В то же время многие уголовники, скрывшиеся за
границей от судебных преследований, представлялись политическими эмигрантами, особенно в тех случаях, когда им грозила высылка в Россию(70). Поскольку им было легче всего выучить несложные теоретические идеи анархизма, большинство из них называло себя анархистами. В ряде случаев настоящие уголовники выдавали себя за убежденных радикалов. Грузинский бандит Махарашвили был членом воровской шайки, ограбившей осенью 1913 года богатого армянина в Кутаисе. Он сбежал в Париж, но был арестован французскими властями и решил выдать себя за политического эмигранта из страха быть высланным в Рос-сию(71). Во многих случаях преступники продолжали свою привычную деятельность и после того, как превращались в «революционеров»: они участвовали в грабежах, подделывали печати различных организаций и союзов, вымогали деньги и т.д. и т.п(72). Особенно часто это происходило в Литве, где многие самозваные анархисты «уже давно превратились в хулиганов», а экстремисты предлагали крестьянам за небольшую плату разделаться с землевладельцами: «За двадцать рублей можно убить одного помещика»(73). Рассмотрение того, как эти псевдореволюционеры тратили легко добытые деньги, позволяет многое узнать о новом поколении российских экстремистов. Значительное их число проявляло склонность к разнузданному и развратному образу жизни, к алкоголизму и пьяному дебоширству. Некоторые радикалы в своих письмах жаловались на пьянство товарищей, и партийная организация пыталась как-то бороться с этой проблемой, осуждая злоупотребление спиртными напитками в резолюциях съездов и конференций(74). Как часто случалось с официальными решениями центральных органов, эти резолюции не принимались во внимание рядовыми революционерами, которым или не было дела до мнений своих лидеров или они просто не знали о них. Некоторые партийные деятели, понимая, что алкоголизм мешает эффективной деятельности революционеров, особенно боевой, закрывали, однако, глаза на эту проблему (может быть, потому, что и отдельные крупные фигуры в центральной партийной организации не были безупречны в этом отношении). Некоторые члены Центрального
|
комитета ППС использовали партийные средства для удовлетворения своей страсти к алкоголю, а член Боевой организации ПСР Алексей Покотилов был известен своими пьяными дебошами; постоянная дрожь в руках была, видимо, причиной случайного взрыва в петербургской гостинице «Северной», при котором он сам погиб. Другой боевик, Борис Бартольд, одно время близкий соратник Савинкова, тоже был алкоголиком, периодически уходившим в тяжелые запои. После того как ему разбили лицо в пьяной драке и вообще его громкое и скандальное поведение стало бросать тень на репутацию ПСР, многие эсеры пришли к выводу, что ему ввиду его ненадежности, просто опасно давать боевые поручения. Наконец, сам Савинков, измученный постоянным напряжением подпольной работы, проявлял сильный интерес к азартным играм и пытался расслабиться и отвлечься при помощи алкоголя и наркотиков. Начав с опиума, он впоследствии стал колоть себе морфий(75).
Там, где не было прямого центрального партийного контроля, например, на периферии или в маленьких боевых группах в столицах, злоупотребление алкоголем было еще более распространено. Некоторые боевики, ранее считавшиеся образцовыми борцами, предавались этому пороку, не опасаясь партийных санкций(76). Пьянство, дебоширство и разврат многих радикалов требовали денег, которые и добывались в экспроприациях(77). Один революционер так описал ситуацию в письме к другу: «Всеобщее отупение, опошление растет и растет. Кретинизм какой-то... Навозная куча»(78).
|
В похожих выражениях экстремисты, жившие за границей, жаловались на «безобразное поведение» в эмиграции радикалов, которые «устраивали скандалы и драки на улицах почти каждый вечер»(79). Некоторые российские радикалы за границей совершали уголовные преступления, чтобы достать денег на спиртное и на развлечения. Например, два экспроприатора, жившие в Брюсселе, 4 февраля 1909 года пришли к богатому купцу и, угрожая ему револьвером, забрали три тысячи франков, которые потом пропили(80).
