Как от камня, брошенного в воду, еще долго в нашей жизни шли круги от посещения ленинградских гостей. И не потому, что у нас прибавилось книг, появилось шестнадцать новых молотков, шесть ножовок и десять зубил, которые так добросовестно перечисляла Таня. И не потому, что среди игр, привезенных из Ленинграда, оказались не только шахматы, шашки и баскетбольные корзинки, но и пинг-понг – игра, которая медленным ядом отравила не одного, не двух ребят, а постепенно косила всех. Нет, не только в подарках было дело. Еще что-то привезли с собою наши нечаянные гости – и не одним ребятам, а и всем нам, воспитателям.
Опять – в который раз! – я задумался над тем, что одно дело – понимать, знать, и совсем другое – делать. На практике случается совсем забыть, упустить из виду теоретически понятое и узнанное, пока сама жизнь не толкнет, не заставит открыть глаза, спохватиться: да как же я забывал об этом? Как можно было забыть, упустить?
В колонии Горького, в коммуне Дзержинского мы интересовались всем миром, и интерес этот был деловой, непосредственный. Суть была не в какой-то особенной нашей любознательности. Просто-напросто мы знали: в каждой стране у нас есть друзья и товарищи, и в каждой стране у нас есть недруги.
«Это совсем новая черта, – говорил Антон Семенович, – ее не было прежде в людях, она появилась только у нас, после нашей революции: советский человек живет, волнуется, горюет и радуется в большом, всечеловеческом, всемирном масштабе, он не отделяет себя от того, что творится в мире, потому что дела всего мира не чужие ему».
Когда эта въедливая, дотошная девчонка Таня Воробьева возмутилась тем, что мы не собираем интернациональных пятачков, она была совершенно права.
Почему мы были так поглощены только своей собственной жизнью, своим устройством, своими тумбочками? Почему мы забыли обо всем, что нас окружает? Словно мы и вправду замкнутая республика трудновоспитуемых!
Нельзя не знать, что делается в стране, нельзя не знать, что делается а мире. Нельзя. Это нас прямо, кровно касается, это наше дело, наша судьба, наше сегодня и наше будущее. Как воздух, как хлеб и вода, нужны нам связи с миром, нужны друзья вне нашего дома.
Не знаю, нашелся ли среди ребят хоть один, кого так или иначе не задел приезд ленинградцев. У каждого в душе что-то встрепенулось.
– Семен Афанасьевич, а долго еще это клеймо будет на нас висеть?
– Какое, Саня?
– Трудные… трудновоспитуемые. Ну, скажем, я – это ладно. Два года беспризорничал. Ну Репин. Этот, дело известное, вор. Ну, а Петька – он же просто сирота. И почему он сюда попал, никто не знает. А Стеклов Павлушка? Знаете, он почему здесь? Он в своей школе сельскохозяйственную выставку съел.
– То-есть как это – выставку съел?
– Очень просто. Учился в первой группе, глупый еще совсем. А в школе устроили сельскохозяйственную выставку. Он приходит, видит – морковка большая: верно, сладкая. Взял откусил кончик – понравилось. Так и сгрыз. Потом смотрит – яблоко. Тоже уплел. Тут его хвать – и на солнышко. Педолог говорит: дефективный. В дом для трудных. А у них отца-матери нет, отца и Сережка плохо помнит, а мать и старшая сестра недавно рыбой, что ли, отравились. Последний год жили у тетки. Сергей услышал про дом для трудных и говорит: одного не отдам. Если он дефективный, значит, и я дефективный, посылайте вместе. Ему тоже какую-то проверку сделали – и обоих сюда. А вы как считаете, Семен Афанасьевич, дефективные они?
– Что зря спрашиваешь? Знаешь ведь, что толковые, разумные ребята.
– Я и говорю. Ну ладно, есть поганые. Но ведь не век им быть погаными! Вот три месяца прошло, – он не стал объяснять, что изменилось за эти три месяца, – а приехали люди – и от людей совестно.
