– Я хочу предложить вам свою руку и… проводить вас туда, куда вы сочтете желательным.
– Пойдемте, господин Рощезвон.
Но Ирма, опустив глаза, отказалась взять Профессора под руку, которую тот, согнув в локте, экстравагантно выставил. Ирма двинулась в ту часть длинной гостиной, где никого не было. Рощезвон, опустив руку и страстно пробормотав «Я не такой уже старый, чтобы не чувствовать всяческих тонкостей!», последовал за Ирмой. Оглянувшись по сторонам, он обнаружил, что никто не обращает на них никакого внимания. Все собрались вокруг Доктора и следили за его действиями. В какой‑то момент Рощезвон почувствовал даже некоторое сожаление от того, что в такой драматический момент ему приходится уходить. Доктор явно собирался очень тщательно осматривать пациента; с того уже снимали одежду, слой за слоем, что было вовсе не легким делом, ибо как тело его, так и члены совсем одеревенели. Слуги, однако, уже принесли ножницы и под руководством Доктора разрезали на Вроде одежду. Доктор все так же вертел в пальцах одной руки серебряный молоточек, а пальцы другой бегали по затвердевшему телу Врода так, словно оно было клавиатурой. Голову Хламслив, подобно настройщику, прислушивающемуся к звукам настраиваемого пианино, склонил слегка набок. Рощезвон с одного взгляда понял, что он пропустит наивысшую точку разыгрывающейся драмы, однако, решительно развернувшись на каблуках, последовал за Ирмой, ибо его ожидала драма еще более значительная и волнующая.
Они подошли к эркеру. Окно было открыто, и в него вливалась ночная прохлада. Рощезвон слегка наклонил голову. Он почувствовал запах духов Ирмы. Поблескивали изумруды в серьгах Ирмы. Ее напудренный острый нос наверняка отпугнул бы большинство потенциальных женихов, но Рощезвон воспринимал его как клюв большой гордой птицы, острый и исключительно опасный. Таким носом можно было восхищаться, но вряд ли любить. Он был похож на кинжал, который, как теперь был уверен Глава Школы, никогда не будет использован против него.
|
|
– Мы впервые с вами наедине, – сказал Рощезвон.
– О, вам не следует так говорить, – прошептала Ирма, явно смущенная его словами. – Мы едва знаем друг друга.
– Вы правы, о, как вы правы, – воскликнул старик и, вытащив свой большой сероватый платок, высморкался. О, похоже, быстро ничего не удастся добиться, подумал он. Если только не найдется какой‑нибудь более короткий путь, какая‑нибудь тайная тропинка через зачарованную поляну любви.
В окно, которое можно было назвать и стеклянной дверью, ибо оно достигало пола и являлось выходом в сад, лился лунный свет. Кроны деревьев казались белой сияющей пеной, а все, что находилось под ними, было погружено в непроницаемый мрак, черный, как вода колодца. Весь сад выглядел как литография, на которой преобладал глубочайший черный цвет, и на его фоне вспышки белого казались особенно яркими. Пруд, вокруг которого стояли мраморные статуи, сиял отраженным лунным светом и выглядел столь картинно, что казался упреком хорошему вкусу. Лунный свет высвечивал также и струи фонтана. Под навесами беседок и декоративных каменных горок, под каменными арками, под деревьями – подо всем, что было посеребрено сверху, лежали жирные черные тени, черные как только что вынырнувшие из моря тюлени. Нигде не было серых цветов, никаких переходов. Только глубокий контраст серебристо‑белого и черного.
|
|
Ирма и Рощезвон смотрели на эту картину ночного сада.
– Вы вот только что сказали, госпожа Хламслив, что мы едва знаем друг друга. И это так, если измерять наше знакомство часовой стрелкой. Но можем ли мы измерить часовой стрелкой наше понимание друг друга? Разве не присутствует в нас нечто, что противится такому низменному измерению? Но может быть. я просто льщу себе? Может быть, то, что я говорю, может породить лишь презрение ко мне? Может быть, я обнажаю свое сердце слишком рано?
– Ваше сердце?
– Мое сердце!
Ирма после мгновенного замешательства совладала с собой.
– И что говорит ваше сердце?