Проблема алкоголизма среди российских экстремистов обострялась в условиях тюрем, каторги и ссылки, где, согласно одному революционеру, вся жизнь
состояла из сплошного пьянства. Он описывает в своих воспоминаниях сцену в Якутске, когда пятнадцать радикалов пили весь день, в результате чего один из них умер от алкогольного отравления. Когда приехал врач, он увидел, что один из ссыльных лежит без сознания рядом с трупом, а другой пытается заставить своего мертвого товарища выпить еще один стакан, все же остальные продолжают попойку(81).
Подобная ситуация в местах заключения может только частично объясняться физическими и психологическими страданиями арестантов. Многие бывшие революционеры отмечают в своих воспоминаниях, что, отбывая наказание в разных тюрьмах Российской Империи после 1905 года, они были шокированы тем, как деградировало политическое сознание каторжан и ссыльных в сравнении с предыдущими поколениями заключенных. Этот шок они испытали после встреч с типичными представителями «изнанки» революции, некоторые из которых до того, как стать политическими заключенными, уже отбывали сроки за уголовные преступления, а другие, хотя и были осуждены в первый раз за политический террор и экспроприации, на самом деле мало чем отличались от обыкновенных бандитов(82). Но это не было чем-то новым, так как многие мемуаристы признают, что среди членов боевых дружин можно было встретить бродяг, пьяниц, хулиганов и бандитов, которые действовали вместе бок о бок с убежденными революционерами(83).
|
Попав в тюрьму, экстремисты нового типа вели себя так же, как обычные уголовники: пьянство, карты, полная бездеятельность «из принципа», грубые шутки и издевательства, площадная ругань были в порядке вещей(84). В отличие от предыдущих поколений революционеров, которые презирали своих тюремщиков и отказывались иметь с ними дело, многие осужденные боевики были в приятельских отношениях с надзирателями, просили у них сигареты. Эта трогательная идиллия все же иногда нарушалась: по той или иной причине боевик начинал драться с охранником, с которым только что обнимался(85).
Боевики настаивали на том, что они были преданными защитниками угнетенных и страдали от преследований царских властей за свои революционные убеж-
дения, однако они же с презрением относились к своим товарищам — политическим заключенным, которые тратили время на чтение, учебу или теоретические дебаты. Они предпочитали общаться с уголовниками, принимая участие в пьяных дебошах и азартных играх. В то же самое время в частых конфликтах между уголовниками и политическими заключенными некоторые анархисты и другие радикалы становились на сторону первых, даже если это означало применение физической силы против своих же товарищей-рево-люционеров(86).
Судя по описаниям тюремной жизни в России того времени, заключенные часто боялись своих товарищей больше, чем тюремщиков; они даже опасались входить в камеру, не имея в кармане ножа для защиты своей жизни и имущества от других арестантов, независимо от того, были ли они уголовниками, независимыми революционерами и экспроприаторами или членами социал-революционных, социал-демократических, анархических и других организаций(87). Даже в тюремных стенах анархисты умудрялись организовывать акты экспроприации по всем правилам искусства против своих товарищей по несчастью(88). Уголовники, анархисты и те, кто называл себя просто экспроприаторами, были главными зачинщиками всяких столкновений, часто переходивших в поножовщину со смертельными исходами, однако поведение их жертв мало чем отличалось от действий нападавших. По воспоминаниям одного бывшего арестанта, «каждый день вспыхивали ссоры между нами и шпаной. Обе стороны не раз хватались за ножи, готовые ринуться друг на друга в кровавой схватке»(89). Другой бывший заключенный писал о своем тюремном знакомом, эсере-террористе, что он в потасовках «проявлял особый азарт, переходящий в бешенство. Убить человека в этот момент ему ровно ничего не стоило»(90).
Многие экстремисты вели себя так же и на воле. Эсеровский боевик и экспроприатор избил на улице своего партийного товарища до потери сознания после размолвки, а литовский террорист-эсдек высек врага плеткой(91). В Уфе несколько революционеров заподозрили своего товарища в сотрудничестве с полицией и решили его убить; 31 марта 1904 года они замани-
ли его на окраину города и, не дав ему возможности оправдаться, накинулись на него с ножами, нанося удары по очереди — когда один уставал, он передавал жертву следующему. Как сообщается, они перерезали ему горло, а потом пытались отрезать голову(92).
