Анар
Copyright - Советский писатель, Москва 1988
Авторизованный перевод В. Портнова
Данный текст не может быть использован в коммерческих целях, кроме как с согласия владельца авторских прав.
...Внезапно наступила тишина, и хотя он так и не проснулся, но и сквозь неплотную завесу сна ощутил удивление, что вместе с далеким невнятным говором - чужим, многоязычным, непонятным, вместе с приглушенными и все-таки явственными звуками саксофона, рояля, ударных, доносившихся откуда-то снизу, вместе с бесшумным, но угадываемым движением лифта, вместе со всеми слышными и предполагаемыми шумами большого отеля умолк и гул океана, словно поздний час и негласные законы времени, более или менее одинаковые во всем мире, отключили - на равных правах с людьми, машинами и инструментами - также и океан.
«Или, может быть, просто», - подумал он, выбираясь из липкого и вязкого, как здешний воздух, полусонного состояния к яви. Фирангиз закрыла окно, и непроницаемая звукоизоляция, неотделимая от современного комфорта, исключила для его полубодрствующего-полуспящего слуха все звуки, шумы, голоса и шорохи заоконного мира.
Так и есть - вслед за физически ощутимой гулкой тишиной наступил и успокоительный мрак. Фирангиз выключила свет в ванной, а затем и ночник в комнате, и он сквозь закрытые веки ощутил не только наступление полной темноты, но даже постепенные этапы его - через полусвет-полумрак. Сперва исчезла полоса света из открытой двери ванной - свет очерчивал квадрат в левой половине комнаты; а потом - круглый и яркий на тумбочке и мягко растворявшийся по всей комнате, подобно еле уловимому запаху, - свет ночника.
И тогда он медленно и с усилием раскрыл глаза и в непроглядной тьме на миг перестал понимать, где он и что с ним. Но только на миг. В следующее мгновение, еще не различая ни единого предмета, он уже знал, что эта комната - номер в отеле и ночь в окне завершает длинный дневной цикл, из которого он выпал в недолгий, но тяжелый сон. Впрочем, о каком дневном цикле могла идти речь, когда одиннадцатичасовой перелет из Москвы в Африку - над Европой, Средиземным морем, Сахарой - смешал все понятия о времени и прибавил к их жизни три дополнительных часа. Если учесть еще тот час, те 60 минут, которые они приобрели три дня назад, прилетев из Баку в Москву, то у них в запасе было целых четыре часа - как подарок или, если угодно, довесок к их жизни. Подарок, который, увы, придется вернуть - правда, сперва частично - в Москве, а затем и полностью - в Баку.
И все перемещения и впечатления трех последних дней показались ему и реальными, просто и элементарно объяснимыми, и нереальными - невероятными одновременно. Нереальными казались ему вот эти самые москитные сетки над кроватью - до сих пор ему о них приходилось лишь читать в книгах. Нереальным и ни на что не похожим был этот запах - запах Африки, как они с женой окрестили его - вкусо-запах. Здесь им было пропитано буквально все: они чувствовали его и в идеально чистом номере, в белоснежной ванной и в уютном лифте, в просторном холле и на террасе, в автобусе, на берегу океана; и они ощущали его привкус, что бы ни ели на завтрак, обед или ужин. Был ли это запах экзотического растительного масла, арахиса, маниоки или каких-то даров океана - рыб, моллюсков, водорослей, морской капусты, салата? Исходил ли он от казавшихся им декоративными, а на самом деле вполне обычных деревьев, кустов, трав? Но он был всеобъемлющим, растворенным в воздухе, который, впрочем, казался таким плотным, что вряд ли в нем могло хоть что-нибудь раствориться...
Невероятным было ощущение преодоленного пространства - и не только как расстояния. Разум понимал и объяснял все, но какая-то - биологическая, что ли, - логика кожи не могла примириться с ощущением таких перемен в столь короткий срок. Окна автобуса, три дня назад, ранним мартовским утром, увозящего их от площади Свердлова в Шереметьево, были облеплены снегом и инеем. И всего через одиннадцать часов, выйдя из самолета в Дакарском аэропорту, они спустя две минуты изнемогали от жары.
Невероятными были впечатления этих трех дней. И то первое ощущение на аэродроме, когда они увидели людей - служащих авиакомпаний и пассажиров, которые вели себя так же и держались так же, как все работники воздушных линий и все пассажиры на земле, но были иссиня-черными. Негры Сенегала - самые черные в Африке, объяснили им позже, но им не нужны были объяснения, они все понимали. Понимали, что попали в африканскую страну и что жители этой страны, естественно, африканцы... И все-таки ощущение нереальности и невероятности не исчезало.