Рощезвон еще не был готов к такому вопросу и поэтому прижал обе руки к тому месту груди, где под ребрами прячется упомянутый орган. И стал выжидать, пока на него, Рощезвона, снизойдет вдохновение. По всей видимости, события развивались быстрее, чем он ожидал. Он молчал и вдруг понял, что его молчание не только не ослабляет его позиций, но наоборот – усиливает их. Оно придавало всему происходящему и ему самому дополнительную значительность. Да, пусть еще подождет! О, чудо своевременного молчания! О, мощная сила заключена в нем! В горле у него щекотало, словно он откусил кусок лимона.
Молча он предложил Ирме свою отставленную и согнутую в локте руку. И на этот раз он знал, что отказа взять его под руку не последует. И действительно, Ирма взяла Рощезвона под руку! Старое сердце старого Профессора затрепетало. Все так же молча, без единого слова, они вышли в залитый лунным светом сад.
|
|
* * *
Рощезвону весьма трудно было решить, в какую сторону вести Ирму. Но они все же куда‑то двигались, и Глава Школы даже не подозревал, что направляет их движение вовсе не он. И это было вполне естественно, ибо Ирма знала сад как свои пять пальцев.
Некоторое время они постояли у пруда, в котором отражался глупый, ничего не выражающий лик луны. Проведя несколько мгновений в созерцании отражения, они подняли свои взгляды на сам оригинал. В нем они не увидели ничего более интересного, чем в его водяном призраке, но знали, что не посозерцать луну в такой вечер было бы свидетельством невосприимчивости и заскорузлости натуры, даже грубости ее.
Постояв некоторое время молча, они двинулись дальше, по направлению к садовой беседке, о существовании которой не знал Рощезвон, но знала Ирма. Они поворачивали налево и направо, проходили мимо фруктовых деревьев, ветви которых поддерживались подпорками, и хотя казалось, что бродят они бесцельно, Ирма, смущаясь и краснея, тем не менее уверенно вела спутника к беседке.
Рощезвон, не подозревая, куда его ведут, но раздумывая о том, что неплохо бы найти какую‑нибудь заросшую растениями беседку, хранил молчание, ибо считал, что, как только они доберутся до такого места, где можно будет присесть и дать отдых ногам, его голос, достаточно отдохнувший, будет звучать особенно глубоко и значительно.
Обойдя большой куст сирени, сверху посеребренный луной, они неожиданно оказались у самой беседки, и при виде ее Ирма невольно вздрогнула и остановилась. Рощезвон вынужден был остановиться тоже. При этом он принял позу, которая, по его мнению, должна была отразить то, что происходило в его голове.
Глядя на беседку, он воображал себя мужчиной, который никогда не воспользуется беззащитностью женщины, мужчиной с большим сердцем, глубоко все понимающим, мужчиной, которому девица может довериться даже в чаще леса. Со времен его юности прошло так много лет, что он начисто позабыл все, что происходило с ним в молодые годы. Но ему хотелось верить, что он вкусил от сладостного плода, что он разбивал сердца и отнимал девственность, что он бросал цветы охапками на балконы, где стояли прекрасные дамы, пил шампанское из туфель и вообще был неотразим.
Когда Ирма сняла свою руку с его руки, он никак этому не сопротивлялся. В такие моменты нужно дать женщине чувство свободы, дабы позволить ей еще более глубоко ощутить всю меру его благорасположенности и благородства.
– Вы чувствуете запах сирени, мадам, запах этой сирени, залитой лунным светом? – проговорил Рощезвон.
– Я должна быть с вами полностью откровенна, господин Рощезвон, как вы считаете? Если бы я сказала, что я ощущаю этот запах, это было бы неправдой, я бы солгала вам, господин Рощезвон. А я хочу вам говорить только правду. Мы не должны с самого начала привносить в наше общение ложь. Нет, господин Рощезвон, я не чувствую запаха сирени, ибо я немного простужена.
– О, вы, женщины, такие нежные создания, – сказал он после долгой паузы. – Вам следует поостеречься.
Рощезвон решил, что после этой фразы ему следует снова помолчать. Будто сговорясь, они зашли в беседку и сели на скамейку, которую нашли в темноте. Глубокая и бархатная темнота, окружавшая их, создавала впечатление, что они сидят в пещере, на полу которой играют маленькие и поразительно яркие пятна лунного света. Лунные лучи, пробивавшиеся сквозь листву вьющихся растений, вспышками выхватывали из темноты часть белоснежной шевелюры Рощезвона и острый кончик носа Ирмы.
