Человек, который любил лифты 4 глава




– Я ж вам сказал.

– Расскажите про мой секель.

– Они все разные.

– Тут пока не очень уединенно. Строят подпорную стену. Но через пару дней закончат. Вам понравится.

Я опять записал ее адрес, повесил трубку и лег в постель. Зазвонил телефон. Я подошел, снял трубку и отнес телефон к кровати.

– В каком смысле все секели разные?

– Ну, по размеру, по реакции на раздражители.

– А вам попадался такой, который не удавалось возбудить?

– Пока нет.

– Слушайте, приезжайте-ка прямо сейчас?

– У меня старая машина. Она по каньону не взберется.

– Езжайте по трассе, машину оставите на стоянке у съезда в Хидден-Хиллз. Я вас там встречу.

– Ладно.

Я повесил трубку, оделся и сел в машину. По трассе доехал до съезда в Хидден-Хиллз, нашел стоянку и остался там сидеть ждать. Прошло двадцать минут – подъехала толстая дама в зеленом платье. В белом «кэдди» 1982 года. На всех передних зубах – коронки.

– Это вы? – спросила она.

– Это я.

– Господи ты боже мой. Ну и видок у вас.

– Да и вы не фонтан.

– Ладно. Залезайте.

Я вылез из своей машины и пересел к ней. Платье у нее было очень короткое. На жирной ляжке поближе ко мне маленькая татуировка: похоже на мальчишку-посыльного, который стоит на собаке.

– Я вам не плачу, – сказала она.

– Это ничего.

– Не похожи вы на писателя.

– И за это я благодарен.

– Вообще-то вы не похожи на человека, который хоть что-то умеет…

– Я многого не умею.

– Но трепаться по телефону вы мастак. Я даже себя ласкала. А вы себя?

– Нет.

После этого мы ехали в молчании. У меня оставалось две сигареты, и я их обе скурил. Потом включил ее радио, послушал музыку. У ее дома была длинная изогнутая дорожка, а двери гаража открылись автоматически, когда мы подъехали. Она отстегнула ремень – и вдруг обхватила меня руками. Рот у нее выглядел как открытый пузырек красной туши. Высунулся язык. Мы завалились на сиденье, вот так вот сцепившись. Потом все вдруг закончилось, и мы вышли из машины.

– Пойдемте, – сказала она; я двинулся за ней по дорожке, обсаженной розовыми кустами. – Я вам ничего платить не буду, – сказала она, – ни, блядь, чего.

– Нормально, – сказал я.

Она вытащила из сумочки ключ, отперла дверь, и я зашел за нею в дом.

 

Удары в никуда

 

Мег и Тони довезли его жену до аэропорта. Едва Долли поднялась в воздух, они зашли в аэропортовый бар выпить. Мег взяла себе виски с содовой. Тони – скотч с водой.

– Жена тебе доверяет, – сказала Мег.

– Ну, – ответил Тони.

– А я, интересно, могу тебе доверять?

– Тебе не нравится, когда тебя ебут?

– Дело не в этом.

– А в чем?

– В том, что мы с Долли подруги.

– Мы тоже можем быть подругами.

– Но не так.

– Будь современной. Это новое время. Люди свингуют. Их ничего не сдерживает. Они ебутся на потолке. Они трахают собак, младенцев, кур, рыбу…

– Мне нравится выбирать. Мне должно быть не все равно.

– Это, блядь, так сусально. Небезразличие встроено. А если его культивируешь, не успеешь опомниться – уже думаешь, что это любовь.

– Ладно, Тони, а чем тебе любовь не нравится?

– Любовь – форма предвзятости. Любишь то, в чем нуждаешься, любишь то, от чего тебе хорошо, любишь то, что удобно. Как ты можешь говорить, будто любишь одного человека, если в мире, может, десять тысяч людей, которых ты бы любила больше, если б знала? Но ты с ними не знакома.

– Хорошо, тогда мы стараемся, как можем.