Этот разговор происходил в тусклый предрассветный час. Первый отряд дежурил, а я вышел взглянуть, всё ли в порядке, и столкнулся с Жуковым, шагавшим вокруг дома.
Мы вместе проходим к будке – там стоят Петька и Подсолнушкин.
– Семен Афанасьевич, это вы? – тихонько окликает Петька. – Видали, какой у них барабан? А в городе у каждого отряда горн, они сами говорили…
Он все о том же. Упорный.
– Вот, – продолжает Саня, шагая со мной дальше, в обход двора. – Видали? Я не о себе, мне уже пятнадцатый пошел, мне в пионеры поздно. А вот таким, как Петька, Павлушка Стеклов, Ленька Петров, – им бы это очень хорошо.
– Подумаем, Саня. Подумаем и придумаем что-нибудь. Спокойной ночи, друг.
– Спокойной вам ночи!
«Мы еще приедем!» – сказал Гриша Лучинкин.
Приедут ли они? Или, ошибкой попав к нам, поспешат эту ошибку исправить и не приедут больше? Выиграли партию в баскетбол и даже не дадут отыграться?
Но неделю спустя я получил такое письмо:
«Уважаемый Семен Афанасьевич!
Я советовался в городском бюро юных пионеров. Там считают очень целесообразной организацию пионерского отряда в Вашем детском доме. Однако т. т. педологи в гороно держатся пока другого мнения на этот счет – считают это политически неверным. Будем добиваться, а пока хочу сказать Вам, что летом буду руководить базой пионеров, остающихся в городе, и планирую, если не будет от Вас возражения, военно-спортивную игру между Вашими ребятами и моими. Делегации, что была у Вас, Ваши ребята очень понравились, и они при встрече всё спрашивают, когда поедем опять. Большой привет Вам, всем педагогам и ребятам.
Григорий Лучинкин».
Вот это человек! Никто его не просил узнавать насчет пионерского отряда – сам догадался. Сам понял, как нам нужна их дружба, как бы хорошо нам увидеться вновь!
Лето шло нам навстречу широким шагом. Наш дом вместе с просторной поляной оказался точно в настоящем лесу: парк был густой, зеленая стена окружала нас со всех сторон, да еще за ним неподалеку стояла березовая роща. В марте безлистная, продрогшая, она сливалась с серым, туманным небом, и даже глядеть было холодно на белые, зябкие стволы. А сейчас так ярки и праздничны стали березы – кудрявые, веселые, так ослепительно, до серебряного блеска, чиста гладкая кора! И от этого разогретая, почти уже летняя синева неба кажется еще гуще и глубже.
У входа в детский дом высилась теперь зеленая арка: в двух ящиках по обе стороны входа были воткнуты высокие тычины, концы их загнуты навстречу друг другу и переплетены ветками. Посаженные в ящиках хмель и дикий виноград отлично принялись и обвились вокруг тычин. Получилось нарядно и весело. Мачта, в канун Мая выкрашенная в белый цвет и обвитая кумачовыми полосами, тоже выглядела празднично.
На Первое мая – это была мысль Алексея Саввича – мы пригласили к себе гостей из колхоза имени Ленина. Пришел и сам председатель – маленького роста, немного кособокий; лицо его никак не вязалось с такой слабой, хилой фигурой: оно было решительное, умное – лицо хозяина, который умеет приказать и не допускает мысли, что ему могут не подчиниться.
Я уже немного знал о нем. Он был рабочий – один из двадцати пяти тысяч, посланных партией на руководство колхозами. «Поначалу ржи от пшеницы отличить не мог, – говорил мне про него один из колхозников. – Но, знаете, виду не показывал. Бывало и бровью не поведет. Очень быстро все превзошел, теперь у него еще иному деревенскому поучиться. А машину любую знает, как свои пять пальцев, – он сам с тракторного. Башковитый мужик. У нас здесь, знаете, никакого головокруженья не было, ничего такого. Не перегибали. И птицу не обобществляли и жилые постройки не трогали. И все – добровольно. Сначала вступали осторожно, а потом видим – по-хозяйски дело налаживается, и пошли и пошли. Он у нас, председатель, на съезде колхозников-ударников был в феврале. Сталина слышал». Слава об этом человеке шла хорошая – толковый хозяин, строгий и справедливый. Может, на первых порах он и вправду не отличал пшеничного колоса от ржаного, но, видимо, знал толк в людях и умел учиться.