Еще более ярким проявлением жестокости была хладнокровная программа чистки большевистской партии от действительных и потенциальных полицейских осведомителей, предложенная известным боевиком Камо. Камо, в то время живший за границей, предложил, что он и несколько его боевиков переоденутся в жандармскую форму и произведут ложные аресты ведущих партийных активистов в России: «Придем к тебе, арестуем, пытать будем, на кол посадим. Начнешь болтать: ясно будет, чего ты стоишь. Выловим так всех провокаторов, всех трусов»(93). Не имея привычки ограничиваться пустыми словами, Камо, совершенно серьезно относясь к выдвинутой им программе действий, отправился в Россию для ее применения на практике. Его намерения и уверенность в возможности их осуществления указывают на определенную степень психической ненормальности этого видного экстремиста.
ПСИХИЧЕСКИ НЕУРАВНОВЕШЕННЫЕ ТЕРРОРИСТЫ
Уже в XIX веке отмечалось, что психически неуравновешенные люди склонны к насилию. И надо признать, что многие боевики пришли к решению об участии в терроре вследствие своей психической неустойчивости. Лакер абсолютно прав, когда предостерегает от обобщений типа: «все террористы — преступники, моральные выродки, психически больные люди или садисты (или садомазохисты)»(94), но, как сказала Вера Фигнер о молодых идеалистах, «чем слабее была их нервная система и чем тяжелее жизнь вокруг них, тем больше был их восторг при мысли о революционном терроре»(95). Внутренняя дисгармония и неспособность ее преодолеть, что во многих случаях приводило к настоящему сумасшествию, часто заставляли отчаявшихся и эмоционально ущербных людей искать способы радикального решения своих проблем. Они оправдыва-
ли такие решения изящно сформулированными идеологическими построениями и разглагольствованиями о непоколебимой верности революции, партии или своим товарищам(96). По словам Джерролда Поста, террористов «заставляют совершать акты насилия психологические силы, и... их особая психологика пытается рационально объяснять те акты, которые они психологически вынуждены совершать»(97). Некоторые лидеры экстремистов, несомненно знавшие о связи психических заболеваний с насилием, привлекали к террористической деятельности эмоционально неполноценных лиц, которых медицинские эксперты того времени признавали «безусловными дегенератами». Партии часто старались снабдить таких новых боевиков подходящей идеологией, хотя и ограничивались азами революционной догмы(98).
Личность Камо представляет яркий пример человека, чье умопомрачение стало катализатором жажды насилия, в ситуации того времени принявшего революционную форму. В детстве его постоянно избивал властный отчим, что, в придачу к множеству других неприятностей, могло стать причиной того, что Камо страдал от обилия не находящих выхода страстей, тревог и импульсов и не мог действовать в нормальной обстановке. Даже в самые ранние годы своей революционной карьеры, до ареста в Берлине осенью 1907 года, он был неуравновешенным и буйным человеком(99). Находясь в германской тюрьме, он был подвергнут всестороннему психиатрическому обследованию и признан душевнобольным. Несмотря на заверения большевиков, что Камо притворялся сумасшедшим, чтобы избежать депортации, несомненно, что ему удалось уверить врачей в своей болезни именно потому, что он и был действительно серьезно болен(ЮО). В то время даже его партийные товарищи (в том числе сам Ленин, которого Камо боготворил) понимали, что он был психически ненормален и нуждался в стационарном лечении(101).