– Готов допустить. Но все равно мы должны понимать, что любовь – просто результат случайной встречи. Большинство на ней слишком залипает. А поэтому хорошую поебку не стоит недооценивать.

– Но и она – результат случайной встречи.

– Ты чертовски права. Допивай. Возьмем еще.

– Хорошо забрасываешь, Тони, но ничего не выйдет.

– Что ж, – сказал Тони, кивком подзывая бармена, – я и по этому поводу не стану переживать…

Был вечер субботы, и они вернулись к Тони, включили телевизор. Показывали до обидного мало что. Они попили «Туборга», поговорили, перекрывая звуки с экрана.

– Слыхала, – спросил Тони, – что лошади слишком умные, поэтому на людей не ставят?

– Нет.

– Ну, это, в общем, поговорка такая. Ты не поверишь, но мне тут на днях сон приснился. Я в конюшне, заходит лошадь и ведет меня на выездку. На меня сажают мартышку, она руками и ногами меня за шею – а от самой дешевым пойлом разит. Времени шесть утра, с гор Сан-Гейбриэл холодный ветер. Больше того – везде туман. Меня прогнали три фарлонга за пятьдесят два, проворно. Потом еще полчаса выгуливали, а после отвели в стойло. Пришла лошадь, принесла мне два крутых яйца, грейпфрут, тост и молоко. Потом я вышел на скачки. На трибунах – одни лошади битком. Ну, как по субботам. Я был в пятом заезде. Пришел первым, это оплачивалось тридцатью двумя долларами сорока центами. Приснится же, да?

– Да уж, – сказала Мег. Одну ногу она закинула на другую. На ней была мини-юбка, но без колготок. Сапоги закрывали ей икры. Бедра голые, полные. – Ничего себе сон.

Ей было тридцать. На губах слабенько поблескивала помада. Брюнетка – волосы очень черные, длинные. Ни пудры, ни духов. Отпечатки пальцев никогда не снимали. Родилась на севере Мэна. Сто двадцать фунтов.

Тони встал и принес еще две бутылки пива. Когда вернулся, Мег сказала:

– Сон странный, но таких много. Вот если в жизни странное происходит – тогда поневоле задумаешься…

– Например?

– Например, мой брат Дэмион. Он вечно книжки читал… мистицизм, йога – такая вот ерунда. Заходишь в комнату, а он, скорее всего, стоит на голове, в одних трусах. Даже на восток пару раз съездил… в Индию, еще куда-то. Вернулся тощий, полубезумный, весу в нем фунтов семьдесят шесть осталось. Но не бросал. Знакомится он с этим мужиком – Рам Да Жук его зовут или еще как-то похоже. У этого Жука большой шатер стоит под Сан-Диего, и он с лохов дерет по сто семьдесят пять долларов за пятидневный семинар. Шатер стоит на утесе над морем. А хозяйка земли – эта старушка, с которой Рам Да спит, она его к себе на участок пустила. Дэмион утверждает, что Рам Да Жук подарил ему окончательное откровение, которого ему только и не хватало. И Дэмиона оно потрясло. Я живу в квартирке одной в Детройте, а Дэмион вдруг объявляется и меня потрясает…

Тони провел взглядом выше по ноге Мег и спросил:

– Дэмион потрясает? Чем потрясает?

– Ну, понимаешь, – просто объявляется… – Мег взяла бутылку «Туборга».

– В гости приехал?

– Можно сказать. А если объяснять: Дэмион умеет дематериализовываться.

– Правда? И что бывает? Где-то появляется.

– Вот так вот просто?

– Вот так просто.

– И дальнобойно?

– В Детройт ко мне в эту квартирку – он явился из Индии.

– И сколько добирался?

– Не знаю. Секунд десять.

– Десять секунд… хмммм.

Они сидели и смотрели друг на друга. Мег – на тахте, Тони – напротив.

– Слушай, Мег, у меня от тебя аж все чешется. Моя жена никогда не узнает.

– Нет, Тони.

– А сейчас твой брат где?

– Поселился у меня в Детройте. Работает на обувной фабрике.