– Будем знакомы: Соколов, – сказал он мне. – Любопытно взглянуть на вашу жизнь. Ваши тут всё по нашим кладовым шныряли, а теперь будто не слышно?
– Надеюсь, и не услышите.
– Это очень хорошо. Между прочим, не возьмет ли ваша мастерская заказ у нас – мебель для школы? Мы вторую школу строим. Совхоз рядом, машинно-тракторная станция, политотдел – народу много, и у всех дети. Не знаю, как и двумя-то школами обойдемся. А еще я замышляю – неплохо бы и техникум в недалеком времени завести. Сельскохозяйственный, скажем, или зоотехнический…
– Вот тут и нас в долю возьмите! – сказал я.
– Что ж, можно. А пока суд да дело – нам парты нужны, классные доски. Вы, говорят, с этим справляетесь. В долгу не останемся. Вы зря к нам не обратились, мы бы вам и огород вспахали. И в кино милости прошу – у нас сегодня «Дочь партизана».
– Спасибо!
– А еще, я смотрю, у вас бычок без дела стоит. Вроде бы он лишний у вас? И душ хорош. Нам бы такой при школе не помешал…
Это Алексей Саввич и Сергей изобрели душ: сколотили вышку, поставили на нее бочку, внизу бочки проделали отверстие, плотно закрывавшееся втулкой. К бочке подвели желоб, на конце желоба подвесили ведро, дно которого изрешетили множеством мелких дырочек. Душ получился самый настоящий. Позже, в жару, мальчишки наслаждались им бесконечно, визжа и звонко хлопая друг друга по мокрым, блестящим спинам. Недалеко была и река, но душ все равно оставался любимым удовольствием, и работал он исправно: дежурные никогда не забывали наполнить бочку водой.
Мы неустанно трудились над своей спортивной площадкой, все больше и больше ее совершенствовали. Беговую дорожку проложили вдоль левой границы участка – длина ее была сто метров, ширина – пять. Кроме того, для бега расчистили прямую и ровную тропинку в парке. Не забыли и яму для прыжков и площадку для метания диска и гранаты. Украшали, строили, придумывали без устали.
– Эти-то приедут – ну, скажут, здорово это вы устроили! – слышу я.
– Приедут они, держи карман шире!
– Да ты что, не слыхал? Семен же Афанасьевич говорил – приедут! И еще военная игра будет!
– Нужны мы им, как же…
– А вот провалиться мне – приедут! Помнят, думают – хорошо!
ЧТО ТАКОЕ СВОБОДА?
Уже прозвонил звонок к обеду, братья Стекловы понесли последние носилки с землей, только я и Репин еще замешкались на площадке со своими лопатами: хочется докончить, подровнять край.
– Семен Афанасьевич, – неожиданно говорит Андрей, – вы кого из ребят больше всех любите?
– Удивляешь ты меня, Репин! Точно барышня. Ты бы еще на ромашке погадал: любит – не любит, плюнет – поцелует…
– Нет, я вас серьезно спрашиваю.
– А я серьезно отвечаю. Вот рука, вот пальцы – какой палец я больше люблю? Мне все нужны. И если палец заболел, нарывает – все равно нужен. Буду лечить, чтоб работал.
– Но если бы я ушел, вы бы не так огорчались, как из-за Короля, ведь правда?
– Я за тебя так же отвечаю, как за Короля.
Репин молчит, сдвинув брови, думает о чем-то, потом, словно решившись, говорит самым безразличным тоном:
– А я его недавно видел.
Я роняю лопату:
– Где?!
