– Геннадий – это да, – немедленно согласился Король. – И Сенька тоже.
Петька вдруг весь расцвел:
– Сеня и свистит же!
– Верно, и свистит здорово. И песню эту… «Красный Веддинг». В общем, ребята хорошие.
Даже Суржик вставил слово:
– С ними ухо востро… У них вон карты какие… а у нас что – серость одна.
Сергей обиделся:
– Как это «серость»? Научимся тоже. Но только надо поднажать, а то проиграем так… потом позору не оберешься.
В этот вечер совет детского дома заседал допоздна, обсуждая план подготовки к будущему сражению. А назавтра с утра Король начал проводить этот план в жизнь. Он взялся за дело так страстно, с такой одержимостью, что все вокруг него закипело и забурлило.
После вечернего чая ребята поступали в распоряжение Короля. Я и раньше знал, что у него быстрый ум и живое воображение, но ни я и никто другой не ожидал от него такой неистощимой изобретательности. Выдумкам его не было конца.
– Вот, – говорит Дмитрий, выстроив отряд (отныне взвод) Стеклова, – я от вас отворачиваюсь. Считаю до десяти. За это время прячьтесь кто куда.
– В спальню можно? – пищит Леня Петров.
– В помещение нельзя, – категорически отвечает Король. – Ну!
Он отворачивается, плотно закрывает глаза и начинает размеренно:
– Раз… два…
Леня со всех ног бежит куда-то за курятник. Сергей, не теряя обычного спокойствия, беглым шагом скрывается в парке. Павлушка стоит растерянный и недоумевающий, потом расплывается в улыбке – ага, мол, придумал! – и карабкается на корявую, развилистую сосну. Остальные тоже находят себе убежища каждый по своему вкусу.
– …девять… девять с половиной… десять!
Король быстро поворачивается и, точно у него были глаза на затылке, тотчас бежит к курятнику. Вот он извлек растерянного Леню и мчится в парк: хватает одного в кустах, другого за деревом, третьего в какой-то ямке. Он заглядывает за угол дома, за распахнутую дверь столовой, под террасу – и безошибочно вытаскивает оттуда ребят, как будто видел, куда и как прятался каждый. Прошли считанные минуты – а перед ним уже собрался весь стекловский отряд. Не хватает только одного… Но Король, утирая вспотевший лоб и даже не глядя вверх, с подчеркнутым безразличием предлагает:
– Пашка, слезай! Да слезай, говорю, хватит тебе ворону разыгрывать!
Сконфуженный Павлушка слезает с дерева. Коленки у него ободраны, ладони почернели от смолы.
Но смех и галдеж тут же стихают, потому что Митька говорит с расстановкой:
– Никудышная ваша маскировка, всё делаете по-глупому. Куда Ленька побежал – вот задача! Да ее куры разгадали: они Леньку как завидят – сразу кудахчут. А вы в парк бежали – какой топот подняли! Как целый табун!
– Да, а где время взять! – обиженной скороговоркой и, как всегда, пришепетывая от волнения, возражает Вася Лобов. – Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять – разве тут поспеешь по-настоящему спрятаться!
– А по доске зачем скакал?
– По какой еще доске?
– По такой! Когда через мостик шарахнул. Там одна доска хлопает, так ты по ней раза три протопал. Если так будет все время, лучше эту самую игру и не начинать. Лучше сразу сядем в калошу и ботиком прикроемся… Ладно, берите лопаты – будем копать.
– Чего копать?
– Сергей, командуй им, пускай берут лопаты – и пошли в парк!
В парке стекловский отряд вскапывает грядку шагов в тридцать. Ребята работают в поте лица: Король требует, чтобы грунт был разрыхлен до тонкости, как мука лучшего помола. Он копает вместе со всеми и остается глух к мольбам землекопов – объяснить, зачем все это нужно.
На другой день в урочный час Король собирает всех вокруг грядки и, потребовав полной тишины, проходит по ней из конца в конец.
– Колышкин! Теперь ты. Но чтоб след в след! Осторожно!
Под взглядами затаивших дыхание зрителей, балансируя так, словно он идет над пропастью по узкой жердочке, Колышкин шагает по разрыхленной земле, стараясь ступить точно в отпечатки королёвской ступни. Раза три он съезжает – а, казалось бы, что тут трудного?
– Давай я! Давай я! – Петька не в силах дождаться – вот он сейчас покажет, как надо, он пройдет след в след и даже не покачнется!
– Нет, – отрезает Король. – Остается отряд Колышкина. Остальные – стройся! На первый-второй рассчитайсь! Ряды вздвой! На-пра-во! В лес шагом… марш!