В полном соответствии с психиатрической наукой, которая уже давно отметила, что «социальные беспорядки ведут к увеличению числа психических заболеваний и самоубийств»(102), после начала революции 1905 года в России количество самоубийств резко возросло. Люди, искавшие выход из невыносимых ситуа-
ций, находили много способов покончить с собой. Для некоторых терроризм предоставлял возможность либо флиртовать «с мистикой смерти»(103), либо просто порвать с жизнью, полной эмоциональных стрессов, комплексов, слабостей и конфликтов. Как отмечает Найт, «склонность к самоубийству была частью менталитета террористов, поскольку террористический акт часто был и актом самоубийства»(104). В этом российские экстремисты мало чем отличались от тогдашних и последующих поколений террористов в других частях света, которые, по словам Ариэля Мерари, не только были готовы умереть, но и желали этого(105). Так, 15 (28) октября 1907 года двадцатиоднолетняя Евстилия Рогозинникова, член Северного летучего боевого отряда ПСР, вошла в помещение Петербургского тюремного управления с намерением убить его начальника Максимовского. К ее телу было привязано тринадцать фунтов нитроглицерина вместе со взрывным устройством, и она была готова взорвать все здание. Она выстрелила в Максимовского и убила его, но не успела использовать взрывчатку. На суде Рогозинникова казалась совершенно безумной и прерывала свое молчание лишь периодическими взрывами хохо-та(106).
Значительное число активных российских террористов еще до 1905 года совершали попытки самоубий-ства(107). Несмотря на внутренние мучения, заставлявшие их желать смерти как избавления, многие из них отказывались от идеи бессмысленного самоуничтожения. Вместо этого они занимались революционным террором, который мог закончить их жизнь, придав самоубийству ореол героического деяния(108). Другие, тоже хотевшие умереть, но по тем или иным причинам не способные покончить с собой, обнаруживали, что им удается хоть на время освободиться от чувства неудовлетворенности, смятения, отчаяния и тревоги путем переноса ненависти на других, и они убивали государственных чиновников, офицеров полиции, осведомителей и всех, кого можно было считать угнетателем или эксплуататором. Оливер Радки справедливо отмечает, что в некоторых террористах «дух разрушения соседствовал с высоким моральным сознанием», которое заставляло этих революционеров искупать грех
убийства — в их глазах оправданного с точки зрения социально-политической, но тем не менее ужасного — принесением в жертву собственной жизни(109).
В любом случае этот недостаток психологических сил, необходимых для жизни, к тому же сопровождавшийся иногда стремлением к смерти как к избавлению, объясняет нам, почему значительное число экстремистов покончили с собой, оказавшись под угрозой ареста, даже в тех случаях, когда страх быть арестованным был совершенно иррациональным. Они убивали себя, чтобы не попасть в руки властям, не желая страдать все долгое время официального расследования, суда и тюремного заключения(НО). Некоторые даже явно радовались смертным приговорам. Эсерка-террористка Зинаида Коноплянникова, убившая генерала Мина в 1906 году, так сильно желала умереть, что, по словам свидетеля казни, шла на смерть, как на праздник(Ш).
После 1905 года по мере того, как в среде террористов нового типа распространялась чисто уголовная преступность и революционное насилие становилось массовым явлением, все чаще встречались в ней и случаи психической неуравновешенности. Тот факт, что смерть была постоянной и признанной частью каждодневного существования, оказывал сильное психологическое воздействие, особенно на тех, кто видел ее вблизи. Террористы, чья жизнь требовала привычки к кровопролитию и готовности к собственной смерти, находились под чудовищным давлением, которое могли вынести только очень сильные личности(112). Неудивительно, что у многих убийц и экспроприаторов происходили нервные срывы различной степени тяжести, нередко требующие лечения. Боевики часто демонстрировали повышенную нервозность и даже истеричность при подготовке терактов. Например, непосредственно перед покушением на жизнь Плеве эсерка Мария Селюк оказалась неспособной переносить тяготы подпольного существования, потеряла душевное равновесие и не могла более функционировать как террористка. Постоянная боязнь полицейской слежки переросла у нее в настоящую паранойю, и она видела шпионов и агентов во всех, даже в детях на улице. Селюк заперлась в своей квартире, но долго такого самозаключения не выдер-
жала и, пытаясь избавиться от возрастающей паники, сама сдалась полиции(НЗ).