– Слушай, объявился бы он в хранилище банка, забрал бы деньги и смылся, а? Его талант можно пустить на пользу. Зачем ему работать на обувной фабрике?

– Он говорит, что такой талант нельзя использовать во зло.

– Понятно. Слушай, давай про брата больше не будем?

Тони подошел и сел рядом с Мег на тахту.

– Знаешь, Мег, зло само по себе и то, что нас учат считать злом, – разные вещи. Общество нам рассказывает про зло, чтобы мы не рыпались.

– Например, грабить банки – зло?

– Например, ебаться вне подобающих инстанций.

Тони схватил Мег и поцеловал. Она не сопротивлялась. Он еще раз ее поцеловал. Ее язык скользнул к нему в рот.

– Мне все равно кажется, что мы не должны, Тони.

– Ты целуешься так, будто тебе хочется.

– У меня уже много месяцев не было мужчины, Тони. Устоять трудно, но мы с Долли подруги. Я очень не хочу с ней так поступать.

– Ты не с ней так поступаешь, а со мной.

– Ты меня понял. – Тони поцеловал ее опять – теперь долго, по-настоящему. Тела их прижались друг к дружке.

– Пойдем в спальню, Мег.

Она пошла за ним. Тони начал раздеваться, кидать одежду на стул. Мег ушла в ванную, примыкавшую к спальне. Села и пописала, не закрыв дверь.

– Я не хочу забеременеть, а пилюли не принимаю.

– Не беспокойся.

– Почему не беспокоиться?

– У меня протоки перерезаны.

– Вы все так говорите.

– Это правда, перерезаны. Мег встала и смыла.

– А если тебе когда-нибудь захочется ребенка?

– Мне не захочется когда-нибудь ребенка.

– По-моему, ужас, когда мужчине протоки режут.

– Ох, елки-палки, Мег, хватит мне мораль читать, ложись давай.

Мег голая вошла в комнату.

– То есть я как-то вот думаю, Тони, что это преступление против природы.

– А аборт? Тоже преступление против природы?

– Конечно. Это убийство.

– А резинка? А мастурбация?

– Ой, Тони, это не одно и то же.

– Ложись, а то помрем от старости.

Мег опустилась на кровать, и Тони ее схватил.

– Ах-х, хорошо. Как резиновая, воздухом надутая…

– Тони, откуда у тебя столько? Долли мне ни разу не говорила, что у тебя… он же огромный!

– А с чего ей тебе рассказывать?

– Ну да. Только засунь его в меня поскорее!

– Погоди, ты только погоди чуть-чуть!

– Давай же, хочу!

– А Долли? Думаешь, так поступать правильно?

– Она скорбит над умирающей матерью! Ей он ни к чему! А мне – к чему!

– Хорошо! Хорошо!

Тони взгромоздился на нее и засадил.

– Вот так, Тони! Теперь двигай, двигай! Тони задвигал. Медленно и постоянно, будто рукоятью масляного насоса. Чваг, чваг, чваг, чваг.

– Ах же, сукин ты сын! Господи, какой же ты сукин сын!

– Хватит, Мег! Слезай с кровати! Ты совершаешь преступление против врожденной порядочности и доверия!

Тони почувствовал у себя на плече руку, затем понял, что его стаскивают. Он перекатился и посмотрел наверх. Над ним стоял человек в зеленой футболке и джинсах.

– Эй, послушай-ка, – сказал Тони. – Ты чего это делаешь у меня в доме?

– Это Дэмион! – сказала Мег.

– Облачись, сестра моя! Тело твое до сих пор пышет стыдом!

– Слушай сюда, хуеплет, – произнес Тони, не подымаясь с кровати.

Мег уже одевалась в ванной:

– Прости меня, Дэмион, прости меня!

– Вижу, что я прибыл из Детройта вовремя, – сказал Дэмион. – Еще несколько минут, и было бы слишком поздно.

– Еще десять секунд, – сказал Тони.

– Ты тоже мог бы одеться, собрат, – сказал Дэмион, глядя на Тони сверху вниз.

