравственный Закон". Во время беседы с Карамзиным Кант (первый из знаменитых иностранцев, которого посетил "русский путешественник") назвал этот закон "совестью, чувством добра и зла". "Закон нравственный", по Карамзину, обязателен и для государя при самодержавном правлении, являясь основанием истинной политики; "самовластие" же есть отступление от норм такого закона (и при самодержавном и при республиканском правлении) и потому обличается Карамзиным (например, характеристика Ивана Грозного в "Истории"). Карамзина из областей знания, близких с историей, более всего привлекала нравственная философия и та, которую ныне называем политологией. А из замечательных предшественников он выделял Томаса Мора - знаменитого мыслителя и канцлера, распространяя и на самого себя высокие требования нравственности, "...я уверен, что дурной человек не может быть хорошим автором", -- писал Карамзин в 1794 г. Потому-то и из историков древности Карамзину особенно близок Тацит {Тацит - тот мыслитель, которого тогда признавали и сторонником монархии и противником тирании. Не здесь ли один из путей к пониманию "парадоксов" Карамзина и того, что он сам называл себя и монархистом и республиканцем?}. О нем он пишет не раз в "Письмах русского путешественника" и позднее (в 1797 г. в стихотворении "Тацит"), наконец, формулирует в "Предисловии" к "Истории": ""Не подражай Тациту, но пиши, как писал бы он на твоем месте!" есть правило Гения" (Предисловие, с. XII). Для Карамзина, видимо, закон нравственный казался выше политического.
Но Карамзин был русский человек и готовился к созданию труда, предназначенного, конечно, прежде всего, современному ему русскому читателю, "ибо каждый век, каждый народ дает особенные краски искусному Бытописателю" (Предисловие, с. XII). Карамзин впитал в себя основные элементы отечественных традиционных представлений, восходящих и к исконным простонародным основам и к нравственно-религиозным, унаследованным из творений мыслителей древности и раннего средневековья. Потому-то "История" Карамзина оставалась в дореволюционной России всегда доступной людям разных сословий и сделалась одной из основ юношеского чтения. "Я возрос на Карамзине", - писал в 1870 г. Ф. М. Достоевский. От "Истории государства Российского" устанавливаются и линии связи с сочинениями, характерными для русской нравственной (или религиозно-нравственной) общественно-исторической мысли XIX-начала XX в.
"История" Карамзина явилась в этом смысле сплавом характерных черт достижений и многовековой восточнославянской культуры, и представлений западноевропейских мыслителей, и специалистов-историков XVIII в. (а также их отношения к античному культурному наследию). А. И. Тургенев верно охарактеризовал в своем дневнике Карамзина как "единственного полного представителя не нашего, но европейского просвещения в России, соединенного в нем с познанием всего отечественного, познанием, коему можно уподобить только одну любовь его к отечеству".
"История государства Российского" отражала основы убеждений Карамзина, сложившихся еще в молодые годы и нашедших воплощение тогда и в "Письмах русского путешественника". Тем более что Карамзин, думается, принадлежал к таким натурам, о которых точно написал Н. Г. Чернышевский: "Человек с самостоятельным умом, достигнув умственной зрелости и выработав себе известные основные убеждения, обыкновенно остается навсегда проникнут их содержанием, и эта основа всех мнений остается у него навсегда одинаковою, как бы не менялись окружающие его факты... Он может сделаться человеком отсталым, не переставая быть верен себе".
Употребленное Карамзиным понятие "критика" было в то время уже достаточно распространено в научной терминологии. Этот термин означал в понимании ученых рубежа XVIII--XIX вв., в частности А.-Л. Шлецера - "мужа ученого и славного" (Предисловие, с. XIII), совокупность приемов, обеспечивающих возможность различать достоверное и недостоверное в исторических свидетельствах и тем самым показывать научную - прежде всего источниковедческую - состоятельность выводов и наблюдений автора. Труд по написанию "Российской истории" Карамзин мыслил с самого начала как научный труд и этой цели достиг.