В большинстве случаев после того, как психологический барьер был преодолен и человек становился террористом, обратного пути у него не было. По словам Найт, «террор становился их целью, их способом существования. Далекие политические и социальные цели отодвигались на задний план необходимостью» участвовать в террористических предприятиях(114). По требованиям конспирации террористы должны были жить почти в полной изоляции от всего, находившегося за пределами их подпольной группы. Как сказала одна террористка, молодая девушка Мария Школьник, «мир для меня не существовали 115). И для большинства террористов неизбежным следствием этой изоляции и постоянного напряжения становилась «постепенная потеря возможности реально оценивать политический эффект их собственных действий»(116); не имея возможности взглянуть на вещи в истинном свете, они полностью отдавались подготовке текущих террористических актов, и эти акты становились их навязчивой идеей.
Одержимые стремлением к совершению политических убийств, боевики часто вели себя сумасбродно, в некоторых случаях даже сами признавали, что их поступки противоречат здравому смыслу. Террористки, «казалось, принимали свои роли революционерок очень близко к сердцу», и среди них особенно заметна была тенденция отдаться полностью служению одной идее — в данном случае идее террора. Эсерка Фрумкина признавалась: «Меня всегда привлекала мысль о совершении террористического акта. Я думала и думаю до сих пор только об этом, желала и желаю только этого. Я не могу себя контролировать»(117). Эта всепоглощающая страсть заполняла все мысли, стремления и вообще все существование Фрумкиной, и она мысленно планировала все новые и новые теракты, стремясь на деле совершать их так же спонтанно и легко, как и в своем больном воображении. После того как лидеры ПСР не разрешили ей принять участие в политическом убийстве, Фрумкина решила действовать самостоятельно и стала придумывать вооруженные нападения, некоторые из них она пыталась совершить уже в тюрьме, называя их «местью за каторжан»(118).
В большой степени из-за своей душевной неуравновешенности многие террористы при совершении покушений на убийство действовали импульсивно, и их неспособность проявлять терпение и осторожность часто приводила к ошибкам, ставила под удар самих террористов и их товарищей по боевой группе и вела к провалам. Татьяна Леонтьева, молодая женщина, участвовавшая в 1904 году в разработке Боевой организацией ПСР планов покушения на царя на одном из придворных балов, была арестована в 1905 году за участие в эсеровском заговоре на жизнь Трепова, но скоро выпущена под опеку родителей, поскольку проявляла «серьезные признаки душевной болезни». Родители отправили ее в психиатрическую лечебницу в Швейцарии, но ее болезнь только прогрессировала. Она писала своим товарищам: «Я очень мучаюсь... Так далеко от своей страны в момент, когда начинается самая интенсивная работа, я не могу оставаться спокойной. Это выше моих сил и понимания». Сжигаемая мыслью об участии в теракте, отчаявшаяся и подавленная, Леонтьева вступила в Швейцарии в группу максималистов. В августе 1906 года она убила выстрелом из браунинга семидесятилетнего рантье из Парижа, остановившегося в одном с ней отеле. В состоянии умопомрачения она приняла его за бывшего российского министра внутренних дел Дурново, которого революционеры в это время собирались убить(119).
Радикалы сами считали многих своих товарищей «буйными и неуравновешенными», «истеричными», «склонными к самоубийству», а некоторых признавали просто «совершенно ненормальными». Такие люди переносили тюремное заключение и каторгу (которые были трудны и для эмоционально стабильных личностей) особенно тяжело. Многие оказались неспособны перенести заключение и заканчивали свои дни в психиатрических лечебницах(120). Сокамерники боялись спать в присутствии своих душевнобольных товарищей, опасаясь, что один из них впадет ночью в буйство и набросится с ножом на спящего соседа(121). Многие — к примеру, Софья Хренкова, мать троих детей и член Боевой организации ПСР — кончали жизнь самоубийством(122). Даже Гершуни, несмотря на самообладание и железную волю, как сообщают, пы-
тался наложить на себя руки во время тюремного зак-лючения(123). Интересно, что для многих боевиков эмиграция стала тяжелым испытанием, доведшим нескольких из них до психоза и самоубийства(124).