– Вы завоевали меня, – вдруг сказала Ирма после продолжительного молчания.
– О Боже, – пробормотал Рощезвон, чувствуя, что пришел решительный момент. Он должен немедленно закрепить свое завоевание!
– О, господин Рощезвон! – едва слышно прошептала Ирма, – о, господин Рощезвон… у меня нет сил отодвинуться от вас, господин Рощезвон.
Только теперь он ощутил, что ее плечо касается его плеча.
– И не надо этого делать, голубка моя.
Он поднял свою большую руку и прикоснулся к ее плечу.
Рощезвон совершенно позабыл, что на Ирме вечернее платье и соответственно что плечи ее обнажены. Прикосновение к обнаженному телу заставило его сердце учащенно забиться. Под его рукой плечо напряглось, но кожа была гладкой, как атлас.
– Ирма, – хрипло прошептал Рощезвон, не отнимая руки, – Ирма… Не знаю, что чувствуете вы, но я словно в мире грез… В душе моей сияет радуга. Я.
Он замолчал. Ему хотелось откинуться на спинку и в восторге задрыгать своими старыми ногами и победно кричать по‑петушиному. Но поскольку он этого сделать не мог, то, зная, что в темноте его лица не видно, высунул язык и стал строить страшные гримасы. Его била дрожь.
Ирма тоже не могла вымолвить ни слова. Она плакала от счастья. Она положила свою руку на руку Рощезвона. Они погрузились в то состояние, которое известно всем влюбленным, когда никаких слов не нужно. Время исчезло. О чем можно говорить в Раю?
Но вот Ирма нарушила молчание.
– Как я счастлива, – сказала она очень спокойным голосом, – очень, очень счастлива, господин Рощезвон.
– А… моя дорогая… – произнес старик очень медленно, очень успокаивающе. – Так и должно быть… так и должно быть…
– Мои самые безумные мечты сбываются… Все, что я воображала… все воплотилось в вас…
– Ирма! – воскликнул Рощезвон и прижал Ирму к себе. Хотя ему показалось, что он прижимает к себе картонную коробку, дыхание Ирмы было учащенным.
– Вы… не только ваши мечты сбылись… Мы держим свою мечту в руках.
– Я чувствовала… я знала…
– И я тоже! И я тоже!
Ирма прижалась к нему поплотнее.
– Как восхитительно! – прошептала Ирма несколько сдавленным голосом.
– О, дорогая, о, дорогая!
Это слово пронзило Ирму как пуля. Она прижала руки к своей груди, да так сильно, что пробка в грелке не выдержала этого давления и вылетела. Раздался булькающий звук.
На какое‑то мгновение Рощезвону показалось, что она смеется над ним. Но ужасное чувство унижения тут же оставило его, когда она прошептала:
– О мой владыка, давай выйдем под лунный свет! Я хочу тебя видеть.
А, этот булькающий звук был лишь проявлением любви!
Поднявшись со скамейки, они вышли из беседки. Лунный свет окутал их. Они, как привидения, шли по тропинкам, мимо декоративных горок камней и цветочных клумб.
Наконец они остановились напротив каменного херувима сидящего на краю гранитного фонтанчика к которому обычно прилетали птицы, чтобы напиться. С этого места им хорошо были видны освещенные изнутри окна приемной залы. Но они не видели Доктора Хламслива, который стоял, окруженный Профессорами, внимательно наблюдающими за ним и в этот момент поднимал свой серебряный молоточек. Не знали Ирма и Рощезвон того, что сверхчеловеческим усилием воли, напряжением всех своих дедуктивных способностей и высвобождением своего глубинного иррационального чутья Доктор пришел к решению, которое больше свойственно композиторам чем людям науки, – и теперь он готов был воплотить это решение в жизнь и воочию убедиться, приведет оно к успеху или нет.
Тело Врода по требованию Доктора, который его тщательно обследовал, было полностью раздето, на нем оставалась лишь квадратная преподавательская шапочка.