У Карамзина свой стиль и научной работы, и ее внешнего оформления. Некоторым суждениям даже источниковедческого порядка он отводит место в основном тексте. Однако все основное сосредоточено в примечаниях, а их 6548! Примечания стали энциклопедией и хрестоматией для ученых - историков и тех, кто занимается специальными (вспомогательными) историческими и филологическими дисциплинами. Знаменитый палеограф и составитель "Словаря древнерусского языка" И. И. Срезневский утверждал в своих лекциях по палеографии в Петербургском университете еще в 1870-х гг., что "Карамзин как исследователь былых судеб России был тем же, что Петр Великий как строитель судеб ее будущего: ибо должны были не забыть ничего". И далее: "Карамзин - историк, это значит, Карамзин-палеограф, нумизмат, хронолог, генеалог и т. д. и т. д., во всем исследователь, во всем критик, во всем требовательный... Забывать эту сторону в Карамзине - значит не понимать Карамзина..." Н. Г. Чернышевский, которому чужда основная историко-государственная концепция историографа, и он не раз писал об этом, отмечает, что Карамзин "сообщил своему труду, с одной стороны, высокое литературное достоинство, с другой стороны, не заменимое ничем достоинство архива".
Особое значение при написании "хорошей" "российской истории" Карамзин придавал самой манере историописания, литературно-художественному мастерству. Задуманный им труд предназначался так называемому широкому читателю. Он ставил перед собой великие просветительские цели приобщения этого читателя к истории нашего Отечества. Труды же его предшественников - даже столь фундаментальные, как у Татищева и Щербатова, - были написаны в таком стиле, что и на родном языке и в переводе могли стать доступными лишь тем, кто уже имел определенный уровень исторических знаний. Это отмечали не только Пушкин и его современники, но и позднее Белинский, Герцен и другие, характеризуя новаторскую роль "Истории" Карамзина. Карамзин-ученый неизменно чувствовал себя и писателем, художником слова. И цель его была также неизменной, начиная с издания первых переводов, журнала "Детское чтение для сердца и разума" - родоначальника отечественной детской литературы, первых художественных и очеркового характера публицистических произведений. А. В. Луначарский отмечал: "С Карамзиным... начал вырабатываться тип дворянина-интеллигента, пытающегося всеми мерами расширить круг своих читателей и так или иначе разбудить еще спящие слои народа за пределами узкодворянских столичных кругов"61.
Размышления Карамзина о том, как следует писать исторические и философские труды, отражены на многих страницах "Писем русского путешественника", его сочинений начала XIX в. и, наконец, в знаменитом Предисловии к "Истории государства Российского", датированном 1815 г.
Издание журналов помогло ему познать вкусы, по словам И. И. Дмитриева, "читателей обоих полов, молодых и старых". Карамзин, напомнит через полвека А. И. Герцен, "был первым русским литератором, которого читали дамы". Вероятно, уже и Карамзин понял, подобно Пушкину, что образованные женщины читают больше, чем мужчины. И воспитанным на романах XVIII в. (как и мать пушкинской Татьяны Лариной) первым читательницам "Истории государства Российского" эти книги, особенно последние четыре, оказались вполне по силам.
И такому чтению не должны были стать помехой примечания. Они Карамзиным, в отличие от книг предшественников, вынесены не под строку {А там они находятся даже в блистательно написанной "Естественной истории" (Histoire naturelle generale et particuliere) Бюффона, получившего за свой повсеместно прославленный многотомный труд титул графа от французского короля. Не напоминает ли это "моду" тех лет, когда Карамзина называли "графом Истории"?}, а в конец каждого тома. Это не отвлекает глаз от основного текста, не мешает скорому чтению, не отпугивает привыкших к быстрому перелистыванию страниц романов читателей и читательниц. Причем примечания сосредоточены компактно, что позволяет и их воспринимать как единое целое - двенадцать томов основного текста для чтения всеми, двенадцать томов примечаний - для ученых или людей, склонных к научным занятиям.
Важно наблюдение Карамзина: "...одна земля произвела и лучших Романистов и лучших Историков. Ричардсон и Фильдинг выучили Французов и Немцов писать романы как историю жизни, а Робертсон, Юм, Гиббон, влияли в Историю привлекательность любопытнейшего романа, умным расположением действий, живописью приключений и характеров, мыслями и слогом. После Фукидида и Тацита ничто не может сравняться с Историческим Триумвиратом Британии". Карамзин старался объять опыт и исторического (ученого), и романического повествования и приложить это затем в своей "Истории". И наблюдения эти все накапливались. В последние годы жизни, уже работая над книгами "Истории", Карамзин с особым вниманием и чувством воспринимал романы Вальтера Скотта, оказавшего, как известно, большое влияние на историков 1820-1830-х гг.