Он пристально смотрит на меня:
– Вот видите, я же говорил… Я пошутил, Семен Афанасьевич, нигде я его не видел.
Мне досадно, что я так вскинулся, досадно, что бросил лопату.
– Шабаш, – говорю я Сергею и Павлуше, когда они возвращаются с пустыми носилками. – Мойте руки – и обедать!
…Глаза Репина провожают меня неотступно. Куда бы я ни пошел, что бы ни делал, я чувствую на себе его взгляд. Смотрит – и думает, примеривает, решает: уйти или остаться? Остаться или уйти? Уйти мешает самолюбие. Мешает, пожалуй, интерес к тому, что здесь делается. И еще: он хочет, чтоб я думал о нем хорошо. Ему это нужно. Не знаю зачем, но знаю: нужно.
Однажды он встретил меня на полдороге от станции, когда я возвращался из Ленинграда.
– Ты что здесь делаешь?
– Вас встречаю.
– Тебя отпустил дежурный командир?
– Сегодня Колышкин дежурит.
Это означало: не у Колышкина же мне спрашиваться.
– Ну, пошли.
– Давайте ваш портфель.
– Мне не тяжело. А вот этот сверток, пожалуй, возьми. Только осторожно, не изомни – здесь листы ватмана для газеты.
Шагаем. Деревья шумят на ветру. Видно, к ночи будет дождь.
– Я давно хотел вас спросить: вы очень рассердились, когда я при пионерах предложил спеть «Позабыт-позаброшен»?
– Рассердился? Нет. Чего ж тут было сердиться? Всем известно, что у нас дом, где живут бывшие беспризорные. А у беспризорных любимая песня «Позабыт-позаброшен». Я не рассердился, а… как бы тебе сказать… Бывает, что человек, сам того не желая, скажет о себе такое, чего и не собирался говорить. Вот я и узнал о тебе в тот раз кое-что новое, узнал больше, чем знал прежде.
– Плохое?
– Узнал, что сидит в тебе человек, которому невесело, когда другим хорошо. Человек, который любит испортить другим настроение, нарушить добрый час.
– А зачем Король, когда уходил из детдома, взял горн? – без паузы сказал он, словно это было прямым ответом мне.
Я чуть было не остановился, но пересилил себя.
– Ты и в самом деле веришь, что Король взял горн? – спросил я ровным голосом.
– А вы разве думаете иначе?
– Убежден.
– Куда же тогда девался горн? Не улетел он, в самом-то деле!
– Не знаю. Не знаю, что именно с ним случилось, но знаю – Королев его взять не мог.
– Вы думаете, он никогда не воровал?
– Я над этим не думал и думать не хочу. Мне неинтересно, что и как было в жизни Короля до того, как я его узнал. А узнал я его в марте. Он помог всем нам, когда здесь было очень трудно и очень плохо. Помог не раздумывая, не приценяясь, от всего сердца.
– А почему он ушел?
– Может быть, потому, что маленькая, мелкая обида оказалась для него важнее большого, настоящего дела.
– Значит, он тоже приценялся.
– Почему «тоже»? Кого еще ты имеешь в виду?
– Никого. Я так.
А вот и дождь. Он зарядил раньше, чем я думал, – мелкий, скучный дождик. Но Андрей не позволил себе ни поежиться, ни прибавить шагу. Он только молча на ходу стянул с себя рубашку и завернул в нее трубку ватманской бумаги. Ладно, будем делать вид, что ничего не произошло. Чувствуя, как за шиворот пробираются первые холодные струи, я спокойно продолжаю разговор:
– Так? Ну вот. А может быть, он ушел сгоряча и сейчас жалеет об этом. И самолюбие мешает ему вернуться.
– Вы так думаете?
– Да. Я так думаю.
– А я думаю – он ушел потому, что свобода для человека самое главное.
– Да, это ты мне уже изложил – правда, шифром. Свобода воровать, играть в карты, приносить несчастье людям и самому себе? Это, по-твоему, свобода?
– Свобода – это значит человек сам себе хозяин! – бледнея, горячо, как продуманное и заветное, сказал Андрей.