То, что произошло дальше, стало предметом многочисленных пересудов и толков, однако все рассказы, хотя и различались в деталях (эти различия, скорее всего, были связаны с тем, что они стояли на разных расстояниях от Доктора и Врода, а те, кто пересказывали и обсуждали это событие, добавляли свои, выдуманные ими же подробности, очевидно, надеясь, что таким образом и на них падет отсвет этого поразительного происшествия, который придаст им в глазах слушателей большую значительность), сводились в основном к одному. Доктор с высоко закатанными рукавами неожиданно поднялся на цыпочки, еще выше воздел серебряный молоточек, весело сверкнувший отблесками свечей, а затем нанес очень быстрый, ловкий, точно рассчитанный удар в нижнюю часть позвоночника Врода. В следующее мгновение Доктор отскочил в сторону – руки разведены, пальцы растопырены и напряжены, – ибо удар молоточком возымел немедленное воздействие. Тело пациента потрясла мощная конвульсия. Несколько секунд он извивался как издыхающий угорь, а потом неожиданно взвился в воздух и, приземлившись на ноги, бросился бежать через гостиную к раскрытым стеклянным дверям, ведущим в сад. Выскочив на залитую лунным светом лужайку, он продолжил свой бег со скоростью, которая наблюдателям казалась просто невероятной.
Но те, кто стояли вокруг Доктора и видели поразительный переход от неподвижности к стремительному бегу, были не единственными свидетелями этого ошеломляющего явления.
В саду, среди серебристых пятен и черных провалов теней, раздавался голос:
– Ирма, в эту первую ночь нашей встречи негоже, чтобы наши сердца, о возлюбленная невеста…
– Невеста? – воскликнула Ирма, вскинув голову и блеснув зубами. – О, мой владыка! Не слишком ли рано называть меня невестой?
Рощезвон нахмурился, как Бог, оценивающий результаты Третьего Дня Творения. Затем понимающая улыбка заиграла на его устах, но тут же затерялась среди морщин.
– Ты права моя сладостная голубка, ведущая меня сквозь бурю к тихому берегу! Может быть, я действительно несколько поспешил, называя тебя невестой, однако…
И в этот момент Рощезвон дернулся назад, как выстрелившая пушка, а вместе с ним и Ирма, ибо она была заключена в его объятиях, которые почти полностью скрывали ее в просторных складках белой мантии. Повернув голову и посмотрев в том направлении, куда был направлен испуганный взгляд Рощезвона, Ирма прижалась к нему еще крепче, мимо них мчался обнаженный мужчина, с невероятной скоростью перебирающий ногами. Яркий лунный свет выявлял его наготу во всех подробностях. Кисточка его шапочки, которая оставалась единственным залогом приличия, развевалась позади головы как оттопыренный ослиный хвост.
Это видение промелькнуло перед перепуганной Ирмой и Рощезвоном и пронеслось среди фруктовых деревьев по направлению к стене сада. Как ему удалось перелезть через нее, навсегда осталось загадкой. Было такое впечатление, что обнаженный человек просто взбежал по вертикальной стене. Рядом с ним метнулась его тень, и в следующее мгновение господин Врод, перемахнув через высокую стену, подпирающую небо, исчез. Больше никто никогда этого Профессора не видел.
Глава тридцать седьмая
Нужно было чем‑то заполнить еще три часа. Такая бездеятельность для Щуквола была весьма необычной. До сих пор он всегда знал, чем ему заняться. В его зловещих и обширных планах всегда находилось нечто, что требовало внимания, всегда требовалось находить мелкие кусочки, из которых складывалась картинка его хищной жизни и жизни Горменгаста, в которую он внедрился как смертельно опасный паразит.
Но в тот день, когда башенные часы пробили два раза, он уже закончил затачивать и полировать стальной клинок своего длинного узкого кинжала, спрятанного в трости. Кинжал был острым как бритва, а кончик его – тонким как игла. Вставляя кинжал в трость, он наморщил свой гладкий сияющий лоб. Через три часа ему предстояло сделать одно очень важное дело.
Оно было достаточно простым и весьма увлекательным, сохраняя при этом свою важность. Дело было настолько важным для него, что впервые в жизни Щуквол не знал, как распорядиться теми тремя часами, которые оставались до его начала. Щуквол знал, что ему не удастся сосредоточиться на чем‑нибудь серьезном. Он выглянул из окна своей комнаты и задумчиво посмотрел на нескончаемую вереницу крыш и башен.
День был душным, безветренным; легкая дымка скрывала солнце. Флаги на башнях безжизненно висели на флагштоках. Созерцание каменной громады Горменгаста всегда доставляло Щукволу удовольствие. Его острый взгляд медленно бродил по крышам, стенам и башням.