– Еб твою, – произнес Тони. – Вообще-то я здесь живу. А вот кто тебя сюда впустил, я не знаю. Но я считаю, что, если мне вздумается разгуливать тут в чем мать родила, у меня будет на это право.

– Поспеши, Мег, – сказал Дэмион, – и я выведу тебя из этого рассадника греха.

– Слушай, хуеплет, – сказал Тони, вставая и натягивая плавки, – твоей сестре этого хотелось, и мне хотелось, и это два голоса против одного.

– Пока, – сказал Дэмион.

– Ничего не пока, – сказал Тони. – Она только собиралась разрядиться, и я только собирался разрядиться, а тут врываешься ты и мешаешь приличному демократическому акту, прерываешь старую добрую еблю!

– Собирайся, Мег. Я увожу тебя домой незамедлительно.

– Иду, Дэмион!

– Я не прочь врезать тебе по мозгам, еболом-щик!

– Просьба сдерживаться. Я не терплю насилия! Тони размахнулся. Дэмион исчез.

– Ку-ку, Тони. – Теперь он стоял у двери в ванную. Тони кинулся на него. Тот опять пропал. – Тони, ку-ку. – Он стоял на кровати – даже ботинки не снял.

Тони бросился через всю комнату, запрыгнул, ни с кем не столкнулся, перелетел через кровать и упал на пол. Встал и огляделся.

– Дэмион! Эй, Дэмион, дешевка ты, блефун, супермен обувной – где ты? Эй, Дэмион? Сюда, Дэмион! Иди ко мне!

Тони двинули по затылку. Вспыхнуло красным, слабо взревела труба. Тони упал мордой в ковер.

Сознание ему через некоторое время вернул телефонный звонок. Удалось доползти до тумбочки, где стоял аппарат, снять трубку и рухнуть с нею на кровать.

– Тони?

– Да.

– Это Тони?

– Да.

– Это Долли.

– Привет, Долли, как делишки, Долли?

– Не остри, Тони. Мама умерла.

– Мама?

– Да, моя мама. Вчера вечером.

– Соболезную.

– Я остаюсь на похороны. А потом вернусь домой.

Тони положил трубку. На полу он увидел утреннюю газету. Подобрал ее, растянулся на кровати. Война на Фолклендах еще не закончилась. Стороны обвиняли друг друга в нарушениях того и сего. Продолжалась стрельба. Эта чертова война когда-нибудь прекратится?

Тони встал и вышел в кухню. Добыл из холодильника салями и ливерную колбасу. Сделал себе с ними бутерброд – добавил острую горчицу, приправу, лук и помидор. Осталась одна бутылка «Туборга». Тони сел за столик, выпил пиво, съел бутерброд с ливерной колбасой и салями. Потом закурил и посидел, подумал: может, старушка хоть немного денег оставила, это было б славно, чертовски славно бы это было. Мужик заслужил немного удачи после такой адовой ночи.

 

Ну и матушка

 

У матушки Эдди зубы лошажьи были, у меня тоже, и, я помню, идем мы с ней как-то на горку в магазин, а она говорит:

– Генри, нам с тобой нужны скобки на зубы. Мы ужасно выглядим!

А я с ней такой гордый на эту горку шел, на ней узкое ситцевое платье, желтое в цветочек, высокие каблуки, она попой виляла, а каблучки по цементу – цок, цок, цок. И я думал: вот, иду с матушкой Эдди, а она идет со мной, и вместе мы вот идем в горку. Собственно, и все – я зашел в магазин, меня предки за хлебом послали, а она там себе тоже что-то купила. И все.

Мне нравилось ходить к Эдди. Его матушка все время сидела в кресле со стаканом, ноги одну на другую закидывала очень высоко, так что видать, докуда у нее доходят чулки, где голое начинается.

Матушка Эдди мне нравилась – настоящая дама. Я приходил, она говорила:

– Привет, Генри! – улыбалась и юбку не одергивала.