Порой вводил в заблуждение пейзаж. Особенно в сумерки он казался таким знакомым, таким апшеронским - и прибрежный песок, и скалы, и стрекот кузнечиков, и волны, плещущие о берег, и дорога, петляющая среди невысоких кустарников! Все узнаваемо - и вдруг навстречу идет женщина в длинном африканском одеянии, с огромным тюрбаном на голове, из-под которого торчат заплетенные в маленькие косички жесткие, короткие курчавые волосы. За спиной у нее привязан ребенок. Необычное на фоне более или менее узнаваемого становится совсем странным...
И еще было поразительно, когда, получив ключи с огромной деревянной грушей (дабы по рассеянности не унесли их в кармане), они вошли в свою комнату, открыли окно и глянули вниз: там яркими разноцветными пятнами лепились к земле красные, желтые, темно-синие тенты, столики и шезлонги, дальше шли белые ступени, затем пески, затем... Атлантический океан. Они вышли побродить по парку, - хотелось сказать - по джунглям, хотя никакими это джунглями не было: прямо к отелю подступал лес, который превратили в аккуратный парк, сохранив, однако, в нем необходимую долю жутковатой экзотики, которая так привлекает туристов, слегка щекоча нервы и не грозя ничем опасным. Есть своеобразная пикантность в том, что ожидаешь нападения неведомого хищника в тщательно декорированных зарослях, имея твердую гарантию приятного и безопасного времяпрепровождения. А вот и бунгало-коттеджи, стилизованные под африканскую деревню, но с кондиционерами, телевизорами, барами и голосом Элвиса Пресли.
Побережье у отеля производило странное впечатление: в темноте оно издали напоминало солдатское кладбище - на равном расстоянии друг от друга торчали кресты. Кто же здесь похоронен? Неужели те, кто погиб в океане, утонул? Но это были участки пляжа, закрепленные за номерами отеля, кресты обозначали их границы, что казалось совсем уж непристойным здесь, в таком близком соседстве с ничейной бескрайностью и свободой океана.
«Мама все же молодец, - подумал Заур, растянувшись под москитной сеткой на семнадцатом этаже гостиницы «Нигор». - Настояла, чтобы мы поехали. Потом пойдут дети, и будет не до путешествий».
Он почувствовал легкий укол при воспоминании об этих словах матери, но конечно же мать была права: такое путешествие бывает раз в жизни, и оно никогда не забудется. А ведь Зауру, откровенно говоря, не то чтобы не хотелось ехать, но и особого желания не было. Он не противился путешествию, однако и не стремился к нему, испытывая ко всей этой затее лишь равнодушие, как, впрочем, и ко всему остальному в последнее время. «Но, - рассуждал он намеренно цинично, - ведь за что же, если не за такие вот удовольствия, я заплатил, круто изменив течение своей жизни в один ноябрьский вечер, и почему бы не воспользоваться всем тем приятным, что даст мне жизнь, если даже я и не могу забыть, чего мне все это стоило».
Горький опыт недавнего времени научил его остерегаться опасной границы, к которой он минуту назад в своих размышлениях подступил, и он знал, как быстро и наверняка уйти от нее туда, где ждало его ставшее уже привычным существование без боли, тревог, потрясений, без неожиданных перемен настроения, без необоснованных надежд и разочарований.
- Фирок, ты спишь? - спросил он, уверенный, что ответа не последует. Он точно знал, когда она спит - по ее спокойному, мерному дыханию. «Фирангиз никогда не храпит», - было одним из первых счастливых открытий их медового месяца. Да и трудно было представить ее храпящей. Такая прозрачность была во всем ее облике, что нельзя было и вообразить, будто из этого тонкого и хрупкого сосуда могут исходить грубые, немузыкальные звуки. И в самом деле, она никогда не храпела, не сопела, и в минуты, когда на него находил циничный юмор, он думал, что она вообще не отправляет никаких естественных надобностей. «Бережность» - -вот, пожалуй, самое точное определение его отношения к этой девушке, которая уже несколько месяцев была его женой, которую он сделал женщиной, но о которой он по-прежнему думал как о ребенке. Ведь помимо всего прочего она была моложе его почти на шесть лет. И ее смущение, когда при посторонних кто-нибудь шутливо подчеркивал ее немногословность, и краска, которая при этом так естественно заливала гладкую кожу ее красивого овального лица, - все то, что не так давно раздражало Заура, да и сейчас раздражает, когда он воспринимает Фирангиз вкупе с ее семьей - родителями, братом, и что про себя, да и не только про себя, но и в неоднократных упрямых и трудных разговорах с собственной матерью он определял как ханжество, ощущалось совсем иначе, когда он воспринимал Фирангиз отдельно от всей ее и своей родни, от всего предшествующего их супружеству, когда она была далека от этого не только духовно, но и физически, вот как сейчас, например, на другом конце света, в десятках тысячах километров от их общего двора, в котором они соседями прожили много лет. Временами в его чувстве к Фирангиз, если это можно было назвать чувством, проявлялось нечто большее, чем бережность; что-то близкое к нежности с долей жалости - жалости к ее невинности в сочетании с его собственной неспособностью стать другим: стать другим не внешне, не в обращении с ней, - это он уже освоил, - а внутренней своей сущностью.