Ему в голову пришла одна мысль, и он отвернулся от окна. Выставив над головой руки, он сделал кульбит и, приземлившись на руки, стал ходить по комнате вниз головой. Одна его бровь была приподнята. Он решил нанести короткий визит сестрам‑близнецам, которых не посещал уже довольно давно. Глядя на крыши Горменгаста, он увидел ту далекую часть замка, где в одной из множества заброшенных пустых комнат пребывали в заточении их милости Кора и Кларисса. Их присутствие там никоим образом не нарушало пустоту заброшенных залов и коридоров. Более того, оно даже усиливало ощущение пустоты.
Щуквол знал, что путешествие к ним займет не менее часа, но ему не сиделось на одном месте, и возможность прогуляться привлекала его. Слегка сгибая и выпрямляя руки в локтях – он все еще ходил по комнате на руках, – он в какой‑то момент резко оттолкнулся от пола и, как акробат, описав в воздухе дугу, приземлился на ноги.
Тщательно заперев за собой дверь, Щуквол отправился в путь. Он шагал быстро, подняв плечи и выставив их вперед, что придавало его движениям целенаправленность и сатанинскую решимость.
Он решил идти кратчайшим путем, и это привело его в те части Замка, которые он еще не посещал. Он двигался по лабиринту коридоров и переходов, полагаясь на свою интуицию, которая должна была вывести его туда, куда ему было нужно. Он проходил там, где со всех сторон его окружали стены, сложенные из огромных камней, без единого окна, вздымающиеся в неизведанные высоты. Он проходил по заброшенным пустым дворам, вымощенным каменными плитами, между которыми, пробившись в щели, росли сорняки и трава. Он проходил там, где темные коридоры, в которые никогда не заглядывало солнце, неожиданно выводили на террасы, с которых открывался вид на раскинувшиеся кругом романтические руины, где царствовали крысы. Отсюда разбегались коридоры, заросшие буйной растительностью и заваленные камнями; фасады полуразрушенных строений, украшенные каменной резьбой, полностью заросли плющом опенка зеленоватой морской воды. Глядя на все это, Щуквол испытывал восторг. Наверняка кроме него никто не исследовал эти заброшенные части Замка. Он восторгался своей непоседливостью, своим умом, своим страстным стремлением захватить бразды правления Замком в свои руки, получить абсолютную власть.
В одном месте он заметил высоко над собой овальное окно, в котором еще сохранилось стекло. Стекло поблескивало голубым, как лазурь; оно казалось драгоценностью, подвешенной на серую стену. Не сбавляя шагу, он вытащил из кармана прекрасно сделанную рогатку, быстро подхватил из‑под ног камень, вложил в кожаную ладошку, располагавшуюся между двумя полосами толстой резины, натянул тугую резину и выстрелил. Проделав все это, даже не сбившись с шага, он возвратил рогатку в карман.
Не останавливаясь, он, подняв голову, с удовлетворением увидел, как посыпались мелкие осколки, показавшиеся с большого расстояния голубой пылью, а в стекле появилось небольшое отверстие. И лишь мгновение спустя до него донесся хлопок, как очень далекий выстрел из ружья.
У разбитой дыры появилось лицо. Оно было очень бледным; тело выглянувшего человека было обмотано мешковиной, а на плече сидел кроваво‑красный попугай. Но Щуквол ничего этого заметить не мог – он уже вошел в длинный, затененный переход, крытый поросшей лишайником черепицей.
Когда наконец он добрался до аркады, расположенной поблизости от того места, где в заточении пребывали сестры‑близнецы, он остановился и огляделся вокруг. Воздух здесь был прохладен, вредоносен и наполнен запахом гниющего дерева и сырого камня. Здесь на всем лежала печать гниения, разложения и распада. Здесь царил Щуквол, здесь не было места свежести, здесь умирала всякая жизнь, всякая надежда.
Другой, попав бы туда, содрогнулся, а Щуквол лишь облизал губы.
– Так, – сказал он вслух, обращаясь сам к себе, – какое отличное место!
Но у него не было времени предаваться размышлениям и созерцанию, и он отвернулся от холодной панорамы камня, где длинные стены просели и готовы были рухнуть, где в проходах и комнатах клочьями висела штукатурка, где камень потел холодным, болезненно‑безразличным потом, где гнилостность и болезненность наполняла все вокруг.