Папаша Эдди тоже говорил «привет». Он был здоровый мужик, тоже там сидел со стаканом. В 1933-м найти работу было нелегко, а кроме того, папаша у Эдди работать не мог. В Первую мировую он служил авиатором, и его сбили. У него в руках не кости были, а проволока, поэтому он просто сидел и пил с матушкой Эдди. Там, где они пили, было темно, только матушка Эдди все равно часто смеялась.

Мы с Эдди клеили модели аэропланов – дешевые, из бальзы. Летать они не летали, мы их просто двигали по воздуху руками. У Эдди был «СПАД», у меня – «фоккер». Мы посмотрели «Ангелов ада» с Джин Харлоу[17]. Мне вовсе не показалось, что Джин Харлоу интереснее матушки Эдди. Матушку Эдди с самим Эдди я, конечно, не обсуждал. Потом я заметил, что стал приходить и Юджин. У Юджина тоже был «СПАД», но с Юджином я мог говорить про матушку Эдди. Когда получалось. Мы устраивали отличные воздушные бои – два «СПАДа» против «фоккера». Я старался, как мог, но меня обычно все равно сбивали. Попав в переплет, я делал иммельман. Мы читали старые журналы про летчиков, лучше всех был «Летающие асы»[18]. Я даже письма в редакцию писал, а мне оттуда отвечали. Иммельман, писал мне редактор, почти невозможно совершить. Слишком велика нагрузка на крылья. Но иногда приходилось, особенно когда мне садились на хвост. Крылья у меня обычно срывало, и я вынужден был выходить из игры.

Когда нам удавалось избавиться от Эдди, мы разговаривали про матушку Эдди.

– Боже мой, вот же ноги у нее.

– И показывает их запросто.

– Тихо, Эдди идет.

Эдди понятия не имел, что мы так беседуем про его матушку. Мне было немного стыдно, только я ничего не мог с собой поделать. Само собой, мне совсем не хотелось, чтобы он так про мою матушку думал. Моя мать, конечно, выглядела совсем иначе. Ни у кого больше матери так не выглядели. Может, все дело в этих лошажьих зубах. То есть смотришь и видишь эти зубы – они желтоватые, а потом взгляд опускаешь, а там – ноги, открытые, одна ступня покачивается и дергается. Да, и у меня зубы лошажьи.

В общем, мы с Юджином ходили туда все время, вели воздушные бои, я делал иммельманы, у меня отрывало крылья. Хотя и другая игра у нас была, Эдди в нее тоже играл. Мы были воздушными трюкачами и гонщиками. Вылетали, рисковали по-крупному, но нам все же как-то удавалось возвращаться. Часто садились на газоны перед собственным домом. У нас у каждого был свой дом, у каждого была жена, и эти жены нас ждали. Мы описывали друг другу, как наши жены одеты. На них было не слишком много одежды. Ужены Юджина – меньше всех. Вообще-то у нее было платье, а спереди на нем – огромная дыра. Она так встречала Юджина в дверях. Моей жене дерзости недоставало, но и на ней было не много чего надето. И все мы постоянно занимались любовью. Занимались любовью с нашими женами. Им ее никогда не хватало. Пока мы трюкачили, гоняли и рисковали жизнью, они в этих наших домах нас все ждали и ждали. И просто любили нас – а больше никого не любили. Иногда мы пытались про них забыть и возвращались к своим воздушным боям. Эдди так и говорил; разговаривая о женщинах, мы только валялись на травке и больше ничего не делали. Самое большее – Эдди говорил: – Эй, у меня готово!

Тогда я перекатывался на спину и показывал ему свой, а потом и Юджин – свой. Так вот и проходили наши дни. Матушка и папаша Эдди сидели внутри и пили, а иногда мы слышали, как матушка Эдди смеется.

Однажды мы с Юджином пришли, стали звать Эдди, но он не вышел.

– Эдди, эй, выходи уже, елки-палки! Эдди не вышел.

– Там что-то не так, – сказал Юджин. – Я точно знаю – что-то там не так.

– Может, кого-нибудь убили.

– Надо посмотреть.

– Думаешь, стоит?