В лесу он располагает часть ребят цепью вдоль дороги:
– Вы охрана, понятно? Ваше дело сторожить. Смотрите в оба. Никого не пускайте в лес, понятно? А мы будем пробираться через вас. Мы должны собраться у речки, чтоб вы не заметили. Если больше половины проберется, мы выиграли. Если больше половины задержите, мы проиграли. Отходим!
Он никогда ни о чем не предупреждает заранее. Он все объясняет в последнюю минуту, очень кратко, словно рубит, и все на лету его понимают.
Он пробирается к речке невредимым; вскоре к нему подходит Жуков. Затем появляется Подсолнушкин. Через полчаса «охрана» приводит под конвоем всех остальных. Король спрашивает с презрением:
– Кто из охраны поймал Ваську?
– Я!
– Как ты его поймал?
– А чего? Он в полный рост шел, прямо на меня.
– Так. Санька, ты незамеченный?
– Незамеченный.
– Как шел?
– Полз.
– Правильно. Подсолнух, как шел?
– Где ползком, где бочком.
– Покажи!
Подсолнушкин послушно сгибается и, раздвигая ветки, то ложась, то приподнимаясь, продвигается шагов на десять.
Потом Король заставляет каждого часового и пойманного повторить сцену поимки, сопровождая каждое движение язвительными замечаниями:
– Ну медведь, медведь и есть! Ты бы еще запел, чтоб тебя слышнее было… Не ври, ничего ты не полз. Это вон Жуков полз, а ты очки втираешь.
– А вот полз, а вот полз! – кричит Глебов.
– А если полз, значит, все под тобой трещало. Ванюшка, ты как его поймал?
Ванюшка дает исчерпывающее объяснение:
– Ну как? Как… Очень просто: слышу, сопит…
– Вот я и говорю: сопишь, кряхтишь. Шуму на весь лес. А ты дышать – и то забудь, понятно тебе?
Я вспоминаю, как настороженно, с недоверием и опаской отдавал распоряжения Репин, когда ему поручили привезти со станции ленинградские подарки. Он приказывал Жукову, Стеклову, почти уверенный, что они не подчинятся ему. Сейчас я не чувствую настороженности в поведении Короля. Он, как и Репин, привык приказывать и совсем не привык подчиняться. Он тоже мог бы ждать, что старшие, самые крепкие, не пожелают повиноваться ему. Но теперь все так сплелось в один узел, что и не разберешь. В отряде он, Король, подчиняется тому самому Подсолнушкину, который беспрекословно слушается его на спортивных занятиях. Оба они повинуются председателю совета Жукову, а Жуков без слова выполняет в отряде все требования Подсолнушкина и во время подготовки к игре – все приказания Короля. И все они обязаны подчиняться дежурному командиру – Колышкину ли, Суржику ли, а завтра Колышкин и Суржик будут послушно выполнять распоряжения нового дежурного командира – Стеклова или Володина.
Все в детском доме зависят друг от друга. Каждый должен уметь и приказать товарищу и подчиниться ему. Подчинение и приказание встречаются все чаще, переплетаются все теснее, и Король уже не пробует на зуб ни Жукова, ни Стеклова. Он не тревожится, он знает: его послушаются. И он уже не может ответить своему командиру Подсолнушкину: «А ну тебя! Чего тебе еще надо?»
Не может – и дело с концом!
КОНВЕРТ С ОШИБКАМИ
…Ну, а занятия? Когда же Король будет заниматься?
– Слушай, Дмитрий, а как насчет ученья? Может, передадим подготовку к игре кому-нибудь другому? Многовато для тебя получается.
– Нет, нет! Не многовато! Вот увидите, Семен Афанасьевич! Увидите, как будет!
И мы увидели.
Начать с того, что у Короля недюжинные способности организатора. Вот, например, Володин – тот влезает в каждую мелочь отрядной жизни, за все берется, всем помогает – и подчас не успевает сделать главное, хоть и занят своими командирскими обязанностями с утра до ночи. Я часто сталкивался с этим: человек боится довериться кому-либо и все старается сделать сам. У Короля другая ухватка.
В первые дни Король был с ребятами неотлучно, а потом стал оставлять взводы на попечение командиров. Нагрянет неожиданно к Подсолнушкину, наведет порядок («Почему не учишь ползать? Так и будете ходить в полный рост?») и – к Володину, от него к Стеклову, Колышкину… Если первую неделю он почти все время от обеда до чая проводил в тренировке, то уже на вторую неделю дело пошло само. Король только не забывал зайти посмотреть, показать что-нибудь новое, проверить, как усвоено то, чем занимались в прошлый раз («Нет, ходить след в след не умеете – вон натоптали, как стадо прошло! И прячетесь плохо!»), а все свое свободное время до минуты стал отдавать ученью.