Подойдя к нужной ему двери, Щуквол вытащил из кармана большую связку ключей и выбрав тот, который требовался – он сделал этот ключ сам, – открыв замок, толкнул дверь. Она открылась только после того, как он нажал на нее сильнее. Завизжали петли.
Хотя дверь открывалась туго, Щуквол справился с ней очень быстро. Если бы ему пришлось долго возиться с замком, потом плечом вышибать не желавшую открываться сырую дверь, тогда, возможно, картина, которая предстала перед ним, не произвела бы на него такого жуткого впечатления. В ней было нечто от страшного ночного кошмара.
Щуквол подходил к двери бесшумно, сестры не могли знать о времени его визита, дверь хоть и проскрипела, но открылась очень быстро, – однако они стояли перед дверью, словно давно ожидали его прихода. Их лица были белы как сало. Сестры казались сделанными из воска или из алебастра; они стояли совершенно неподвижно. Их глаза на первый взгляд казались устремленными прямо на Щуквола, их рты были слегка приоткрыты, словно они ожидали, что в рот им положат нечто съестное.
В их, словно остекленевших, глазах при появлении Щуквола не возникло никакого выражения. В четырех зрачках, как в крошечных выпуклых зеркалах, стояли очень четкие крошечные отражения молодого человека, казавшиеся нарисованным волоском или хоботком пчелы. И когда Щуквол невольно вздрогнул, его микроскопические отражения поступили так же. Но сестры не совершили ни малейшего движения, казалось они ничего перед собой не видели, что они мертвы и стоят вертикально лишь благодаря какому‑то чуду.
И Щуквол тут же понял, что его отношения с сестрами будут совсем иными, чем раньше. До сих пор они были глиной в его руках, а теперь вдруг превратились в неподатливый камень.
И тут в их глазах произошла какая‑то перемена. Отражения Щуквола исчезли из них и сменились отражениями топора. Их взгляды переместились с Щуквола на нечто, расположенное у него прямо над головой. Они не закинули головы, но глаза слегка переместились и заполнились поблескивающими белками. Никакого иного движения сестры, стоявшие очень близко друг к другу, не совершили.
Сколь ни незначительно было это движение глаз, Щуквол его заметил. Переборов страх того, что, стоит ему отвести от сестер взгляд, он попадет в какой‑то капкан, Щуквол поднял голову и увидел прямо у себя над головой большой топор, подвешенный в сложной системе веревок и шнурков, казавшейся паутиной, покрывающей верхнюю затененную часть высокой двери. Топор холодно и страшно поблескивал обнаженной сталью.
Щуквол сделал мгновенный прыжок назад и немедленно захлопнул дверь. Когда он поворачивал ключ в замке, он услышал глухой, тяжелый удар – это топор рухнул на то место, где он только что стоял.
Глава тридцать восьмая
Щуквол возвращался в обитаемые части Замка быстро и целенаправленно. Бледное солнце висело шаром желтой пыльцы в пустом выцветшем небе. Тень Щуквола бежала по камням, распластываясь по плитам дворов или вытягиваясь по бледно освещенным стенам. Тень Щуквола казалась такой же живой и целеустремленной, как и тело, которое ее отбрасывало. Лицо Щуквола было очень выразительно: бледное, глаза красные с непроницаемым взглядом, губы поджаты. Щуквол спешил. Его ждало неотложное дело.
Солнце заволокло тучами, и тень Щуквола исчезла. Щуквол, бегущий по коридорам, переходам, дворам, спускавшийся и поднимавшийся по гниющим ступеням, теперь сам казался зловещей тенью. Отчего этот стройный человек с уверенными, точными движениями вызывал такое чувство присутствия зла?
Солнце на некоторое время выглянуло снова, и опять по стенам побежала зловещая тень. Тени человеческих существ, выглядящих более страшно или гротескно, чем Щуквол, и то выглядели бы значительно менее угрожающе. Щуквол, слегка сутулясь и вытянув голову вперед, не сбавлял шагу. Когда он в очередной раз проходил открытое пространство, солнце окончательно прикрыла туча, заполнившая полнеба.
Почти тут же пошел дождь, и стало значительно темнее. Огромные массы облаков, волочившиеся по небу как грязное белье, мчались на север. Когда многослойные тучи быстро затянули все небо, с которого так недавно светило солнце, произошло нечто странное.