– Ты, я вижу, Джека Лондона начитался. Так вот что я тебе скажу: эту свободу я испытал. Я прошел путь еще похуже и позапутанней, чем многие из вас. Я знал эту твою свободу – и ни за что, слышишь, ни за что не возвратился бы к ней. Это свобода животного, свобода зверя, а не разумного существа. Я имею право так говорить. Понял?
Он не ответил. Мы молча дошли до нашей Березовой поляны.
СЕМЬЯ ЕКАТЕРИНЫИВАНОВНЫ
Приглядываюсь к Екатерине Ивановне. Все больше она мне по душе.
Чехов говорил: «Уметь любить – значит все уметь». Екатерина Ивановна все умеет, и ей ни с одним из ребят не трудно, потому что она любит.
Любовь и дружба – это не бессчетные объятия, поцелуи и нежные слова. Дружба – в доверии, в уважении к человеку. Вот Антон Семенович нам доверял по-настоящему. И не в том дело, что он доверил вчерашнему головорезу сначала пятьсот рублей, а потом две тысячи. Нет, главное – тебе доверяли болеть и отвечать за общие цели, общие наши дела.
Екатерина Ивановна не знала Антона Семеновича, никогда не видела его, но поступала она так же, и это было очень важно для меня. Ведь до сих пор я знал только один педагогический коллектив – тот, что был в колонии Горького, а потом в коммуне Дзержинского. Теперь я встретился с новыми людьми, новыми учителями и видел – они различны, несхожи их характеры, но в отношении их к детям есть одно главное, общее – уважение, доверие и твердая вера: в каждом есть свое зерно. Не видишь сразу – ищи.
– Помните, Семен Афанасьевич, – сказала мне Екатерина Ивановна, – у Горького Васька Пепел говорит: «Все, всегда говорили мне: вор Васька, воров сын Васька… я, может быть, со зла вор-то… оттого я вор, что другим именем никто, никогда не догадался назвать меня»… Это очень верно! Нельзя человеку привыкать к тому, что он плох. Стоит ему в этом утвердиться – все пропало.
Я мало знал о жизни Екатерины Ивановны и стеснялся расспрашивать. Но вот однажды к нам во двор зашел человек лет под сорок, с рюкзаком за плечами. Я как раз был во дворе с группой старших ребят. Мы невольно прекратили разговор и вопросительно смотрели на незнакомца. Лицо обветренное, брови выгорели, рюкзак – тоже. Одежда и сапоги запылены, и кажется – он пришел издалека, пыль на нем не только та, что пристала по пути от станции к нашему дому, – пыль многих дорог.
– Я брат Екатерины Ивановны Артемьевой, – сказал, подойдя, этот человек. – Нельзя ли повидать ее?
– Отчего же нельзя! Можно.
Тотчас кто-то слетал за Екатериной Ивановной. Мы смотрели, как она идет по двору, торопливо, все ускоряя шаг, еще издали жадно и радостно вглядываясь в лицо брата. Он пошел ей навстречу. Она была ему по плечо, и он низко наклонился, обнимая ее.
Должно быть, они давно в разлуке – это было видно по тому, как они шли навстречу друг другу, не замечая ничего и никого вокруг.
Владимир Иванович Артемьев пробыл у сестры только сутки. Он был в Ленинграде проездом и возвращался в Казахстан, где уже долгие годы работал геологом. Екатерина Ивановна ни на минуту не изменила своим обязанностям, и как мы ни просили ее уйти к себе пораньше, она не согласилась. Но мы впервые увидели, что она может быть поглощена чем-то, кроме ребят и детского дома.
Месяца через два снова появился у нас незнакомый человек, на этот раз с чемоданом в руках, в легком плаще.
– Я брат Екатерины Ивановны Артемьевой. Нельзя ли ее повидать? – спросил он.