– Надо.

Сетка на двери открылась, мы зашли. Темно, как обычно. Потом мы услышали единственное слово:

– Бля!

Матушка Эдди лежала в спальне на кровати, пьяная. Ноги расставила, платье задралось. Юджин схватил меня за руку:

– Господи, ты глянь!

Выглядело прекрасно – боже мой, как прекрасно выглядело, только очень страшно, я не оценил. А вдруг кто зайдет и увидит, что мы смотрим? Платье на ней высоко задралось, а она пьяная, бедра нараспашку, чуть трусы не видать.

– Юджин, пошли скорей отсюда!

– Не, давай поглядим. Я позыбать хочу. Посмотри, сколько видно!

Я вспомнил, меня как-то по дороге подвозили – тетка меня подобрала какая-то. Юбка у нее на бедрах была – ну, в общем, чуть вокруг талии не намотана. Я смотрел вбок, смотрел вниз – мне было страшно. А она со мной просто разговаривала, я же пялился в ветровое стекло и отвечал на вопросы: «Куда едешь?», «Приятный денек, правда?». Но мне было жуть как страшно. Я не знал, что делать, но боялся, что, если что-то сделаю, будет плохо, она заорет или позовет полицию. Поэтому я только время от времени искоса поглядывал, а потом отворачивался. Наконец она меня высадила.

И вот про матушку Эдди мне так же было страшно.

– Слушай, Юджин, я пошел.

– Она ж пьяная, она даже не знает, что мы тут.

– Сукин сын меня бросил, – донеслось с кровати. – Ушел и ребенка забрал, мою детку…

– Разговаривает, – сказал я.

– Она не в себе, – сказал Юджин. – Вообще не соображает.

Он шагнул к кровати.

– Гляди.

Он взялся за ее подол и подтянул его еще выше. Так, что трусы наружу. Розовые.

– Юджин, я пошел!

– Ссыкло!

Он стоял и смотрел на ее бедра и трусики. Долго стоял. Потом вынул членик. Матушка Эдди застонала. Немного повернулась на кровати. Юджин подошел ближе. Кончиком члена потрогал ее бедро. Она опять застонала. И тут Юджин брызнул. Сперма растеклась по всему бедру – ее было много. Стекала по ноге. Тут матушка Эдди сказала:

– Бля! – и вдруг села.

Юджин пулей пролетел в дверь мимо меня, я развернулся и кинулся следом.

Юджин столкнулся с ледником на кухне, отскочил и вьглрыгнул за сетчатую дверь. Я – за ним, мы побежали по улице. Бежали до самого моего дома, по дорожке, в гараж, задвинули за собой ворота.

– Как думаешь, она нас увидела? – спросил я.

– Не знаю. Я ей прямо на розовые трусы спустил.

– С ума сошел. Зачем ты это сделал?

– Не удержался. Что я мог сделать? Я не выдержал.

– Нас в тюрьму посадят.

– Ты ж ничего не делал. А я ей всю ногу обкончал.

– Я смотрел.

– Слушай, – сказал Юджин. – Я, наверно, домой пойду.

– Ладно, валяй.

Он двинулся прочь, затем перешел через дорогу к себе. Я вылез из гаража. Через заднее крыльцо прокрался в комнату, сел там и стал ждать. Дома никого не было. Я зашел в ванную, запер дверь и подумал про матушку Эдди – как она лежит на кровати. Только я представлял себе, что снял с нее эти розовые трусики и вставляю. И ей это нравится…

Я прождал весь остаток дня, весь ужин ждал чего-то, но ничего не случилось. После ужина я ушел к себе, сел и опять стал ждать. Потом настало время ложиться, и я лежал в постели и ждал снова. За стенкой храпел отец, а я все равно ждал. Потом уснул.

Назавтра была суббота, Юджин вышел к себе во двор с воздушкой. У него перед домом росли две большие пальмы – он охотился на воробьев, которые на них жили. Двух уже подбил. Еще у них жило три кота, и только воробей падал на траву, трепеща крылышками, какой-нибудь кот подскакивал и уволакивал его.