Он пытался представить себе свою предстоящую жизнь только в радужных красках, но, странно, никакого удовлетворения от этого не испытал. Тогда он решил взглянуть на свою жизнь глазами других людей и удивился тому, сколько поводов для зависти может дать его судьба. Хорошая семья, молодая жена-красавица, квартира, машина, спокойная работа, деньги, путешествия, - он перечислил все по самому элементарному реестру, на уровне тех, кто действительно мог бы ему завидовать, и подумал о том, что ведь и в самом деле все это для множества людей - предел мечтаний. Если и не окончательный предел (ведь нет пределов для мечтаний), то по крайней мере почти недостижимый во всем перечисленном сразу. «А вот у Заура все это есть. Счастливчик!» Все-таки хорошо быть счастливчиком, хотя бы на чужой взгляд.
Он не знал, о чем еще подумать и надо ли думать вообще или можно как-то иначе заполнить ту пугающую пустоту ночного безвременья, когда не встанешь и не заснешь. Его спасло чувство юмора: он решил подумать о своей диссертационной теме, тут уж наверное через пять минут его одолеет сон. Он так и сделал, не отвлекаясь ни на какие сопутствующие моменты - обстановку защиты, речи, поздравления, цветы, банкет, подумал только о самой работе, ее структуре, материале, выводах и прочее. И в самом деле заснул.
Он ощутил запах и, не просыпаясь, понял, что чувствует его во сне. И во сне же узнал его - неповторимый, единственный в мире запах, необычный, как запах Африки. Но это не было запахом Африки. Все еще не просыпаясь, он подумал о том, каким образом этот запах оказался здесь, в Дакаре, в его номере на семнадцатом этаже. Жуткое оцепенение сна и невозможность проснуться сковывали его, и он знал, чего боялся. Он знал, чей это запах и чему он предшествует. Он спал, но ничего не видел и ничего не ощущал во сне, кроме этого запаха - неповторимого сочетания французских духов, - запаха Тахмины.
Тахмины...
«Можно достать любые духи, даже самые изысканные французские. Но если они существуют, продаются, значит, еще кто-то может их купить и надушиться. А я не хочу, чтобы меня с кем-то спутали. Вот я и мешаю разные духи, в разных пропорциях, и секрет смеси знаю только я».
И во сне без сновидений, как перед потухшим экраном, он с тревогой ожидал, что вот сейчас экран вспыхнет и появится она сама; что ей стоило переброситься через моря и океаны, если едва уловимый и такой эфемерный запах ее настиг Заура здесь, на другом конце света. И с бестолковой, но по-своему несокрушимой логикой сна он подумал, как же ей удалось очутиться здесь, каким рейсом она прилетела, если самолет из Москвы будет только через четыре дня, потому что рейс Москва - Дакар раз в неделю? Обо всем этом он вспомнил во сне и во сне же стал лихорадочно искать возможность спасения: это сон, думал он, и надо мне проснуться, думал он, протянуть руку к ночнику и зажечь свет, думал он, и протягивал руку, и нажимал выключатель, но свет не зажигался, и он понимал, что не проснулся и не протянул руки, что все это происходит во сне, в котором вот-вот должна появиться она, и тогда он увидит ее впервые после того самого дня, который не был сном, а был прожит в действительности, но после которого он не видел ее, нет, видел однажды по телевизору и несколько раз во сне, но уже три месяца она ему не снилась ни в Баку, ни в Москве. А теперь вот, здравствуйте пожалуйста, появилась здесь, в Западной Африке, в городе Дакаре, столице республики Сенегал, обретшей независимость в 1960 году, основная статья экспорта арахис, три миллиона населения, с преобладанием... А как ей удалось так быстро оформить загранпоездку, и медсправку получить, и характеристику с тремя подписями, заверенную в райкоме после вдумчивой и строгой беседы с советом ветеранов, и визу так молниеносно приобрести, и приехать сюда за ним, нет - за ними, чтобы снова начать все то, что кончилось, кончилось бесповоротно и навсегда? Но ведь это сон, думал он, и ничего страшного, успокаивал он себя, хотя и знал, чтр это самое страшное - ее ласки, и нежность, и невысказанные упреки, и ресницы, которые она поднимает, как тяжелую страницу старинной книги, ресницы, от которых тень в пол-лица и о которых он когда-то - под градусом - сказал: «Когда ты поднимаешь ресницы - это целая эпоха в истории человечества».