Все было, как в первый раз: Екатерина Ивановна бежала ему навстречу с лицом, омытым радостью, и он шел к ней, улыбаясь так, что и без всяких слов было ясно, как давно они не видались и как рады друг другу. Этот брат оказался врачом, работал в Крыму, где-то неподалеку от Никитского сада.
Когда некоторое время спустя снова явился человек, спросивший, нельзя ли повидать Екатерину Ивановну, Жуков тут же на пороге спросил, не дав ему договорить:
– Вы ей, наверно, брат?
– Да, – ответил тот. – А что, похожи разве?
Через день, когда я провожал его на станцию, Борис Иванович рассказал мне, что Екатерина Ивановна – старшая в семье – заменила рано умершую мать шестерым братьям.
– Остались мы мал мала меньше: старшему пятнадцать, младшему три. А Кате было всего девятнадцать. Она вам никогда не говорила? Ну да, не любит она рассказывать о себе… И вот всю жизнь нам отдала. Кормила, одевала, учила. Когда старший брат стал на ноги, начал ей помогать. Так у нас и пошло: старший вырастет, выучится, потом вытягивает остальных. Но Катя… ведь сама была, в сущности, девчонкой, а так дома и пропадала – мыла, чистила, стирала на всех. И училась. А к учительской работе у нее страсть. Один раз было так. Предложили ей работу в лесничестве. Это, помню, хорошо оплачивалось. В семье мы тогда едва сводили концы с концами. Отец работал, как каторжный, да ведь столько ртов… И Катя скрепя сердце согласилась. Проходит лето, настает сентябрь, прибегает Катя домой в слезах: «Не могу видеть, как дети в школу идут… с книжками, с тетрадками…» И вот плачет-заливается. Отец ей тогда и сказал: «Не насилуй своей души, возвращайся в школу. Как-нибудь сведем концы с концами». Да. Катя – она… Он поискал слова:
– Катя – она человек…
После того как побывали у нас эти три гостя, Екатерина Ивановна, случалось, говорила ребятам, когда надо было сослаться на мнение бывалого человека:
– У моего брата-врача был такой случай… Мой брат-геолог рассказывал… Брат-инженер…
Был у нее еще брат – капитан дальнего плавания, брат в армии, брат – директор завода. Все они жили и работали в разных концах страны, отовсюду к Екатерине Ивановне приходили письма. И, принося ей очередной конверт, ребята уверенно говорили:
– Вам письмо от брата, Екатерина Ивановна.
А потом спрашивали:
– От которого?
А однажды со станции подошла к нашей поляне группа молодежи – человек десять, все по-летнему в светлой легкой одежде, крепкие, загорелые. Мы как раз стояли неподалеку от проходной и с любопытством смотрели на них.
– Скажите, – обратилась к нам коротко стриженная девушка с мальчишеским хохолком на макушке, – здесь работает Екатерина Ивановна Артемьева?
– Господи Исусе! – воскликнул Петька, в полной уверенности, что и эти тоже – братья и сестры нашей Екатерины Ивановны.
Петька никогда не отличался набожностью и вообще-то готов был ко всему на свете. Но такая многолюдная семья… это несколько нарушило его душевное равновесие.
Впрочем, тут же выяснилось, что это бывшие ученики Екатерины Ивановны, ее последний школьный выпуск. Теперь некоторые из них учились на рабфаках, другие были уже студенты-третьекурсники, третьи работали на заводе. Екатерина Ивановна совсем потонула в этой пестрой, веселой толпе. Она всех отлично помнила, называла по имени, каждого расспрашивала про родителей, братьев и сестер.
– Вы школу совсем-совсем оставили? – с сожалением воскликнула все та же стриженая девушка, похожая на мальчишку.
Она с первой минуты встречи уцепилась за локоть Екатерины Ивановны и уже не выпускала его.
– Ну, почему же? Здесь у меня всё сразу – и семья и школа.
27. «К ДВУМ ЕДИН…»
В школах кончались переводные испытания. «Ленинские искры» пестрели сообщениями об ударниках учебы, о классах со стопроцентной успеваемостью и о классах, которые пришли к испытаниям неподготовленными. А мы не могли подводить итоги. Нам не на что было оглянуться – нам надо было думать о будущем, о предстоящей осени и исподволь готовиться к ней.
Именно так и поступала Екатерина Ивановна. Она уже знала, как умеет читать, писать и считать каждый в отрядах Стеклова и Володина, где были собраны самые младшие ребята, знала, каково образование Петьки, который у нас с самого начала не по возрасту попал в отряд Жукова. Она не устраивала особых поверок, отдельных экзаменов. Однажды я слышал – под вечер она читала ребятам «Бежин луг», потом обратилась к Лёне Петрову:
– Почитай теперь ты, а я пока немного отдохну – устала…
Леня совсем растерялся:
– Да что вы, Екатерина Ивановна! Да я не умею… я плохо очень…
– Читай, читай. Я совсем охрипла. Читай, мы слушаем.
Краснея, потея, смущаясь, Леня начал по складам разбираться в длинных и плавных тургеневских периодах.
Послушав минуты три, Екатерина Ивановна сжалилась:
– Ну, отдохни. Павлуша, теперь ты смени его.
Павлуша Стеклов приступил к делу куда бойчее – он читал очень внятно, даже с выражением.
– Ну куда годится человек без знания арифметики! – услышал я в другой раз. – Да ведь она на каждом шагу нужна. Даже дикий человек не мог обойтись без чисел. Когда ему надо было назвать число, он показывал на предметы, которые всегда встречаются в природе именно в таком количестве. Что, непонятно? Сейчас объясню. Как было сказать «один»? Первобытный человек говорил: «луна» – ведь луна одна в небе. Вместо «два» он говорил «глаза»…
– Верно! Глаз-то всегда двое! – крикнул Петька, сам удивленный и гордый таким открытием.
– А когда надо было назвать число «четыре» – говорили «лев».
– Потому что сколько ног? Четыре! – вслух догадался кто-то.
– А три как же? – осведомился младший Стеклов.
– Да, вот это было трудно. В жарких странах говорили: «нога страуса», потому что у страуса на ноге три пальца. А где страусы не водятся, там люди не знали, как быть…»
Осторожно, шаг за шагом, Екатерина Ивановна приохотила ребят к занятиям, а они еще даже не успели заметить, что учатся!
Как-то под вечер, сидя в спальне у младших, она сказала:
– Вот что: до сих пор я все задавала вам разные задачки – теперь задавайте-ка вы мне. Придумайте какую-нибудь задачку сами.
– Приду-умать?
– А мы не умеем!
– Вы не видите задач? Неужели? Да их кругом сколько хотите.
Ребята озираются по сторонам, силясь понять, чего хочет от них Екатерина Ивановна. Уж не шутит ли она? А Екатерина Ивановна встает, ходит по комнате, дотрагиваясь до кроватей, подушек, до тумбочек, и все повторяет:
– Смотрите-ка, вот задача, вот задача, и здесь тоже, да не одна, а целых две. Ну-ка, Павлуша, иди сюда. Сосчитай эти кровати.
– Одна… две… семь, Екатерина Ивановна!
– А в том ряду?
– Одна… две… три… девять! – докладывает Павлушка.
– Ой, я догадался! – кричит Леня. – В одном ряду было семь кроватей, в другом девять… – и вдруг умолкает, точно ему не хватило дыхания.
– Ну, а дальше? – спрашивает Екатерина Ивановна. – Это вся твоя задачка?
– Нет, не вся! – кричат ребята. – Можно узнать, сколько в двух рядах!
– А можно – на сколько в нашем ряду больше!
– Ну хорошо. А теперь давайте так. Вот я пишу. Всем видно? – И Екатерина Ивановна крупно и четко выводит, на листе бумаги: 26+12. – Придумайте на эти числа задачку.
– Мы им забили двадцать шесть мячей, а они нам двенадцать – сколько всего забили? – выпаливает Петька.
– Эх, ты! Кто же так считает – сколько всего? Надо считать, на сколько у нас больше! – кричит Вася Лобов.
