Противодействие и амбивалентность
Конечно, допущение идентификации и регрессии на ступень оральной амбивалентности позволяет нам обосновать только качественный рост силы запрета и объяснить, почему женщина повторяет запрет Бога в радикальной форме (Быт 3, 3). В то же время, мы находим объяснение впервые появляющейся амбивалентной направленности чувств в представлении женщины о Боге, Который кажется ей в равной мере охраняющим и запрещающим, любящим и капризным. Однако мы еще не знаем, почему женщина говорит, что теперь ей страшно даже прикоснуться к дереву.
Правда, теперь нам известно, что у женщины внешний запрет стал внутренним, что запрет был интроецирован. Это является предпосылкой для того, чтобы запрет вообще мог оказать патогенное влияние. В осознании реального внешнего запрещения влечения, вслед за Фрейдом, можно видеть схему осуществления моральных ограничений в древности [43]. На онтогенетическом уровне важно, что таким образом конфликт между Богом и женщиной, по сути, становится конфликтом между влечениями Оно и влечениями Я. В то же время, происходит фиксация на запретном объекте, к которому привязывается либидо, но от которого, из соображений самосохранения, нужно отказаться. Такая фиксация «кладет конец его[44] подвижности, т. к. такая фиксация очень сильно сопротивляется отделению влечения от объекта» [45]. При этом мы фактически имеем основание локализовать фиксацию текста божественного запрета и истории искушения, соответственно, в оральной сфере. Ведь, тем самым, получает прямое обоснование регрессия на уровень орального садизма, которую мы констатировали в процессе интроекции. Фиксация и регрессия независимы друг от друга, но соотносятся с развитием влечений, по образному выражению Фрейда, как народ, который во время [военного] наступления или в случае опасности возвращается на занятые ранее позиции, в особенности туда, где сосредоточено наибольшее количество запасов энергии [46]. Значит, чем сильнее фиксация, тем раньше произойдет регрессия на определенный уровень развития влечений. Регрессия и фиксация совместно приводят к впечатлению, которое произвела на нас история искушения: женщина больше не освободится от запретного дерева.
Таким образом, теперь мы имеем все посылки для того, чтобы понять, от чего происходит впечатление табуирования, с которым мы столкнулись уже в экзегетическом исследовании текста. Когда-то 3. Фрейд, раскрывая психический механизм типичного (невротического) страха прикосновения, сравнил его со страхом прикосновения к табуированным объектам. Он пишет: «В самом начале, в самом раннем детстве, проявляется сильное чувство наслаждения от прикосновения, цель которого более специфична, чем можно было бы ожидать. Этому наслаждению скоро извне противопоставляется запрещение совершать именно это прикосновение. Запрещение было усвоено, потому что нашло опору в больших внутренних силах; оно оказалось сильнее, чем влечение, стремившееся выразиться в прикосновении. Но вследствие примитивной психической конституции ребенка запрету не удалось уничтожить влечения. Следствием запрещения было только то, что влечение — наслаждение от прикосновения — подверглось вытеснению и перешло в бессознательное. Таким образом, сохранились и запрещения, и влечения; влечение — потому что оно было только вытеснено, а не уничтожено, запрещение — потому что с его исчезновением влечение проникло бы в сознание и осуществилось бы. Имеет место незаконченное положение, создается психическая фиксация, и из постоянного конфликта между запрещением и влечением вытекает все остальное» [47].
Все эти наблюдения Фрейда можно перенести на Быт 3,1–7, за исключением разве что вытеснения, усматривать которое здесь было бы слишком преждевременно и с которым не согласуется ясно выраженное в словах змея желание. Скорее, можно говорить о «противодействии» в смысле «реактивного образования» Я [48], вследствие которого Я ощущает страх и отвращение именно там, где до этого господствовали удовольствие и желание. Здесь же мы имеем дело не с постоянным устройством Я, не с «реактивным образованием», а с моментальной реакцией, с одним из видов реакции. Тем не менее, женщина ведет себя так, как будто она ничего не хочет знать о своем желании, на которое намекает змей повторением ее слов. Поэтому теперь можно сказать, что она хотела бы «вытеснить» свое желание, но ей это не удается; «вытеснения» не происходит.
Все остальное, что Фрейд рассматривал как психогенетический фон страха прикосновения, мы также можем подтвердить [на материале] рассказа Быт 3, 1–7. Отчетливо выраженное «удовольствие от прикосновения» или сильное желание считается изначальным; с другой стороны, это желание наталкивается на внешний запрет, который подавляет влечение. Но слабое Я не в состоянии адекватным способом (отсрочка, сублимация, замещение и т. д.) дать отпор влечению. Таким образом, сохраняется и влечение, и запрет. И эта амбивалентность ведет к превращению первоначального пищевого запрета в запрет на прикосновение.
В ходе анализа симптомов навязчивых состояний, сравнивая их с чертами табу, Фрейд, между прочим, обнаружил, что запрет-табу сам по себе кажется генетически необоснованным, несмотря на то, что он подкреплен «внутренней необходимостью» [49]. Он глубоко запечатлевается в нашей душе, что, однако, приводит не к безоговорочному послушанию, а к сильной амбивалентности эмоций. Это амбивалентное отношение кажется необходимым моментом переживания табу. Уже само существование табу может свидетельствовать о тайном удовольствии от совершения того, на что направлен запрет. Народы, у которых есть табу, «имеют … амбивалентную направленность по отношению к их запретам табу; в бессознательном им больше всего хотелось нарушить их, но они в то же время боятся этого; они потому именно боятся, что желают этого, и страх у них сильнее, чем стремление к наслаждению» [50].
Отсюда мы понимаем, каким образом при экзегетическом исследовании «рассказа о грехопадении» могло сложиться впечатление, что дерево представляет собой нечто подобное табу. Мы видим, что «табуирование» дерева является результатом целого ряда предшествующих защитных механизмов, приводящих, в итоге, к амбивалентной направленности чувств женщины, в душе которой разгорается непримиримая вражда запрета и желания.