– Ничего так и не было, – сообщил я Юджину.

– Если ничего до сих пор не было, значит, и не будет, – сказал он. – Надо было ее отъебать. Жалко, что я ее не выеб.

Он подбил еще одного воробья, тот рухнул, и его куда-то за изгородь утащил очень жирный серый кот с желто-зелеными глазами. Я перешел дорогу к нам. Мой старик поджидал на веранде. Злился.

– Эй ты, давай-ка газон стриги. Ну?

Я зашел в гараж, выволок газонокосилку. Сначала постриг дорожку, потом перешел на лужайку. Косилка была неповоротливая, работать трудно. А старик мой стоял, злился и наблюдал, как я ее толкаю по спутанной траве.

 

Скорбь гнуси

 

Поэт Виктор Валофф был не очень хороший поэт. Местно известен, дамам нравится, кормит жена. Он все время устраивал чтения в книжных магазинах округи, часто выступал по общественному радио. Читал громко, театрально, однако тональность не менялась. У Виктора всегда был оргазм. Наверно, это и привлекало к нему дам. В некоторых строках у него – если брать их по отдельности – вроде была какая-то сила, но если в целом, становилось понятно: Виктор не говорит ничего, просто у него это обычно выходит громко.

Однако Вики – как и большинство дам – легко поддавалась чарам дураков и потому очень хотела послушать, как Валофф читает. Пятница, жаркий вечер в феминистско-лесбийско-революционной книжной лавке. Вход бесплатный. Валофф денег не брал. После чтений – выставка его художеств. Художества у него были очень модерновые. Мазок-другой, обычно – красным, плюс какая-нибудь эпиграмма контрастным цветом. Обычно там значились мудрости вроде:

 

Зеленые небеса, вернитесь ко мне,

Я плачу серым, сирым, серым, сирым…

 

Валофф был интеллигент. Понимал разницу между «серым» и «сирым».

Везде висели фотографии Тима Лири[19]. Таблички «РЕЙГАНА В ОТСТАВКУ». Против «РЕЙГАНА В ОТСТАВКУ» я ничего не имел. Валофф встал и вышел на помост, в руке – полбутылки пива.

– Ты посмотри, – сказала Вики, – посмотри, какое у него лицо! Как он страдал!

– Ну да, – сказал я, – а теперь я пострадаю. Лицо у Валоффа и впрямь было интересное – на фоне большинства поэтов. Только на фоне большинства поэтов у кого угодно лицо интересное. Виктор Валофф начал:

 

К востоку от Суэца моего сердца

начинается гул гул гул

мрачно покойный, пока мрачный

как вдруг Лето приходит домой

прямиком как

Распасовщик украдкой на ярдовую линию

моего сердца!

 

Последнюю строку Виктор заорал во весь голос, и рядом кто-то сказал:

– Прекрасно!

То была местная поэтесса-феминистка – она устала от черных и теперь у себя в спальне еблась с доберманом. Рыжие косички, тусклые глаза, а когда читала свое – играла на мандолине. Писала она по большей части что-то про следы мертвого младенца на песке. Замужем была за врачом, которого никогда нигде не было (по крайней мере, ему хватало здравого смысла не ходить на поэтические вечера). Он ей давал деньги на поэзию и корм для добермана.

Валофф продолжал:

 

Доки, утки и вторичные сутки

квасятся у меня во лбу

самым безжалостным образом

о, самым безжалостным образом.

Меня качает между тьмой и светом…

 

– Тут я с ним вынужден согласиться, – сообщил я Вики.

– Сиди, пожалуйста, тихо, – ответила она.

 

С тыщей пистолетов и

тысячей рисков

я выхожу на веранду рассудка

покуситься на тысячу Пап Римских!

 

Я нащупал свои полпинты и хорошенько приложился.

– Послушай, – сказала Вики, – ты на этих чтениях постоянно напиваешься. Неужели так трудно сдержаться?

– Я и на своих чтениях напиваюсь, – ответил я. – Моя писанина мне тоже опротивела.