Позже, по дороге в столовую, ребята то и дело окликали:
– Екатерина Ивановна! А вот еще задачка! А вот еще!
И за ужином они не могли успокоиться: считали тарелки, ложки, ломти хлеба, даже ягоды в компоте и тут же сочиняли про них задачи.
Постепенно среди малышей не осталось ни одного, кого Екатерина Ивановна не заставила бы думать, придумывать, соображать. Она исподволь усложняла задачи, уверившись, что ребята хорошо и сознательно справляются с простыми. И они решали задачи и примеры с пылом, потому что горячо и увлеченно занималась арифметикой сама Екатерина Ивановна. Этого огонька в ней, видно, не погасили годы, да, я думаю, она и не повторяла из года в год одно и то же, а всякий раз неистощимо придумывала что-то новое, свое.
И еще услышал я однажды: бежал по двору вприпрыжку Вася Лобов и выкрикивал нечто непонятное – то ли стишок, то ли считалку. Наконец я поймал рифму: «надзирай».
Должно быть, недоумение еще не сошло с моего лица, когда я столкнулся с Екатериной Ивановной, потому что она сразу спросила:
– Что это вас так удивило, Семен Афанасьевич?
– Да вот не успел разобрать – что-то загадочное Лобов припевает, рекомендует надзирать над чем-то.
Она рассмеялась:
– Не надзирать, а назирать. Это я им рассказывала про первый русский учебник арифметики Магницкого. Некоторые места там написаны стихами, вот ребятам и понравилось.
И она, улыбаясь, продекламировала мне загадочную Васькину «считалку»:
К Двум един – то есть три,
Два же к трем – пять смотри.
Так и все назирай,
Таблицу разбирай!
Несколько дней спустя Екатерина Ивановна сообщила мне:
– По арифметике все младшие – примерно вторая группа. Читают хуже, но я их за лето подгоню. А как со старшими?
Со старшими дело обстояло не блестяще. Поодиночке их проверил по арифметике Алексей Саввич, по русскому языку – Галя и Софья Михайловна. Человек тридцать едва-едва годились в третью группу, человек двадцать – в четвертую и десяток с большой натяжкой – в пятую. Среди этих оказались Жуков, Подсолнушкин и Володин. Володина я никогда не считал чересчур способным и сообразительным, а между тем выяснилось, что он хорошо читает, довольно грамотно пишет и очень толково решает задачи.
Многие взрослые ребята, в том числе Суржик и Колышкин, которым уже стукнуло по четырнадцати, едва годились в третий класс. Трудновато было представить себе, как это они будут сидеть на одной парте с Петькой.
По истории, ботанике и немецкому языку все – и маленькие и большие – были одинаково безграмотны. Знания по географии носили… как бы это сказать поточнее… несколько односторонний характер. Суржик хорошо знал Грузию – он изучил этот солнечный край, путешествуя на крышах вагонов или же, напротив, под вагонами, в так называемых собачьих ящиках.
Подсолнушкин знал Центрально-Черноземную область: не было, кажется, на Орловщине, в воронежских и курских краях такого детского дома, где он не пожил бы хоть два-три дня. Репин побывал во всех крупнейших городах страны, мог кое-что рассказать не только о Ленинграде и Москве, но и о Киеве, Харькове, Тифлисе, Минске, Севастополе. Но у большинства прошлое было не столь романтическим, и странствия по детским домам не прибавляли, им знаний по географии.
– Кое-какие дыры заштопаем в процессе занятий, – говорила Софья Михайловна. – Но хорошо бы кое-что наверстать заранее, прямо бы сейчас. Надо подумать…
В ЛЕТНЕМ САДУ
В Ленинград я ездил часто. Подолгу просиживал в гороно, ловя окончивших педагогические институты. Мне хотелось поговорить с человеком начистоту, прежде чем его направят в Березовую поляну. Если тебе присылают работника, поздно спорить. Мне же нужны были не просто «направленные», а такие, которые шли бы к нам по своей охоте.