Софья Михайловна и Екатерина Ивановна занимались каждая со своей группой ребят. На занятия у нас было отведено четыре часа – после завтрака до мастерских и после вечернего чая до ужина. Но никто не вкладывал в это столько страсти, столько неистовой горячности, как Король. Прежде я не знал, что он фанатик, но он именно фанатик и если уж принял решение, то, видно, не отступит, хоть режь его. И вот он встает в шесть часов утра и садится за книгу. Урезонить его невозможно.
– А если я не могу спать? Если у меня бессонница? Я должен лежать, вылупив глаза?
Снова и снова он повторяет:
– Эх, вот бы Плетнев пришел сейчас! Вместе бы засели. Он башковитый. Как думаете, Семен Афанасьевич, придет он?
– Я мало знаю его. А ты как думаешь?
– Должен прийти. Ну куда он без нас? К осени придет непременно.
Екатерина Ивановна говорила, что арифметика у Короля идет хорошо, легко, но писал он вопиюще неграмотно. Тут непонятно было даже, за что браться – каждая страница, написанная Королем под диктовку, представляла собою невообразимую кашу, где предлоги сливались с существительными, отрицания – с глаголами, слова принимали самую неожиданную и бессмысленную форму; иной раз и не узнать было, что это за слово такое.
Понятно, что занятий с Екатериной Ивановной не хватало – и Король стал ловить каждого, у кого выдавалась свободная минута.
– Галина Константиновна, вы сейчас чего будете делать?.. Да, подиктовать. Вот отсюда, Екатерина Ивановна сказала.
И, забегая домой или сидя в кабинете, я слышал негромкий голос Гали. произносящий размеренно, отчетливо:
– «Шила в мешке не утаишь. Мышь, не ешь крупу».
Иногда я видел Короля и Стеклова вдвоем: один диктует другому или оба выполняют упражнения по грамматике: проверяют слово со всех сторон, переворачивают его на все лады, чтобы вместо точек правильно вписать пропущенную букву. Но Стеклов занимался совсем иначе: он не стукал себя со злостью ладонью по лбу, а то и кулаком по макушке, как делал Король, не ругал себя вслух ослом и тупой башкой. Самое большее – он закусывал губу и хмурился. Упирался подбородком в кулаки, сидел молча, сосредоточенно глядя в тетрадь, потом все так же молча, не высказывая вслух своих соображений («Нашел! Вот черт его дери!»), как это делал Король, вписывал в тетрадь решение.
На предложение Короля вместе догонять пятую группу он сказал:
– Не буду я гнать. Не хочу. Куда гожусь, там и буду учиться.
Король поносил его нещадно, обзывал и ослом и дубиной, и все это с жаром, с истинной злостью.
– Да тебе-то что? – удивлялись ребята. – Не хочет – ну и не надо, тебе какое дело?
Но Король не унимался. Не знаю, какие доводы, кроме брани, он пускал в ход. Правда, однажды я услышал из окна, как он гневно сказал Стеклову: «Хороший ты товарищ после этого!», но, может быть, тогда речь у них шла и не о том. Знаю одно: на занятия к Екатерине Ивановне стал ходить и Сергей.
– Любопытно, очень любопытно, – сказала мне несколько дней спустя Екатерина Ивановна. – Королев очень смышленый мальчик, но невероятная горячка. Получит задачу – и скорей начинает наугад перемножать, делить, складывать, вычитать… И опомнится только в том случае, если у него, скажем, не делится без остатка, получается пять человек и три четверти или еще какая-нибудь явная чепуха. А так ему море по колено. Стеклов – совсем другой. Он начинает с анализа – и идет шаг за шагом, твердо, толково. Он немножко тяжелодум, но в конце концов почти никогда не ошибается.
Бывало Король приходил ко мне вечером:
– Семен Афанасьевич, можно я тут у вас посижу?
– Сиди.
Он пристраивался за соседним столом и углубленно писал что-то; иногда он открывал пухлый, до отказа набитый конверт и вытаскивал какие-то бумажные квадратики.
– Что у тебя там? – полюбопытствовал я.
– Это? Конверт с ошибками.
– Ну да. Вот я напишу слово неправильно – Екатерина Ивановна велит его переписать как следует и положить в конверт. Видите, сколько набралось? Все больше безударные гласные. Ведь есть такие, что и не проверишь. Небеса, например.