И теперь, во сне, лишенный воли и железных доводов единственно верного мужского поведения, он вновь окажется во власти темной игры ее желаний, которые были и его желаниями до того, как он безжалостно и навсегда отсек их от себя. Но у сна своя реальность и свои законы, вернее, своя свобода от всех законов, а он сейчас готов был к чему угодно, только не к свободе.
Ему надо проснуться, непременно проснуться. Он сделал неимоверное усилие, и как ему показалось, раскрыл глаза, но это тоже был сон, и, когда понял это, он сделал еще одно усилие и наконец-то проснулся в самом деле. Миг, всего миг после действительного пробуждения он ощущал в этом пропитанном действительно африканским вкусо-запахом номере тот самый аромат Тахмины, и его наполнили восторг и умиление, хотя во сне их не было. И он понял, что ему надо сейчас же встать и одеться и тогда лишь он избавится от наваждения.
Когда он в темноте искал туфли, шаря под кроватью, проснулась Фирангиз. Он почувствовал это по изменившемуся ритму ее дыхания.
- Что-то не спится мне, - сказал Заур. - Хочу немного пройтись.
Она молча кивнула, зная, что в темноте он не увидит ее кивка, и тем не менее не решаясь выразить свое одобрение вслух. «С тем же успехом я мог бы сказать, что хочу пойти и утопиться в океане, - подумал Заур. - Реакция была бы та же». Иногда он сомневался, есть ли у нее голос. Когда посторонние говорили, что не слышали ее голоса, Зауру надо было сосредоточиться, чтобы вспомнить, когда же он сам слышал его в последний раз.
Заур наспех сунул в карманы две маленькие коньячные бутылки марки «Гёк-Гёль» - бакинские сувениры. Он знал, что его повезет вниз услужливый лифтер и что бой бросится открывать ему дверь, и не хотелось расплачиваться столь дефицитной в этом вояже иностранной валютой, а отблагодарить за абсолютно ненужные услуги надо. Он увидел открытую дверь грузового лифта, улыбнулся лифтеру и вошел. Лифт был набит остатками дневной жизни отеля - батареей пустых бутылок, грудой скомканных пакетов, грязной посудой, использованными салфетками и запасами следующего дня - ящиками пива, фруктами и почему-то рулонами бумаги. Когда опустились в холл, Заур отдал одну из бутылочек лифтеру и услышал взрыв непонятных, но ясных по смыслу слов благодарности. Боя не было, и второй флакончик остался у Заура в кармане.
Он вышел к совершенно безлюдной в этот час набережной океана и подумал, что и море и океан с берега кажутся одинаково безграничными, но знание, что это океан, а не море, создает особое ощущение беспредельного пространства.
Океан, освещенный огнями отеля и пляжа, уходил в изначальный мрак, в котором расстояния были и абстракцией и реальным измерением водной массы с ее бесчисленными живыми и мертвыми добавлениями, и там, в необозримой дали, был все же его предел - берега Америки.
«Когда-нибудь поеду и в Америку, может быть даже с Фирангиз», - подумал Заур с удовольствием и внезапно осознал, какая все это чепуха и бред собачий - и его желание поехать в Америку, и то, что он сейчас здесь, в Африке, на берегу океана, в поисках забвения. Ведь ни один самолет, ни один пароход, ничто на свете не может увезти человека от него самого, от его прошлого, и выражение «искать счастья» никоим образом не означает поисков этого самого счастья где-то в пространстве. Счастье или несчастье в тебе самом, и ты можешь возить их с собой, как багаж, куда угодно, хоть на край света, но от этого их не убудет и не прибудет.
И, притронувшись ладонью к холодному прибрежному песку, к валуну, он сознательно вызвал ощущение - через кончики пальцев, через кожу рук, через плечи, грудь и все свое тело - то самое ощущение - ощущение счастья, подлинного счастья, которое он испытал много месяцев назад на таком же песчаном берегу. Не океана - моря...
Тот долгий берег тянулся и тянулся, петляя по линии прибоя, ощерившихся скал, гладкого пляжа, то вбирая море в небольшие лагуны, то выступая в море крошечными мысами, робко пытающимися отстоять свою зыбкую песчаную независимость от волн - порой ленивых, порой беснующихся от ветра, готового часами гладить и перебирать золотые песчинки на узкой кромке, чтобы в один миг рассеять и разнести их по всему свету. Этот долгий берег - от маяка в Пиршагах до трубы ГРЭС в Мардакянах, тянущийся мимо прибрежных поселков - Бузовны, Загульба, Бильгя - и уходящий все дальше - через Нардаран, Сараи, Джорат к Сумгаиту - и дальше на север; берег, с его восходом на дальнем морском горизонте и исполинским закатом на Загульбинских высотах, казался Зауру самым неповторимым и прекрасным уголком земли. Он пытался определить, что отличает эти места от всего остального Каспийского побережья. Может быть, своеобразие заката: солнце, пройдя за день над всей обозримой гладью моря, садилось к вечеру за холмами и, прежде чем окончательно уйти в ночь, еще долго окрашивало - само уже невидимое - весь этот берег, и море покрывалось ржавыми пятнами, соприкасающимися на неверно дрожащей воде с длинными тенями причудливых скал, и дома с горящими в закатный час окнами выглядели печальней и меньше. Покой и умиротворение воцарялись на берегу в эти часы, в последние минуты перед ночной жизнью моря; редкие купальщики, две-три поздние машины у скал, мужчина, выжимающий плавки, воровато озираясь - нет ли кого, кто видит его? И машина, бесшумно скользящая по пляжу в сгустившихся сумерках. И голоса последних купальщиков, уже невидимых в наступившей темноте, их невнятный веселый говор и девичий смех. И свет задних фар удалившейся машины, две красные ленты, тянущиеся за ее задними колесами по влажному песку...
Ветер, внезапно налетевший с моря, сорвал тенты, опрокинул указатель запретной для купания зоны, засыпал песком скамейки на берегу. Вой ветра заглушил скрежет жестяных раздевалок, скрип дверей павильона, где продавали воду и пиво. Волны вбежали далеко на пляж.
Ветер у моря звучал иначе, чем в городе, иначе, чем в лесу, чем в поле. В городе он играл на трубах, железных кровлях, ставнях, дверях, гудел в проводах, шуршал обрывками газет и афиш, пустыми папиросными и спичечными коробками. В лесу он шумел листвой деревьев, скрипел ветвями, готовыми вот-вот обломиться, но упорно держащимися. В поле чистом он был без инструментов и выл себе, пел, пел без аккомпанемента. Разные моря звучат по-разному. Каспий на этом берегу скулил в ветреные ночи тоскливо и протяжно.
И однажды, так же внезапно, ветер утих. Море вернулось к себе, успокоились пески, в зыбком колебании притихли
тенты, замолчали двери, окна, жестяные стены раздевалок.
И была уже осень. Лишь мусор на пляже - арбузные корки, пустые бутылки, ящики из-под пива, клочки лопнувшего волейбольного мяча, брошенная в стороне волейбольная сетка - по-своему напоминал о прошедшем летнем сезоне, шумном и веселом.
Опустели дачи, и дома стояли с заколоченными окнами и дверьми. Где-то далеко-далеко, гулко и ритмично отбивая дробь, стучали колеса быстро мчащейся электрички, и ее протяжный гудок долго, медленно, как белый дым высокой трубы, растекался над побережьем, над приглаженными легким ветерком песками.
На самом краю пустынного берега рыбаки спускали в море лодку, крестьянки - жительницы прибрежных поселков - стирали у линии прибоя красивые пестрые ковры, натирая их гилабы (мелкая глина) и мылом, а затем смывая пену голыми ногами. Голые ноги топтали в каменных чашах виноград, заготавливая его для дошаба и ирчала - сладкого виноградного варенья.
Маленький постушонок купал у моря своего барашка. И где-то совсем далеко проскакала белая лошадь. Как она сюда попала?
- Холодновато, - сказала Тахмина, обтираясь большим махровым полотенцем, которое протянул ей из машины Заур. Она только что вышла из моря, и вслед за ней прямо до машины тянулась цепочка морских капель, и, войдя в машину, она внесла в нее мокрый песок, осыпающийся с ног. - Больше купаться нельзя. Это в последний раз.
- Да, - сказал Заур, затягиваясь сигаретой и недовольно морщась: ведь можно же стряхнуть песок, не входя, в машину, как делал всегда он сам. «Но ведь и правда последний раз в этом году мы приезжаем купаться», - подумал он и сдержал упрек. Вслух он сказал только: - Да, скоро осень.
Одетая и причесанная, она уже сидела на влажном заднем сиденье, и вдруг Заур услышал:
Скоро осень, за окнами август,
от дождя потемнели кусты.
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
как когда-то мне нравился ты, -
тихо напевала она.
У нее был низкий и довольно приятный голос, и пела она всерьез - не мурлыча, не комкая слова, а с каким-то особенным потаенным смыслом.
- Хорошая песня, правда? - сказала она.
- Хороший голос, - ответил Заур, и она улыбнулась, отбросив волосы со лба.
- Сделай это еще раз, - попросил он.
- Что?
- Вот так же отбрось волосы.
Она улыбнулась, повторила жест, который нравился Зауру, и опять запела:
Отчего же тоска тебя гложет, отчего ты так грустен со мной? Или в августе сбыться не может, что сбывается ранней весной?
Отчего, а? Отчего? - сказала она вдруг, резко оборвав песню, взъерошила ему волосы и рассмеялась. - Отчего ты такой грустный со мной, а, Зауричек?
- Разве? - спросил Заур для того, чтобы как-то откликнуться. - Наверное, потому что скоро осень и мы сюда больше не придем.
- А помнишь, как мы приехали в первый раз?
- Конечно, помню, это же была наша первая ночь, - с иронической важностью сказал он. - Но это было не здесь, а вон там, за тем холмом, за скалами.
- Я знаю. И было это совсем недавно, а будто прошла целая вечность.
- Да, это было в начале лета. А теперь вот и лето кончается.
- Наше лето. Наше медовое лето. Можно так сказать? Медовое лето - как медовый месяц? Можно?
- Можно, наверное. Поехали?
- Поехали.
Он стал заводить мотор, а мотор что-то не заводился, и тогда она сказала:
- А знаешь, я ухожу с работы.
- Что?
- Ухожу с работы. Вернее, перехожу на другую.
Он даже заводить перестал.
- Уходишь? Куда, на какую другую?
- На телевидение. Можешь себе представить - диктором! Один мой друг устроил. Вернее, он как-то, много лет назад, посоветовал мне пойти туда, но тогда я почему-то пропустила это мимо ушей, а теперь вот вспомнила и позвонила ему... Он там работает, но я честно, благородно, без всяких хлопот с его стороны, - торопливо добавила она. - Меня даже экзаменовали, дали текст, я прочла и по-азербайджански и по-русски. Ну и внешне, - она улыбнулась, - вполне подошла. И даже один из главных там комплимент мне сделал: «И красива, и скромна, и, главное, телегенична, а это редкость».
Мотор наконец завелся, и они медленно поехали по песчаной дороге к шоссе. Заур думал о новости с недоумением и не мог понять, радует его это сообщение или огорчает. Он не знал причин ее решения, но предполагал, что оно так или иначе связано с их отношениями, сложившимися этим летом, и, следовательно, с ним самим. Это слегка тревожило, ибо решения, тем более столь кардинальные, накладывают долю ответственности на того, с кем они в той или иной степени связаны.
- Что же это ты вдруг решила?
Он знал, что ответ будет точным и определенным, без всяких попыток уйти от сути, и не ошибся.
- Из-за тебя, - сказала она.
- Из-за меня?
- Конечно. Мне было бы трудно видеть тебя каждый день, зная, что ты уже не мой.
«А разве я когда-нибудь был твой?» - чуть не брякнул он, но проглотил готовую было вырваться фразу и сказал то же самое по-другому:
- А что изменилось в наших отношениях?
Она беззвучно засмеялась, и Заур затылком почувствовал ее смех, а затем и увидел в зеркале, прежде чем Тахмина успела стереть его с лица.
- Неужели ты ничего не понимаешь, Зауричек? - сказала она. - Неужели не понимаешь, что это наша последняя встреча? Ну, скажем иначе, не последняя встреча, потому что мы, наверное, будем иногда сталкиваться - мир тесен, наш город тем более, а последнее, ну... - она опять усмехнулась и произнесла с ироническим пафосом: последнее свидание.
«Почему?» - хотелось спросить ему, но он смолчал, пытаясь найти ответ сам, - ведь так часто она упрекала его в том, что он не тонок и не понимает настроений, связывающих мужчину и женщину или, наоборот, разлучающих. К тому экие очень он и огорчен был угрозой разрыва. Тогда он не понимал, что его равнодушие вызвано слишком частыми встречами и особенно опустошенностью после недавних ласк. И что не будь последней бурной недели, прошедшей под знаком необратимого конца пляжного сезона, или если бы она сказала ему все это на три-четыре часа раньше, когда они ехали сюда, до их объятий, реакция его была бы другой. Но теперь несколько часов, а может, дней, до исступленного желания снова быть с Тахминой, он мог спокойно думать о том, что никогда уже не будет с ней. «Как хорошо, - подумал Заур, - что я не послал ей того несуразного мальчишеского письма, которое написал спьяну после нашей первой близости. Как наивно и смешно оно выглядело бы теперь, когда я точно знаю, что никакой такой любви между нами нет, да и вообще... связывает - желание, разлучает - пресыщенность, а все прочее - чепуха...»
- А знаешь, чья эта дача? - спросила Тахмина.
Впереди за высоким забором, выложенным из неровных серых камней, высился двухэтажный дом с широким косым балконом, выкрашенным в мутно-зеленый цвет.
- Нет.
- Ваших соседей, Муртузовых.
- Муртуза Балаевича? - удивился Заур. - А ты откуда его знаешь?
- Я знаю сына.
- Спартака... - сказал Заур, и внутри у него екнуло. Он хорошо знал Спартака. Его знакомство с Тахминой было неприятно. Он вспомнил повадки Спартака, его нрав, развязный и циничный язык, его отношение к женщинам. Заур знал, что означает для Спартака красивая женщина, и знал, что Спартак своего не упустит. Даже если у него ничего не получилось, оставалась возможность почесать языком.
- Откуда ты знаешь Спартака? - с напускным равнодушием спросил Заур.
- А он дружит с одной моей приятельницей, - сказала Тахмина, и Заура передернуло от слова «дружит». Он догадывался, как Спартак «дружит» с женщинами.
- Останови, - сказала Тахмина, и Заур резко затормозил у больших зеленых ворот с маленькой, наглухо закрытой калиткой.
- Что такое?
- Давай зайдем. Посмотришь, какой прекрасный вид с балкона...
- Еще чего не хватало! Что нам делать на чужой даче? Тем более на муртузовской...
- Да не упрямься, прошу тебя. Зайдем на минуточку.
Он нехотя повиновался.
- А ты, я вижу, любовалась этим видом, - буркнул он, открывая ей дверцу машины.
- Молодец, я все же кое-чему тебя научила: открываешь дверь даме.
«Впрочем, - подумал он, - какая мне разница? Что она мне, жена? Спартак так Спартак».
- Век живи - век учись, - сказал Заур. - А я и не предполагал, что ты ходишь в гости... - в последнюю секунду он сделал паузу и сказал «к Муртузовым» вместо «к Спартаку». - Ты что, и в Баку к ним ходишь? В таком случае у нас есть шанс встретиться не только вообще в тесном мире, но и конкретно в нашем тесном дворе.
- Да нет, что ты, я даже не знаю, где они живут в Баку. Просто он как-то раз собрал здесь, на даче, большую компанию, и я случайно попала.
- Он - это кто? Спартак или Муртуз Балаевич?
- Отец, что ли? Да я его и не знаю. Спартак встречался с одной моей подружкой. («Встречался» - это уж, пожалуй, ближе, а то - «дружил»!») И вот была какая-то собируха, кажется, день его рождения, и подруга уговорила меня приехать.
- Без мужа?
- Ох ты, господи, при чем здесь муж?! Манафа, кажется, и в Баку не было.
- Был в командировке в Тбилиси, - съязвил он и пожалел.
Она как-то сразу погасла. Ведь не могла она не помнить, что сама рассказала Зауру об амурных делах своего мужа, которые тот называл «командировкой в Тбилиси». И он воспользовался в общем-то запрещенным приемом...
Тахмина грустно покачала головой.
- Как знаешь, - сказала она. - Я хотела показать тебе красивый вид, а ты за что-то взъелся на меня. Непонятно, почему?
- Но как же мы пройдем на балкон? Ворота-то заперты, - сказал он, пытаясь дружелюбным тоном смягчить бестактность. И, как ни странно, подействовало.
- А это уж твоя забота, - озорно сказала Тахмина. - Ты что, в детстве ни разу не лазил на чужие дачи воровать виноград? К тому же ты спортсмен...
Он ухватился за этот полушутливый тон и, ощущая почти физическую потребность в какой-нибудь разрядке, перепрыгнул во двор, изнутри открыл калитку жестом хорошо обученного пажа, и Тахмина, имитируя повадку королевы, переступила порог.
С косого балкона они полюбовались видом, потом отошли и наткнулись на кучу стоптанной летней обуви.
- Ой, посмотри, какие босоножки, - сказала Тахмина. - Ты знаешь сестру Спартака?
- Фиру? Конечно, она же наша соседка. А что?
- Ничего. Я слышала, красивая девушка., - Не знаю, не приглядывался, - буркнул Заур, но вспомнил, что к Фире-то он относился скорее с симпатией, чем с неприязнью, а вернее всего, никак не относился, в отличие от других членов семейки (он про себя всегда так и называл их - «семейка»), и добавил, что Фирангиз как раз единственное нормальное существо в этом зверинце. Во всяком случае хоть молчит, рта не раскрывает.
- А ты их, кажется, не любишь? Ах, да, я и забыла, соседи ведь. Принципиальные разногласия коммунальной кухни: кто насыпал соль в наш суп?
- Кстати, и у нас, и у них не коммунальные кухни, а изолированные.
- Ну, тогда, конечно, другой уровень принципиальных разногласий: Муртузовы купили шведский гарнитур, а у нас, у Зейналлы, все еще арабская мебель
- И долго ты будешь упражняться?
- Ну, не обижайся, миленький! - Она полной грудью вдохнула предвечерний воздух. - Как хорошо! Заур закурил.
- Дай мне тоже. Впрочем, нет, не надо, подышу лучше. И ты брось, не отравляй легкие.
Он придавил огонек и вложил сигарету обратно в пачку.
- Эх, Зауричек, Зауричек, хороший ты мальчик!
- Но ты так и не сказала, почему это наша последняя встреча и почему мы должны расстаться.
- Почему? - переспросила она и пожала плечами. - Долго объяснять. Хотя бы потому, что мы можем влюбиться Друг в друга. По крайней мере я. А уж это было бы ни к чему. Ни тебе, ни мне. И вообще... Зачем осложнять себе жизнь?
«Все точно, - подумал Заур. - Зачем ее осложнять?»
- Но ведь, - сказал он, - как выяснилось, ты застрахована от любви. Мы не первый день встречаемся, и все слава богу. Ты не влюбилась. Значит, с тем же успехом можно встречаться еще... много лет...
- А ты?
- Что я?
- Ты влюбился?
- Ну конечно. Я же с самого начала признался тебе в любви.
- Признаваться в любви и любить в самом деле - вещи разные. И потом, это было в начале, ну... до того, как мы сблизились. Тогда ты объяснился в любви, чтобы покорить меня. Но теперь, когда ты... ну, достиг своего, ты способен хотя бы на словах уверять, что любишь меня?
- Ну конечно же! Ты моя любовь, жизнь...
Он говорил, чувствуя, что произносит совершенно полые слова, их не спасал даже иронический тон, и она перебила его:
- Не надо, Заур. Перестань. Тошно как-то. Хватит трепаться. Поговорили и - хватит.
Он коснулся рукой ее лица. Она задержала его руку, прижала к глазам, потом отстранила и посмотрела на ладонь Заура так, будто видела ее впервые.
- Какие у тебя большие руки, Зауричек, - сказала она.
Откуда-то издалека донесся гудок электрички и долго таял в тишине и покое.
Указательным пальцем провела она по тыльной стороне его ладони - мягким, кошачьим движением, слегка царапая, и неожиданно сказала:
- Хочешь, я тебе погадаю?
- А ты умеешь?
- Конечно. Давай сюда руку.
Заур раскрыл ладони. Тахмина взяла его руки в свои.
- Правая рука - это прошлое и настоящее. Она действует. Левая бездейственна - это то, что еще будет, то, что заложено, запрограммировано, как сейчас говорят. Линии означают счастье, ожидание, талант, печаль, одиночество, способность к неожиданным поступкам. Посмотрим, что там у тебя. Ну вот, у тебя есть линия славы, она берет начало от линии луны, то есть сулит больше воображаемого, чем реального. Но она сливается с реальностью. Так. Вот постоянная линия. Ого. Двое, даже трое детей, причем два мальчика.
- Ты и это можешь отгадать?
- Конечно. Видишь вот эту линию? Так, посмотрим дальше. У тебя есть способность переключать чувства на работу. Склероз тебе не угрожает, вот четкая линия ума с маленьким, совсем-совсем крошечным уклоном в фантазию. Будешь любить жизнь до глубокой старости. Будешь покровительствовать другим в неблагоприятных для них обстоятельствах. Богатства нет, но если и будет, ничем тебе не угрожает. Переезда в другую страну нет. Линия борьбы есть, но за что это борьба - неизвестно. Вот пояс Венеры: способность любить - способность обманываться. Здесь уйма линий, ты в меру испорчен для любви во всех ее проявлениях.
- Ну уж скажешь!
- Слушай дальше. Самое сильное испытание тебя ждет в среднем возрасте. У тебя будет раздвоение - очевидно, во взглядах. Это вот - то, что остается сбоку, - двойная линия судьбы, линия жизни; а это - линия луны - фантазия. Ты станешь мягче, чем был, однако более властным. Ну, вот и все. Вот ты какой, оказывается.
- А теперь погадай себе.
- Что ты, я никогда этого не делаю. Боюсь.
- Ну хорошо, расскажи о правой руке, о том, что уже было - расскажи о себе.
- Ну вот, видишь? - она раскрыла правую ладонь. - Совершенно четкая линия судьбы. Видишь эту линию? Это значит, что я цельная натура, что на меня можно положиться, что я больше жена, чем любовница. У меня есть артистическая струнка, которая, однако, ни денег, ни славы не принесет. А это вот... нет, не скажу.
- А все-таки?
- Нет, нет, я это давно знаю. А тебе, может быть, будет неприятно.
- Ну, не интригуй меня. Скажи.
- Нет, нет.
- Как хочешь.
Как обычно, когда он перестал настаивать, она сама уступила.
- Ну хорошо, скажу, только ты никому не говори, ладно? Об этом будем знать только мы с тобой. Видишь вот эту линию, которая так резко обрывается?
- Да...
- Это смерть. Ранняя смерть. Хотя бы для того, чтобы доказать, какая я правдивая гадалка, я должна умереть.
- Перестань чушь молоть.
- А знаешь, Зауричек, иногда я думаю: вдруг я умру, причем это будет смерть не от болезни, а так - утону, разобьюсь в самолете, в машине, ну, на улице упадет кирпич на голову, мало ли от чего можно умереть. Так вот, когда я д<