В "Истории" развивающееся "действие", свойственное романам, к которым были уже приучены в "хорошем обществе" (где читали их преимущественно на французском языке), органически соединится под пером Карамзина с характерным для древнерусской культуры биографизмом, отраженным и в житийной литературе, в Четьих-Минеях (с которых начиналось зачастую семейное чтение). К традициям древнерусской словесности и следовавших ей русских историков XVIII в. можно отнести и приемы изложения, близкие к летописным, точнее, составителей хронографов (приходят на память в этой связи слова Пушкина о Карамзине: "последний летописец"). В начале XIX в. в России образованные люди были хорошо знакомы и с биографиями, написанными древними классиками, Плутархом и другими. Не следует думать, однако, что стиль "Истории государства Российского" Карамзина - это какое-то эклектическое смешение разных воздействий. Вовсе нет. Это - естественное сочетание многого освоенного из разных источников. У каждого великого есть предтеча, и зачастую не один. Но только великий оказывается способен воплотить в органическом целом (аккумулировать - накопить) многое ранее разрозненное и ставшее теперь этапом для дальнейшего развития. Лишь такие сочинения становятся вехами в движении культуры.
В статье к столетию первого издания томов "Истории" Карамзина (1916 г.) Б. М. Эйхенбаум правильно подчеркнул, что "к истории Карамзина привели долгие эстетические опыты и философские размышления". Можно добавить еще - и штудии исторические, точнее, историографические, источниковедческие, археографические, в частности освоение опыта крупнейших русских архивистов Г. Ф. Миллера и Н. Н. Бантыш-Каменского. В предисловии к "Истории" названы имена знаменитейших тогда историков, и античных (Геродот, Фукидид, Ливий, Плиний, Тацит), и Макиавелли, и писавших в XVIII в. (Вольтер, Робертсон, Юм, Шлецер, Мюллер), а также и менее известных авторов трудов по истории Испании, Германии, Франции, Швеции (Предисловие, с. XII, примечание).
Карамзин сопоставил эти труды, примеривался к возможностям использования приемов их авторов. И, замыслив написать "целую Историю народов" (Предисловие, с. XII, примечание. Курсив мой - С. Ш.), историю "единственной Державы"; "народа, который снискал господство над седьмою частию мира", где "и смесь ея жителей, разноплеменных, разновидных, и столь удаленных друг от друга в степенях образования" (Предисловие, с. X), он понимал особую, несравнимую с трудами предшественников грандиозность своего замысла.
Приближение к занятиям историей как основным для него прослеживается у Карамзина в статьях в "Вестнике Европы" начала XIX столетия - в выборе тем и трактовке событий, в рассуждениях политического и нравственного характера, в пропаганде веры в силу просвещения, в самом слоге, отличавшемся уже от манеры, которой написана "Бедная Лиза".
И потому готовность Карамзина отдаться сочинению "Российской истории" не вызывала удивления. Первый русский писатель в момент возрастания интереса к истории и должен стать первым русским историком - Историографом. Историческое повествование для всех не казалось тогда еще отъединенным от остальной литературы для всех - от belles-lettres {изящной словесности (фр.). }. Никто другой и не мог бы решиться тогда на такой подвиг. Ни у кого из известных в России людей не доставало для этого ни сил, ни знаний.
Карамзин с самого начала поставил перед собой несколько задач: не только "открыть" читателю прошлое России, укрепить его историческую образованность и воздействовать на его нравственность и общественно-политическое сознание, но и утвердить его представление о характере новой литературы, воспитать его языковый вкус. То было высокое "искусство истории", когда долг ученого, не дозволяющего "себе никакого изобретения" и стремящегося подтвердить источниковедчески "достоверность" поисков "духа и жизни в тлеющих хартиях" (Предисловие, с. XIII), органически совмещался со следованием дорогим ему и этическим и эстетическим нормативам и даже творением грамматических форм. Именно это позволило Карамзину создать "героический эпос" (определение Б. М. Эйхенбаума).
В истории мировой культуры "История государства Российского" - редчайший пример, когда великий памятник исторической мысли воспринимается и как великий памятник художественной литературы, или велик<