– Слипшаяся жалость, – продолжал меж тем Валофф, – вот что нам осталось, слипшаяся жалость, слипшаяся слипшаяся слипшаяся жалость…

– Сейчас скажет про ворона, – сказал я.

– Слипшаяся жалость, – твердил свое Валофф, – и ворон навсегда…

Я расхохотался. Валофф узнал этот смех. Посмотрел на меня.

– Дамы и господа, – объявил он, – сегодня с нами в зале поэт Генри Чинаски.

В публике зашипели. Они меня знали.

– Сексистская свинья!

– Пьянчуга!

– Каз-зел!

Я хлебнул еще.

– Продолжай, пожалуйста, Виктор, – сказал я. Он продолжил:

 

…обусловленный рефлексом под горбом доблести

эрзацный неизбежный ничтожный прямоугольник

не больше гена в Генуе

квартальный Кецалькоатль

и Китаеза вскрикивает огорченно и варварски

прямо в ее муфту!

 

– Как красиво, – сказала Вики, – только о чем это он?

– Он о том, как ест пизду.

– Я так и подумала. Какой прекрасный человек.

– Надеюсь, пизду он ест лучше, чем пишет.

 

скорбь, иисусе, моя скорбь,

эта скорбь гнуси, звезды и полосы скорби,

водопады скорби

приливы скорби,

скорбь со скидкой

повсюду…

 

– «Эта скорбь гнуси», – сказал я. – Мне нравится.

– Он больше не говорит про то, как ест пизду?

– Нет, теперь он говорит, что ему нехорошо.

 

…чертова дюжина, суженный суженый,

впусти стрептомицин

и, благосклонный, пожри мою

хоругвь.

Мне грезится карнавальная плазма

поверх неистовой кожи…

 

– А теперь он про что? – спросила Вики.

– Теперь он про то, что опять собирается есть пизду.

– Опять?

Виктор читал дальше, а я дальше пил. Потом он объявил десятиминутный перерыв, публика встала и собралась вокруг помоста. Вики тоже подошла. Было жарко, и я вышел на улицу остыть. Через полквартала заметил бар. Я взял там пива. Не очень людно. По телевизору показывали баскетбол. Я посмотрел. Мне, конечно, все равно, кто выигрывает. Думал я только одно: боже мой, вот они все бегают туда-сюда, туда-сюда. Наверняка у них все бандажи вымокли, а из жоп ужасно воняет. Я выпил еще пива и двинул обратно в поэтическую дыру. Валофф опять вышел на сцену. Слышно его было на улице:

 

Подавись, Колумбия, и дохлые кони моей души

встретьте меня у ворот

встретьте меня спящего, Историки

смотрите – нежнейшее Прошлое

преодолено прыжком

снов гейши, пробуравлено намертво

надоедливостью!

 

Я нашел свое место возле Вики.

– А сейчас он про что? – спросила она.

– Да особо ни про что. По сути, что ночами ему не спится. Нашел бы себе работу, что ли.

– Он говорит, что надо найти работу?

– Нет, это я говорю.

 

…лемминги и падучая звезда -

братья, состязание озера -

Эльдорадо моего

сердца. Забери мою голову, забери мои

глаза, отшворь меня шпорником…

 

– А теперь про что?

– Про то, что ему нужна здоровенная толстуха, которая вышибет из него всю срань.

– Не остри. Он правда это говорит?

– Мы оба это говорим.

 

…Я мог бы есть пустоту,

мог бы стрелять патронами любви во тьму

мог бы умолять Индию дать мне твоей рецессивной

мульчи…

 

В общем, Виктор все читал, читал и читал. Кто-то здравый встал и вышел. Остальные остались.

 

…Я говорю: протащите мертвых богов сквозь

африканское просо!

Я говорю: пальма прибыльна

Говорю: смотрите, смотрите, смотрите

вокруг -

вся любовь наша

вся жизнь наша

солнце – наш пес на поводке

нас ничто не победит!

на хуй лосося!



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-08-20 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: