Каждую ночь я вертелся с боку на бок будучи не в состоянии заснуть, чувствуя себя принцессой на горошине. Иногда я просыпался с ощущением, что на меня направлен софит. И тогда мне казалось, что мое эфирное тело где-то под потолком беседует с ангелами. Но стоило мне открыть глаза, и из них начинали струиться слезы. И тем не менее я продолжал слышать затухающий перезвон серебряных колокольчиков. Из глубины моего нутра поднимались какие-то важные сведения. Они уже были у меня на кончике языка, но озвучить их так и не удавалось. Одно было неоспоримо: все это каким-то образом было связано с Объектом. Я лежал, размышляя о ней и пытаясь представить, как она, я чах и горевал.
Я вспоминал Детройт с его пустыми стоянками, заросшими бледной травой Осириса, с металлическим отблеском реки и мертвыми карпами, плывущими по ней со вздувшимися животами. Я вспоминал рыбаков, стоящих на бетонных причалах с ведрами наживки и слушающих по радио очередной бейсбольный матч. Считается, что травмы, полученные в детстве, остаются на всю жизнь, тормозя развитие человека. Именно это и произошло со мной в клинике. Я вижу прямую связь между девочкой, которая лежала свернувшись калачиком под гостиничным одеялом, и тем человеком, который пишет сейчас эти строки. Она была вынуждена проживать мифическую жизнь в реальном мире, а я теперь обязан рассказать об этом. В четырнадцать лет у меня еще не было таких возможностей, я мало что знал и еще не был на Анатолийской горе, которую греки называют Олимпом, а турки Улудагом — так же, как один из своих слабоалкогольных напитков. Я тогда еще не понимал, что жизнь направлена не в будущее, а в прошлое, заставляя человека двигаться в сторону детства, в тот период времени, когда он еще не родился, пока он не достигает единения с усопшими. Человек стареет, начинает страдать одышкой и тем самым перемещается в тело своего отца. Потом остается только шажок до деда, и не успеваешь оглянуться, как ты уже путешествуешь во времени. В этой жизни мы растем вспять. Седовласые туристы на итальянских экскурсионных автобусах всегда могут что-нибудь рассказать об этрусках.
|
|
Люсу потребовалось две недели, чтобы вынести окончательный вердикт относительно меня, и он назначил встречу с моими родителями на понедельник.
Мильтон в течение всего этого времени занимался разъездами, инспектируя свои торговые точки, и лишь в пятницу — накануне встречи — прилетел в Нью-Йорк. Преследуемые тревожными предчувствиями, мы провели выходные тупо осматривая достопримечательности. В понедельник утром родители высадили меня у Нью-йоркской публичной библиотеки и отправились к доктору Люсу.
В то утро мой отец одевался с особой тщательностью. Внешне он был спокоен, но его обуревало непривычное чувство ужаса, поэтому он решил принять самый внушительный вид, нацепив на свое плоское тело черный костюм в узкую полоску, повязав галстук «Графиня Мара» и надев свои «счастливые» запонки с греческими масками. Как и наш ночник в форме Акрополя, запонки были куплены в лавке сувениров в греческом квартале. Мильтон надевал их всякий раз, когда ему предстояла встреча с представителями банка или аудиторами из Службы внутренних доходов. Однако в то утро надеть их оказалось не так-то легко, потому что у него тряслись руки. И он раздраженно попросил Тесси, чтобы она помогла ему.
|
|
— В чем дело? — нежно спросила она.
— Неужели ты не можешь застегнуть мне запонки? — рявкнул Мильтон и, отвернувшись, протянул руки, смущенный собственной беспомощностью.
Тесси безмолвно вставила запонки — с трагической маской на один рукав и с комической — на другой. И когда мы вышли из гостиницы, они засверкали в лучах утреннего солнца, так что под воздействием их двоякости все последующее приобрело резко контрастные тона. Когда родители высаживали меня у библиотеки, лицо Мильтона являло собой поистине трагическую маску. За время своего отсутствия он снова начал представлять меня так, как я выглядел за год до этого. И теперь он опять был вынужден смотреть на то, чем я стал. Он видел мои неловкие движения, когда я поднимался по лестнице в библиотеку, и размах моих плеч под розовой рубашкой. Наблюдая за мной из окна такси, Мильтон нос к носу столкнулся с самой сутью трагедии, которая заключается в предопределенности и неизбежности всего еще до рождения человека, с тем, что невозможно изменить, сколько бы он ни старался. И Тесси, привыкшая видеть мир глазами своего мужа, тоже поняла, что мое положение все больше усугубляется. Сердца их преисполнились болью, они ощутили, как тяжело иметь детей и какое немыслимое страдание, несмотря на всепоглощающую любовь, приносит с собой их появление на свет.
Но вот такси трогается с места, Мильтон вытирает лоб платком, и вверх взмывает смеющееся лицо на правом рукаве, ибо тот день был отмечен еще и комизмом. Так, Мильтон, продолжая тревожиться обо мне, не может оторвать глаз от перескакивающих цифр на включенном счетчике. А в клинике Тесси, небрежно взяв в приемной журнал, начинает читать о любовных играх макак-резус. Да и сам приезд моих родителей отмечен налетом сатиры, ибо он свидетельствовал об их чисто американской уверенности в том, что врачи могут все. Однако вся эта комичность возникает лишь в ретроспективе. А пока волны жара омывают моих родителей, ожидающих встречи с доктором Люсом. Мильтон вспоминает о своей службе во флоте. Тогда он испытывал очень похожие чувства. В любое мгновение люк мог открыться и выбросить его в кипящий ночной прибой…
|
|
Люс сразу перешел к делу.
— Позвольте мне предоставить вам факты, свидетельствующие о состоянии вашей дочери. — Тесси тут же отмечает про себя слово «дочь». Он сказал «дочь», и это наполняет ее надеждой.
В то утро Люс явно излучал профессиональную уверенность. На этот раз поверх кашемирового свитера на нем был белый халат, в руках — блокнот. На шариковой ручке написано название фармацевтической фирмы. Небо заволокло тучами, в кабинете царил полумрак, и персидские миниатюры скромно таились в тени. Доктор Люс на фоне вздымающихся за ним медицинских томов и журналов казался особенно серьезным и компетентным.
— Здесь изображены зародышевые генитальные структуры. Иными словами, так выглядят гениталии младенца через несколько недель после зачатия. Вне зависимости от пола. Вот эти два кружка — это то, что мы называем многоцелевыми железами. Вот эта маленькая закорючка — это проток Вольфа, а вот это — Мюллера. Понятно? И не надо забывать, что эта форма развития присуща всем. Все мы рождаемся с потенциальными мужскими и женскими задатками. И вы, мистер Стефанидис, и вы, миссис Стефанидис, и я — все. Далее, — он снова принялся рисовать, — по мере развития зародыша начинают высвобождаться гормоны и энзимы — давайте отметим их стрелочками. Что они делают? Они превращают эти кружочки и закорючки либо в мужские, либо в женские гениталии. Видите этот кружок? Многоцелевую железу? Она может стать как яичником, так и яичками. И проток Мюллера может либо усохнуть, — он снова начал чертить, — либо увеличиться и превратиться в матку, фаллопиевы трубы и внутреннюю часть вагины. Тoчно так же и проток Вольфа либо атрофируется, либо превращается в семенные пузырьки, придаток яичка и выносящий сосуд. И все это зависит от воздействия гормонов и энзимов. — Люс поднял голову и улыбнулся. — Пусть вас не тревожит терминология. Главное вот что: у каждого младенца есть структуры Мюллера, потенциально являющиеся женскими гениталиями, и структуры Вольфа, которые обеспечивают развитие мужских гениталий. Это внутренние гениталии. Но то же происходит и с внешними. Пенис есть не что иное, как увеличенный клитор. И то и другое имеет один источник.
Доктор Люс сделал паузу и сложил на груди руки. Мои родители, склонившись вперед, замерли в ожидании.
— Как я уже говорил, пол определяется целым рядом факторов. В случае вашей дочери, — он снова произнес это слово, — решающим является то, что в течение четырнадцати лет ее воспитывали как девочку, каковой она себя и считает. Ее интересы, жесты, психосексуальное поведение являются чисто женскими. Вы меня понимаете?
Мильтон и Тесси кивнули.
— В силу дефицита 5-альфа-редуктазы ее тело не реагирует на дегидротестостерон. А это означает, что она следует женской линии развития. Особенно что касается женских половых органов. Этот факт в сочетании с ее воспитанием и привел к тому, что она выглядит, думает и ведет себя как девочка. Однако, когда она достигла возраста полового созревания, возникли проблемы. В этот период сильное влияние начал оказывать другой андроген, а именно тестостерон. Проще всего это выразить следующим образом: Калли — девочка с избытком мужских гормонов. И это надо исправить.
Ни Мильтон, ни Тесси не проронили ни слова. Они не все понимали, но, как часто бывает при общении с врачами, пытались определить степень серьезности положения по манере его речи. Люс казался уверенным и оптимистичным, и у моих родителей забрезжила надежда.
— Это биология. Кстати, чрезвычайно редкий генетический случай. Подобные мутации наблюдались лишь в Доминиканской Республике, в Папуа-Новой Гвинее да в юго-восточной Турции. Кстати, неподалеку от той деревни, из которой происходят ваши предки. На расстоянии около трехсот миль. — Люс снял очки. — Может, кто-нибудь из ваших родственников имел такие же гениталии, как у вашей дочери?
— Мне об этом ничего не известно, — ответил Мильтон.
— Когда иммигрировали ваши родители?
— В двадцать втором.
— У вас остались родственники в Турции?
— Нет.
Люс с разочарованным видом посасывал одну из дужек своих очков. Возможно, он уже представлял себе, что станет первооткрывателем новой линии носителей мутации 5-альфа-редуктазы. Однако ему приходилось удовлетворяться открытием меня.
Он снова надел очки.
— Я бы рекомендовал для вашей дочери двустороннее лечение. Во-первых, гормональные инъекции. Воздействие гормонов приведет к развитию грудных желез и усилит вторичные половые признаки. А хирургическая операция превратит Калли в настоящую девочку, которой она себя и ощущает. Ее внешность и внутреннее содержание обретут гармонию. Она станет нормальной девочкой. Никто и слова не посмеет сказать. И тогда она сможет наслаждаться жизнью.
Мильтон по-прежнему сосредоточенно морщил лоб, но глаза его уже начали лучиться от облегчения. Он повернулся к Тесси и похлопал ее по колену.
— А она сможет иметь детей? — срывающимся голосом спросила Тесси.
Люс помедлил.
— Боюсь, что нет, миссис Стефанидис. У Калли никогда не наступят менструации.
— Но она менструирует уже несколько месяцев, — возразила Тесси.
— Боюсь, это невозможно. Видимо, кровотечение было вызвано чем-то другим.
Глаза Тесси наполнились слезами, и она отвернулась.
— Я только что получил открытку от своей бывшей пациентки, — утешающе промолвил Люс. — С ней было почти то же самое, что и с вашей дочерью. Она вышла замуж. Они с мужем усыновили двоих детей и абсолютно счастливы. Она играет в Кливлендском оркестре. На фаготе.
Повисла тишина, а потом Мильтон спросил:
— И все? Вы делаете операцию, и мы забираем ее домой?
— Позднее может потребоваться еще одна операция. Но в данный момент мой ответ — да. После этой процедуры она может ехать домой.
— А сколько ей предстоит пробыть в больнице?
— Одну ночь.
Судя по тому, что говорил Люс, все было проще простого. Небольшая операция и несколько инъекций могли положить конец этому кошмару и снова вернуть моим родителям их дочь Каллиопу живой и невредимой. Мильтон и Тесси стояли теперь перед тем же соблазном, который в свое время заставил моих деда и бабку совершить немыслимое. И никто никогда ничего не узнает.
В то время как мои родители слушали краткий курс по формированию половых желез, я — все еще официально Каллиопа — тоже занимался кое-какими исследованиями. Я просматривал словарь в читальном зале публичной библиотеки. Доктор Люс не ошибался, когда считал, что его беседы с коллегами и студентами находятся выше моего понимания. Я не знал, что такое 5-альфа-редуктаза, гинекомастия и паховый канал. Но Люс недооценил мои способности. Он не учел скрупулезность моего образования.
Он не представлял себе, что я обладаю блестящими исследовательскими способностями. Но самый большой его промах заключался в том, что он не был знаком с моей преподавательницей латыни мисс Барри. И вот теперь, когда я, поскрипывая туфлями, шел между столами, а кое-кто из читателей отрывался от своих занятий, чтобы взглянуть на меня и тут же снова опустить голову (мир уже не смотрел на меня во все глаза), я слышал в ушах голос мисс Барри: «Девочки, определите смысл слова „гипоспадия“, воспользовавшись известными вам греческими и латинскими корнями».
И маленькая школьница тут же заерзала за своим столом, высоко поднимая руку.
— Да, о муза Каллиопа? — спрашивает мисс Барри.
— «Гипо» значит «под» или «ниже». Как, например, в слове «гиподинамия».
— Отлично. А «спадия»?
— Ммм…
— Может, кто-нибудь хочет помочь нашей бедной музе?
Но в воображаемом мной учебном классе помочь мне никто не мог. Именно поэтому я и находился в читальном зале публичной библиотеки. Потому что я понимал, что нахожусь «под» или «ниже» чего-то, но чего именно — определить не мог.
Я впервые видел такой огромный словарь, как словарь Вебстера. Он находился со всеми другими известными мне словарями в таком же соотношении, как «Эмпайр-стэйт билдинг» со всеми остальными зданиями. Это было издание средневекового вида, с золотым обрезом как у Библии, кожаный переплет которого напоминал перчатку сокольничего.
Я перелистывал страницы, скользя по алфавиту — мимо кантабиле и эритемы, фанданго и мурашек, гипертонии и гипостасиса, пока не нашел нужного:
ГИПОСПАДИЯ — от греч.; человек, страдающий гипоспадией; гипо + spadon, евнух, от span — рвать, выдирать, вытаскивать. — Патология пениса, связанная с открытием уретры во внутреннюю полость. См. синонимы к «евнух».
Я последовал инструкции и узнал следующее:
ЕВНУХ — 1. кастрированный мужчина, используемый в качестве служителя гарема или занимающий определенную должность при дворах восточных правителей. 2. мужчина с неразвитыми яичками. См. синонимы к «гермафродит».
И наконец, идя по следу, я добрался до объяснения:
ГЕРМАФРОДИТ— 1. человек, обладающий первичными и вторичными половыми признаками мужчины и женщины. 2. любое сочетание противоположных друг другу элементов. См. синонимы к «чудовище».
Тут я остановился и поднял голову, проверяя, не смотрит ли на меня кто-нибудь. Огромный читальный зал вибрировал от безмолвной энергии — люди читали, писали, думали. Над головами парусом вздымался потолок, а внизу мерцали зеленые настольные лампы, освещавшие склоненные над книгами лица. Я тоже склонился над словарем, и упавшие на страницы волосы скрыли то, что там было написано про меня. На спинке стула висела моя зеленая куртка. Чуть позднее я должен был отправиться на прием к доктору Люсу, поэтому на мне были новые трусики, а голова свежевымыта. Очень хотелось писать, но я скрестил свои длинные ноги, чтобы отсрочить необходимый поход в туалет. Страх сковал мои члены. Я положил руку на словарь и принялся ее рассматривать. Она была изящна и имела форму листа, на пальце — плетеное колечко, подаренное мне Объектом. Нитки, из которых оно было связано, замусолились. Я отдернул руку и снова остался лицом к лицу с реальностью.
Передо мной было слово «чудовище», написанное черным по белому в затрепанном словаре большой столичной библиотеки. В почтенной книге размером с надгробие, страницы которой уже пожелтели от рук тысяч и тысяч предыдущих читателей. На них виднелись карандашные пометки и чернильные пятна, засохшая кровь и прилипшие крошки, а само издание для сохранности было приковано к столу цепью. Эта книга содержала в себе всю мудрость прошлого, свидетельствуя о нынешнем состоянии общества. Цепь же давала понять, что кое-кто из посетителей библиотеки мог вознамериться присвоить себе это знание, так как издание включало в себя все слова английского языка. Зато цепь ограничивала их до считанного десятка — «воровство», «кража», «присвоение чужой собственности», она говорила о «нищете», «недоверии», «неравенстве» и «упадке нравов». И Калли теперь изо всех сил держалась за эту цепь. Вглядываясь в это слово — «чудовище», — она накручивала ее себе на пальцы, пока те не побелели. Но слово никуда не девалось. Оно попрежнему оставалось на месте. И оно было написано отнюдь не на стене старой умывалки. В словаре Вебстера были граффити, но этот синоним не имел к ним никакого отношения. Он был авторитарен и официален, это был вердикт, вынесенный ей всей современной культурой. Чудовище. Вот кем она была. Вот о чем говорил доктор Люс со своими коллегами. Это все объясняло. Это объясняло слезы матери, когда та плакала в соседней комнате. Фальшивую жизнерадостность голоса Мильтона. Это объясняло причину их приезда в Нью-Йорк, где ничто не нарушало конфиденциальности происходящего. А также причину фотосъемок. Что делают люди, когда они сталкиваются с лох-несским чудовищем? Прежде всего они пытаются его сфотографировать. И Калли вдруг увидела себя именно с этой точки зрения. Она представила себя неуклюжим волосатым существом, вышедшим из чащобы. Рогатой гусеницей, высовывающей свою драконью пасть из ледяного озера. Глаза ее наполнились слезами, буквы начали расплываться, и она бросилась прочь из библиотеки.
Однако синоним не отставал. Словарь Вебстера продолжал гнаться за нею по коридорам библиотеки, выкрикивая ей вслед: «Чудовище! Чудовище!» Об этом кричали яркие флажки на улице. Она прочитывала это проклятие на рекламных щитах и афишах. Потом у библиотеки остановилось такси, и из него, размахивая руками, выскочил ее улыбающийся отец. При виде него Калли слегка воспрянула духом, и голос Вебстера умолк в ее голове. Ее отец не стал бы так улыбаться, если бы у него не было хороших известий для нее. Калли рассмеялась и, чуть не упав, бросилась вниз по лестнице. Однако не прошло и пяти секунд, которые ей потребовались на то, чтобы спуститься, как все изменилось. Чем больше она приближалась к Мильтону, тем яснее ей все становилось. Она уже знала: чем шире улыбка, тем хуже новости. Вспотевший в своем костюме Мильтон продолжал улыбаться, и в отблеске солнца снова промелькнула запонка с трагической маской.
Они всё знали. Ее родителям сказали, что она — чудовище. И тем не менее Мильтон открывал ей дверцу, а из машины на нее смотрела улыбающаяся Тесси. Такси довезло их до ресторана, и вскоре они уже сидели за столом и рассматривали меню.
Мильтон выждал, пока подадут напитки, и после этого с официальным видом приступил к разговору:
— Ты знаешь, что сегодня мы с мамой немного поболтали с твоим врачом. Самое приятное заключается в том, что уже на этой неделе ты вернешься домой и не пропустишь занятий. Теперь что касается неприятной стороны дела. Ты готова ее выслушать, Калли?
Взгляд Мильтона говорил о том, что все не так уж плохо.
— Неприятная сторона заключается в том, что тебе предстоит небольшая операция. Совсем небольшая. Операция — это даже не то слово. Доктор назвал это просто процедурой. Тебе дадут наркоз, и ты переночуешь в больнице. Вот и все. А если будет больно, тебе сделают обезболивающий укол.
После этого Мильтон решил, что он выполнил свои обязанности. Теперь за дело взялась Тесси. Она наклонилась к Калли и похлопала ее по колену.
— Все будет хорошо, милая, — сдавленным голосом произнесла она.
И Калли увидела, что глаза ее покраснели от слез.
— Что это за операция? — спросила Калли.
— Это просто небольшая косметическая процедура, — ответил Мильтон. — Как удаление родинки. — И он игриво зажал нос Калли двумя пальцами. — Или выправление носа.
— Не смей! — раздраженно отдернула голову Калли.
— Прости, — Мильтон, замигав, откашлялся.
— А что со мной такое? — срывающимся голосом спросила Калли. Слезы ручьями бежали по ее щекам. — Что со мной, папа?
Лицо Мильтона потемнело. Он тяжело сглотнул. Калли ждала, что он с минуты на минуту процитирует Вебстера, но он этого не сделал. Он просто смотрел на нее своими темными и полными любви глазами. И любви в глазах было столько, что не поверить ему было невозможно.
— У тебя что-то не в порядке с гормонами, — сказал он. — Я всегда считал, что у мужчин мужские гормоны, а у женщин — женские. Но, похоже, у всех есть и те и другие.
Калли ждала продолжения.
— Видишь ли, у тебя слишком много мужских гормонов и недостаточно женских. Поэтому доктор считает, что тебе время от времени надо делать инъекции, чтобы все пришло в норму.
Он так и не произнес этого слова. И мне не удалось вынудить его сделать это.
— Все дело в гормонах, — повторил Мильтон. — А это такая ерунда, по большому счету.
Люс считал, что пациентка в моем возрасте в состоянии все понять, и поэтому в тот день он выложил все начистоту. Своим медоточивым, обаятельным голосом, глядя прямо мне в глаза, он сообщил, что мой клитор несколько превышает размеры, свойственные обычным девочкам, после чего набросал мне те же схемы, что и моим родителям. А когда я потребовал от него объяснений относительно предстоящей операции, он лишь ответил:
— Нам надо привести в норму твои половые органы, — и ни слова не сказал про гипоспадию, так что я начал предполагать, что это слово не имеет ко мне отношения. Возможно, я просто не понял контекста? Может, доктор Люс имел в виду другого пациента? Словарь Вебстера утверждал, что гипоспадия является патологией пениса. Но ведь доктор Люс сказал, что у меня клитор. Я понимал, что и то и другое развивается из одних и тех же зародышевых половых желез, но какое это могло иметь значение? Если специалист говорил, что у меня клитор, то кем же я мог быть как не девочкой?
Эго подростка аморфно и расплывчато. Поэтому мне было несложно переливать свою личность из одного сосуда в другой. В каком-то смысле я мог принять любую уготованную мне форму. Единственное, что мне было нужно, так это знать ее размеры, которые мне и предоставлял Люс. А мои родители оказывали ему посильную помощь. Меня тоже чрезвычайно привлекала мысль о том, что все может быть решено, и в этот момент, лежа на кушетке, я не задавался вопросом, как это будет соотноситься с моими чувствами к Объекту. Я хотел лишь одного — чтобы все это закончилось. Я хотел вернуться домой и навсегда забыть об этом. Поэтому я слушал Люса и не возражал.
Он объяснял, что инъекции эстрогена увеличат мою грудь.
— Конечно, ты не станешь Рэкуэл Уэлч, но и Твигги ты перестанешь быть.
Количество волос на лице уменьшится. Голос поменяет тембр с тенора на альт. Но когда я поинтересовался, наступят ли у меня менструации, доктор Люс был откровенен.
— Нет. Никогда. И ты не сможешь рожать детей, Калли. Так что если ты захочешь создать семью, тебе придется кого-нибудь усыновить.
Я спокойно воспринял эти известия. В четырнадцать лет меня мало волновала проблема рождения детей.
В дверь постучали, и в щелке появилась голова медсестры.
— Простите, доктор Люс. Можно вас на минуточку?
— Это как скажет Калли, — он улыбнулся мне. — Не возражаешь, если мы ненадолго прервемся? Я сейчас вернусь.
— Хорошо.
— А ты пока подумай, может, у тебя есть ко мне какие-нибудь вопросы. — И он вышел из комнаты.
Однако, когда он ушел, я не стал думать ни над какими вопросами. Я сел, ощущая в голове полную пустоту. Это была пустота покорности. Руководствуясь безошибочным детским инстинктом, я принял то, чего хотели от меня мои родители. А они хотели, чтобы я оставался таким, каким был. И именно это теперь обещал мне доктор Люс.
Однако низко проплывавшее облако лососевого цвета вывело меня из этого состояния. Я встал и подошел к окну, чтобы взглянуть на реку. Прижавшись лицом к стеклу, я начал всматриваться вдаль, туда, где поднимались небоскребы, обещая себе, что, когда вырасту, непременно буду жить в Нью-Йорке.
— Это мой город, — произнес я вслух и снова разрыдался. Стараясь остановить слезы, я принялся бродить по кабинету, пока не оказался перед одной из миниатюр с персидскими принцами. В узкой рамочке из черного дерева две крохотные фигурки занимались любовью. Несмотря на предполагаемые физические усилия, лица их оставались спокойными и умиротворенными. Они не отражали ни напряжения, ни экстаза. Естественно, главным на этой миниатюре были не лица. Геометрическое расположение тел и изящная каллиграфия конечностей фокусировали взгляд на гениталиях. Лонные волосы женщины казались вечнозеленой порослью на фоне ее белоснежного тела, из которого высовывался красный побег пениса мужчины. Я стоял, рассматривая изображение. Я хотел понять, как созданы другие люди, и не мог идентифицировать себя ни с кем из них. Я одновременно ощущал страсть мужчины и удовольствие женщины. Сознание начало заполняться темными предчувствиями.
Я развернулся и устремил взгляд на стол доктора Люса. Моя история болезни лежала на нем открытой. Поспешно выходя, он забыл ее убрать.
Предварительное исследование: Генетич. XY (муж.), воспитанный как девочка.
Следующий показательный случай свидетельствует о том, что между генетической и генитальной структурой, а также между хромосомным статусом и мужским или женским поведением не существует предопределенной взаимосвязи.
Пациент: Каллиопа Стефанидис.
Врач: Доктор медицины Питер Люс.
Предварительные данные: Пациентке 14 лет. Всю свою жизнь она считала себя девочкой. При рождении пенис был настолько мал, что был принят за клитор. Кариотип XY был обнаружен лишь в период полового созревания, когда больная начала приобретать мужские признаки. Родители девочки не поверили первоначальному диагнозу и, прежде чем обратиться в Клинику половой идентификации, проконсультировались еще с двумя врачами.
При осмотре пальпируются два неопущенных яичка. Пенис слегка недоразвит, выход мочеиспускательного канала расположен внизу. Девочка всегда писала сидя. Анализ крови подтверждает статус XY-хромосом. Кроме этого он свидетельствует о синдроме дефицита 5-альфа-редуктазы. Лапаротомия не проводилась.
На семейной фотографии (см. файл) она предстает в двенадцатилетнем возрасте. Выглядит счастливой здоровой девочкой, несмотря на свой кариотип XY.
Первое впечатление: В целом, несмотря на некоторую жесткость, выражение лица приятное и открытое. Часто улыбается и скромно опускает глаза. Движения и жесты женственны, а некоторая неловкость походки объясняется желанием походить на своих сверстников. Вследствие ее высокого роста окружающие могут испытывать затруднение при определении ее пола, однако при более близком рассмотрении они неоспоримо приходят к выводу, что это девочка. У нее мягкий голос с придыханием. Слушая собеседника, она склоняет голову набок и не пытается агрессивно навязывать свое мнение, как это делают мужчины. Она часто шутит и делает забавные замечания.
Семья: Родители девочки — типичные обитатели Среднего Запада военного поколения. Отец считает себя республиканцем. Мать дружелюбна, интеллигентна и заботлива; возможно, склонна к депрессии или неврозу. Она выполняет подчиненную роль в семье, свойственную женщинам ее поколения. Отец посещал клинику дважды по причине профессиональной занятости, однако даже на основании этих встреч можно сделать вывод о его властном характере — бывший морской офицер, человек, добившийся в этой жизни всего самостоятельно. Кроме того, пациентка была воспитана в греко-православной вере, которая предполагает жесткое распределение половых ролей. В целом родители кажутся вполне ассимилированными и «американскими», однако это впечатление не должно затмевать их истинной этнической принадлежности.
Сексуальная функция: Пациентка сообщает об участии в детских сексуальных играх, в которых она всегда выполняла роль женского партнера — задирала платье и позволяла мальчикам имитировать коитус. Она переживала приятные эротосексуальные ощущения, располагаясь под водопроводными кранами в плавательном бассейне соседа. С раннего возраста часто мастурбирует. Пациентка не имеет постоянных бойфрендов, однако это может быть связано с ее обучением в школе для девочек, а также с тем, что она стесняется своего тела. Больная осознает, что ее гениталии выглядят ненормально, вследствие чего испытывала большие трудности при переодевании в общих раздевалках, стремясь к тому, чтобы никто не видел ее обнаженной. Тем не менее она сообщает об одном половом сношении с братом своей лучшей подруги. Ощущения были болезненными, однако с точки зрения расширения опыта оно прошло вполне успешно.
Речь: Пациентка говорит быстро, однако отчетливо и хорошо артикулирует звуки, временами задыхаясь, что объясняется ее тревожным состоянием. Учитывая вибрации тембра голоса и стремление к непосредственному визуальному контакту, ее речь можно охарактеризовать как чисто женскую. С сексуальной точки зрения ее интересуют исключительно мужчины.
Вывод: Несмотря на хромосомный статус, пациентка проявляет в своих манерах, речи и поведении чисто женские половые признаки.
На основании этого можно сделать вывод о том, что воспитание играет гораздо большую роль в половой идентификации, чем генетические детерминанты.
Поскольку женская самоидентификация к моменту обследования уже закреплена, принято решение о проведении соответствующей феминизирующей операции с последующим гормональным лечением. Оставлять ее гениталии в их сегодняшнем виде значит обречь больную на всевозможные издевательства и унижения. И хотя хирургическое вмешательство может привести к частичной или полной утрате эротосексуальных ощущений, следует помнить, что сексуальные удовольствия являются лишь частью счастливой жизни. Возможность вступления в брак и существования в обществе в качестве нормальной женщины также является важной целью, а она не сможет быть достигнута без проведения рекомендованного лечения. К тому же есть надежда на то, что новые методы хирургического вмешательства смогут минимизировать эротосексуальную дисфункцию, которая возникала в прошлом, когда хирургические операции по феминизации находились в зародыше.
Когда мы с мамой в тот вечер вернулись в гостиницу, нас ждал сюрприз: Мильтон купил билеты на бродвейский мюзикл. Я сделал вид, что очень рад этому, но после обеда забрался в родительскую кровать и заявил, что слишком устал, чтобы куда-нибудь идти.
— Слишком устала? — воскликнул Мильтон. — Что это значит?
— Конечно, милая, — откликнулась Тесси. — Можешь никуда не ходить.
— Говорят, это замечательный спектакль, Калли.
— С Этель Мерман? — спросил я.
— Нет, моя умница, — улыбнулся Мильтон. — Этель Мерман в нем не играет. Она вообще сейчас не выступает на Бродвее. Зато там будет Кэрол Шаннинг. Она тоже очень хороша. Пошли!
— Нет, спасибо, — ответил я.
— Ну ладно. Нам будет тебя не хватать.
И они начали собираться.
— Пока, милая, — сказала мама.
И я, вдруг соскочив с кровати, бросился на шею Тесси.
— Что это? — изумилась она.
На моих глазах выступили слезы. Но Тесси приняла их за слезы облегчения после всего того, что мне пришлось пережить. Мы стояли и плакали в узком, плохо освещенном проходе, оставшемся от бывшего шикарного номера.
Когда они ушли, я достал из шкафа свой чемодан и, посмотрев на бирюзовые цветочки, заменил его на серый чемодан Мильтона. Свои юбки и девичьи свитера я оставил лежать в ящиках и положил в чемодан лишь рубашки, брюки и синюю фуфайку с вырезом лодочкой. Лифчики я тоже оставил. Стоя в носках и трусах, я отшвырнул свой несессер со всем его содержимым, а потом принялся рыться в поисках денег. Обнаруженная мной пачка оказалась достаточно толстой — около трехсот долларов.
Я ни в чем не винил доктора Люса. Ведь я во многом солгал ему, и его решение было основано на ложных данных. Но и он отвечал ложью.
Я взял лист бумаги и сел писать записку родителям.
«Дорогие мама и папа,
я знаю, что вы хотите сделать как лучше, но думаю, никто не знает, что лучше. Я люблю вас и не хочу, чтобы вы мучились, поэтому я ухожу. Конечно, вы скажете, что со мной у вас не будет никаких хлопот, но я знаю, что будут. А если вы захотите узнать, почему я это сделал (!), спросите у доктора Люса, который солгал вам. Я не девочка! Я — мальчик. Я узнал об этом только сегодня. Поэтому я поеду туда, где меня никто не знает. В Гросс-Пойнте не обобраться сплетен, когда все выплывет наружу.
Папа, прости, что я взял твои деньги, но когда-нибудь я их верну с процентами.
Пожалуйста, не волнуйтесь обо мне. Все будет хорошо».
Вопреки содержанию я подписался «Калли». Так они потеряли дочь.
ЕЗЖАЙ НА ЗАПАД, ПАРЕНЬ
И вот в Берлине Стефанидис снова живет среди турок. Здесь, в Шёнеберге, я чувствую себя вполне уютно. Турецкие магазинчики вдоль Хауптштрасе напоминают мне те, в которые меня в детстве водил отец. Продается в них то же самое — вяленый инжир, халва и долма. И лица те же — морщинистые, костистые, с темными глазами. Несмотря на семейную предысторию, мне нравятся турки. Я бы хотел работать в посольстве в Стамбуле и уже обратился с просьбой о переводе туда. Тогда круг замкнется.
Но пока я занимаюсь своим делом. Я наблюдаю за пекарем в соседнем ресторанчике, за тем, как он печет хлеб в каменной печи, которыми пользовались в Смирне. Он орудует лопаткой с длинной ручкой, которой переворачивает и достает готовые буханки. С неослабевающим вниманием он работает по четырнадцать-шестнадцать часов в день, оставляя на мучной пыли, которая покрывает пол, следы своих сандалий. Он — истинный мастер своего дела. И вот американец Стефанидис, потомок греков, сидит на Хауптштрасе и восхищается этим турецким иммигрантом в Германии в 2001 году. Все мы неоднозначны. Не только я.
Колокольчик на дверях парикмахерской автобусной станции в Скрантоне весело звякнул, и ее хозяин Эд опустил газету, чтобы поприветствовать следующего посетителя.
Взглянув на меня, он помедлил и спросил:
— В чем дело? Ты проиграл пари?
В дверях стоял высокий жилистый подросток, на лице которого было написано, что он вот-вот готов броситься наутек. На плечи спадали длинные как у хиппи волосы, хоть он и был облачен в темный костюм. Пиджак выглядел мешковатым, а брюки не доходили до тупоносых ботинок. Даже издалека Эд ощущал затхлый запах комиссионки. Однако в руках малец держал большой серый деловой чемодан.
— Просто хочу сменить стиль, — ответил мальчик.
— Я тоже, — откликнулся парикмахер.
Он пригласил меня сесть. Я, только что ставший Каллом Стефанидисом, повесил пиджак на вешалку, поставил под нее чемодан и двинулся к указанному месту, стараясь идти мальчишеской походкой. Мне приходилось овладевать простейшими моторными навыками, как больному после инсульта. И походка требовала наименьших усилий. Я давно уже пережил то время, когда девочки в школе «Бейкер и Инглис» упражнялись, нося учебники на голове. Неуклюжесть походки, описанная доктором Люсом, позволяла мне претендовать на принадлежность к неуклюжему полу. У меня было мужское телосложение с его более высоким расположением центра тяжести, которое обеспечивало стремительность движений. Однако с коленями были проблемы. Я постоянно старался сводить их вместе, вследствие чего покачивал бедрами. Сейчас все мои усилия были направлены на то, чтобы таз оставался в состоянии покоя. Надо было идти покачивая плечами, а не бедрами, широко расставляя ноги. Обо всем этом я узнал за полтора дня.
Я сел в кресло, радуясь передышке. Эд, не переставая качать головой и прикидывать длину моих волос, повязал мне на шею простыню и набросил на меня передник.