Невиданная в дневное время тьма опустилась на Горменгаст. Щуквол видел, как по сторонам там и сям стали зажигаться окна. Разобрать, что творилось в почерневшем небе, уже не было никакой возможности, но ясно было, что новые порции плотных и насыщенных влагой облаков вываливались из‑за горизонта, заковывая небеса в непроницаемые низко висящие облачные слои.
Шум дождя, обрушившегося на крыши, становился все более громким. Вода шипела и бурлила в водостоках, щелях между камнями и в тысячах выбоин, за много столетий выеденных в камне дождями и ветрами. Наступление небесного облачного воинства было столь быстрым, что Щукволу не удалось избежать первых ударов дождя, но он обрушивался на его голову и плечи всего несколько кратких мгновений – Щуквол в неожиданно опустившейся кромешной тьме бросился бежать по направлению к ближайшему засветившемуся окну и оказался в той части Замка, которая ему была уже очень хорошо знакома. Отсюда он мог проделать дальнейший путь, не выходя на открытые участки.
Темнота, столь неожиданно объявшая Замок, казалась давящей и удушающей. Проходя по уже освещенным коридорам, он видел, как тут и там собирались группы людей, всматривающихся в преждевременную ночь. На их лицах было написано выражение удивления и даже страха. Странная прихоть природы, словно черными повязками, укрыла солнце, уже клонившееся к западу, и наполнила атмосферу удушающим напряжением, которое казалось порождением отнюдь не только материальных причин.
Для того чтобы рассеять неожиданно опустившуюся темноту, были зажжены все имеющиеся фонари, светильники, свечи и лампы и использованы все возможные импровизированные отражатели света – стеклянные, жестяные, золотые подносы и тарелки и даже медная посуда, которую тщательно начистили.
Бесчисленные свечи плакали горячими восковыми слезами; их пламя, как крошечные флажки, подрагивало в потоках воздуха, непредсказуемо менявших направление. Тысячи фонарей и ламп как с обнаженными фитилями, так и прикрытые цветными или прозрачными стеклами, горели желтым, фиолетовым, травянисто‑зеленым, кроваво‑красным и даже сероватым светом. Горменгаст изнутри засиял красками рая – или ада. Эти краски были райскими или адскими в зависимости лишь от того, кто воспринимал их. Один видел адские огни; другой – сияние небесного Иерусалима; третий – радужное сияние перьев серафимов; четвертый – поблескивание чешуи сатаны.
Щуквол, быстро двигавшийся в этом световом калейдоскопе, слышал, как дождь все набирает силу. Он добрался до своего рода перешейка между двумя большими частями внутренних помещений – коридора с аркадой по обеим сторонам и круглыми окнами, сквозь которые была видна внешняя тьма. В трех местах этой крытой и весьма длинной аркады на более или менее равномерных промежутках располагались источники света… Первым из них была очень большая позеленевшая от времени медная лампа с огромным фитилем, толщиной в язык овцы, плавающим в масле. Над фитилем было установлено стеклянное покрытие невероятно уродливой формы, но цвет стекла был поистине великолепен. Сказать, что он был голубовато‑фиолетовый – это еще ничего не сказать, ибо как передать словами глубину и богатство этого цвета и ту подводную атмосферу, которая возникала вокруг лампы благодаря этому стеклу?
Два других светильника – один с мрачным красно‑фиолетовым, а другой с айсбергово‑зеленым стеклом – создавали вокруг себя свою собственную атмосферу, не менее театральную, чем первый. Круглые и, как ни странно, застекленные окна вовсе не казались просто черными дырами в стене. С внешней стороны по этим ничего не выражающим стеклянным глазницам стекали струи дождя, которые, казалось, не двигались, а застыли как струны, натянутые поперек черных кругов, в зависимости от того, свет какой лампы на них попадал, они окрашивались в фиолетово‑голубой, красно‑фиолетовый или зеленоватый оттенок. Это создавало некий серпантинный эффект, впечатление чего‑то ядовитого, экзотического, безжалостного. А можно было и вообразить, что коридор ушел под воду и сквозь окна‑иллюминаторы видны проплывающие мимо морские змеи, сопровождаемые рептилиевым шипением дождя.
Тень Щуквола, быстро шагавшего по коридору, то бежала впереди него, словно стремясь первой добраться до точки встречи с телом, которое отбрасывало ее, то следовала за ним, выскакивая из‑под ног, бросаясь вдогонку, при этом постоянно меняя свой цвет.