Многочисленные случаи революционного насилия, в которых экстремисты проявляли признаки поведения, классифицируемого как садизм, лучше всего иллюстрируют распространенность душевных расстройств среди террористов. Тенденция к эмоциональной патологии среди экстремистов получила новый импульс после 1905 года, когда бури общественной жизни, сопровождавшиеся нескончаемым насилием и кровопролитием, приводили всех российских граждан, а не только убийц к выводу о том, что жизнь отдельного человека не имеет ценности и не является незаменимой. Неудивительно, что многие из тех, кто сам участвовал в насильственных действиях, проявляли все большее равнодушие к чужим страданиям. Эта тенденция к жестокости была подкреплена идеей революционной необходимости — целенаправленно внедряемым принципом, что все средства хороши, пока они служат конечной цели антиправительственной борьбы. Те из душевно больных террористов, которые были уже склонны к садизму, теперь могли следовать своим внутренним импульсам. Желание причинить боль превратилось из иррациональной аномалии, свойственной только больным людям, в провозглашенную во всеуслышание обязанность всех убежденных революционеров. В одном случае один из членов Кавказской террористической группы особенно жестоко пытал другого революционера, чем вызвал упрек своего товарища. В ответ же он объяснил, что его действия оправдываются необходимостью определить, присваивает ли жертва партийные средства(125).
Те же методы применялись и при наказании политических врагов. Революционеры вешали мелких государственных чиновников(126), а в Киеве радикально настроенные железнодорожные рабочие в жажде мести бросали предателей в баки с кипящей водой(127). В 1905 году прибалтийские революционеры уродовали тела своих жертв и вырезали ругательства на трупах убитых ими российских военных(128). Физические пытки не были редкостью, и некоторые радикалы были «жестоки до бесчеловечности»(129); они пытали до смерти
полицейских агентов и вырезали их языки в качестве «символического жеста»(130). В марте 1909 года несколько членов Польской социалистической партии заманили своего бывшего товарища в комнату гостиницы в Риме и, действуя по заранее разработанному плану, отрезали ему нос и уши. В результате пыток несчастный умер, его труп был разрублен на куски и спрятан в большой сундук, который был позднее обнаружен местными властями(131).
В некоторых случаях террористы не скрывали, что действовали по мотивам, совершенно отличным от революционной необходимости. После участия в нескольких убийствах некоторые террористы начинали получать удовольствие от самого акта пролития крови. Один член ППС, известный под псевдонимом Цыган, признал после своего ареста, что убил девятнадцать офицеров полиции и жандармов без какой-либо помощи со стороны соратников. «Цыган всегда присутствовал на похоронах убитых им. Его неудержимо влекло к трупу умерщвленного им человека и интересовало, попала ли пуля в то место, куда он целил, и узнавал это из разговоров с провожавшими покойника родственниками. Он сознался, что вначале ему было тяжело убивать, но уже на третий, четвертый раз акт лишения жизни производил на него на редкость приятное впечатление. При виде крови своей жертвы он испытывал особое ощущение, и потому его тянуло все сильнее вновь испытать это сладостное чувство. Вот почему он и совершил столько убийств, в чем совершенно не раскаивается»(132). <чи••<•.г.,"..,.-.•? • •.":••
Мы признаем, что доступная нам информация о психическом состоянии такого рода террористов обычно неполна и не дает в большинстве случаев возможности обоснованных обобщений в отношении экстремистов-садистов. Тем не менее, хотя и невозможно точно определить и проанализировать истоки патологического поведения отдельных боевиков, есть доказательства, что в террористической деятельности и мужчины, и женщины проявляли необыкновенную жестокость и что такое поведение со стороны женщин очень ценилось их товарищами (133). Иногда физические болезни или уродства вызывали все возраставшую ненависть к себе, которую такие лица переносили на
других, против которых они затем совершали насильственные действия, впоследствии названные политическими акциями. Сексуальные отклонения, несомненно, тоже играли свою роль. Таков был, вероятно, случай с молодым гермафродитом, чья половая двойственность была установлена только после его ареста за политическое убийство полицейского чиновни-ка(134). Возрастной фактор также участвовал в формировании поведения террористов. Более молодые убийцы проявляли шаткость психики и системы ценностей гораздо чаще, чем старшие экстремисты. Эта тенденция, результат их молодости, часто сопровождалась юношеским ощущением собственного бессмертия. Такое сочетание приводило к безответственности в отношении к собственной и чужой жизни и, вместе с их безграничной энергией, делало их особенно подходящими кадрами для пополнения рядов террористов нового типа(135).
НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИЕ
В террористической деятельности участвовали и несовершеннолетние, особенно после взрыва насилия в 1905 году. Образ школьника, размахивающего револьвером и выкрикивающего революционные лозунги, производил глубокое впечатление на современников, независимо от их политических симпатий. Этот образ также стал предметом черного юмора. В одном анекдоте учитель попросил учеников назвать самого великого изобретателя века, и один школьник не задумываясь ответил: «Браунинг!»(136)
Точное количество терактов, совершенных лицами моложе 21 года, определить трудно, но, по словам одного члена социал-демократической террористической дружины, «лучше всего нам помогало одно бесценное качество, которым все мы [боевики] в те времена обладали в избытке: наша молодость. Самому старшему из нас было в ту пору 22 года»(137); младшим членам было 14 или 15 лет(138). Примерно 22% всех террористов-эсеров было от 15 до 19 лет, а 45% — от 20 до 24(139). В Белостоке в 1905 году был создан боевой отряд школьников — членов ПСР(140). Шестнадцатилетние подро-
стки примыкали и к максималистам(141), а среди анархистов несовершеннолетние, некоторым из которых было не больше 14(142), встречались еще чаще. Один анархист отмечал, что анархическое движение начала века характеризовалось исключительной молодостью большинства его участников(143). Согласно Авричу, некоторым из наиболее активных членов «чернознамен-ных» организаций было не больше 15—16 лет и «эти молодые люди отличались отчаянным фанатизмом и приверженностью к непрерывному насилию»(144). На окраинах империи в радикальных политических акциях также участвовало много несовершеннолет-них(145), и в связи с этим Лев Троцкий заметил, что все увеличивающееся число терактов, в которых жертвы не были убиты, а только ранены, свидетельствует о том, что стреляли «необученные дилетанты, главным образом зеленые юнцы»(14б).
Поскольку партийные лидеры создали культ динамита и револьвера и окружили террориста героическим ореолом, убийство и эшафот приобрели очарование и притягательную силу для молодых людей(147, 148). Этот феномен также объясняется известной склонностью молодых людей, особенно подростков, подпадать под влияние коллективной психологии окружающей среды. Так как лишь немногие граждане империи остались в стороне от беспрецедентной эскалации насилия, желание подростков участвовать в событиях, в которые были так или иначе вовлечены окружавшие их взрослые, казалось вполне естественным(149). Предсказание одного современника в 1904 году оказалось пророческим: «Мне кажется, скоро дети будут играть в революцию... Гимназистки, которые не имели никакого понятия об этом, теперь так или иначе причаст-ны к ней»(150). И действительно, дети начали играть в террористов. Был, например, такой случай: они подложили под дверь квартиры офицера полиции бомбу, сделанную из выкрашенного в черный цвет арбуза, начиненного мусором(151).
Массовая психология сильно влияла и на подростков, не принимавших активного участия в политической жизни страны. Иногда это приводило к трагическим результатам. В Екатеринославе весной 1906 года шестнадцатилетний Лейбиш Рапопорт, возмущенный
грубым обращением своей матери с его подружкой, убежал из дома, прихватив часть родительских денег, и собирался покончить жизни самоубийством, но раздумал и написал письмо:
«Мамаша! Вы мучаете своими идиотскими расспросами и допросами бедную, ни в чем не повинную девушку Любу... Знайте, что ваши провокаторские поступки... вам не помогут... Имейте в виду, что теперь я состою членом боевой организации революционеров-террористов и должен по поручению комитета отправиться... с целью террористических актов в другие города России. Но я не пожалею остаться здесь и с удовольствием пустить такой птице, как вы, пулю в лоб. Я донесу о вас на собрании комитета и вполне уверен, что мои товарищи не пожалеют пуль для вашего убийства».