– А небо? Небесный?
Король поражен моей сообразительностью:
– Ишь ты, верно! Ну, а вот собака – собаку ведь не проверишь? Я ее кладу в конверт. Потом Екатерина Ивановна диктует и непременно опять вставит эту собаку… ну, это слово, где была ошибка. Если я его напишу правильно – могу из конверта вынуть. А если обратно ошибусь, пускай там лежит. Я на этой собаке прямо покой потерял! Вот смотрю, вот вижу: со-ба-ка. А пишу – и обратно ошибку сажаю. Почему такое, Семен Афанасьевич? Все запоминаю: и реки, и горы, и города – ну, все! А тут – хоть тресни!..
А меня озадачивает другое: ведь он большой парень, ему скоро четырнадцать. Почему он так носится с этим конвертом, так бережно перебирает и раскладывает бумажные квадратики? В этом есть что-то от игры, так малышей учат грамоте по разрезной азбуке. Но Король… Да полно, он ли снисходительно сказал мне совсем еще недавно: «Екатерина Ивановна – для маленьких»?
ХОРОШИЕ НОВОСТИ
В одно прекрасное утро Жуков, Коробочкин и Разумов предстают перед нами в таких наглаженных трусах и рубашках, в таких начищенных башмаках и так гладко причесанные, что можно ослепнуть: они сейчас повезут в Ленинград деревянные ружья и флажки для сигнализации, которые мы изготовили в наших мастерских.
– Они нам подарки – вот и мы им подарки, – философствует Петька.
Интонация у него какая-то неопределенная, но все мы отлично понимаем, в чем дело: ему до смерти хочется тоже поехать, так хочется, что и не сказать словами! Жуков – руководитель экспедиции – поглядывает на него искоса.
– Семен Афанасьевич! Может, и Петьку прихватить? Все-таки флажки потащит…
– Если он Подсолнушкину не нужен, пожалуй прихватывай.
– Поди спросись!
И вот уже вихрем сдуло Петьку. И вот он уже несется обратно, и лицо его сияет, как начищенный медный таз.
– Можно! Отпустил Подсолнушкин!
Мы в последний раз окидываем своих представителей критическим взором. Я мог бы поклясться, что все они похорошели за последнее время. Не те лица, что прежде. Не то выражение глаз. Не та осанка. Всё не то! Или ежиха говорит ежонку «мой гладенький», а ворона вороненку – «мой беленький»? Кажется мне это или в самом деле так изменились ребята?
– Поглядите там всё получше, – наставляет Король. – Как готовятся. Особенно насчет карт. Когда выезжают, спросите. Встретим.
Жуков деловито оглядывает ребят и ящики:
– Всё! Поехали!
…Возвращаются они с ворохом новостей. Подробно рассказывают о том, как готовятся ленинградцы. Передают большущее спасибо от Гриши Лучинкина и всех пионеров за подарки («Так и велели передать: большущее спасибо!»).
Но главное не это. Оказалось, в тот самый час, когда мои ребята были у Гриши в Городском бюро юных пионеров, пришло известие о том, что в Ленинград приехали дети безработных из Германии, Франции, Дании – словом, «из буржуйских стран», как объяснил Петька. Я уже знал из «Ленинских искр», что они приедут и будут отдыхать в пионерских лагерях под Ленинградом. Жуков, Разумов, Коробочкин и Петька оказались при том, как в бюро – к слову пришлось – советовались, кто из детей куда поедет: кто с базой завода «Электросила» на станцию Песочная, кто на Сиверскую, кто в Сестрорецк.
Жуков и Коробочкин рассказывают, то и дело поправляя и дополняя друг друга:
– Мы сидим, молчим – вроде бы как посторонние, нас не спрашивают. А Петька слушал-слушал да как вскинется: «А к нам? – говорит. – К нам приедут?» Лучинкин ему: «У вас пока нет пионерского отряда». А Петька: «Так мы что, хуже буржуев?» Они все засмеялись, а потом товарищ Лучинкин говорит своим… ну, тем, кто там к нему пришел: «У них (это у нас, значит) хорошая обстановка. И дисциплина. Предлагаю подумать». И потом нам говорит: «Езжайте, – говорит, – ребята, а мы тут подумаем и вам сообщим».
На лице у Петьки – смесь гордости и испуга. Кажется, он сейчас и сам с трудом верит, что он так храбро разговаривал там, в Ленинграде, и не где-нибудь, а в бюро пионеров.
– Как думаете, Семен Афанасьевич, пришлют к нам? – спрашивает Король.
– Думаю, могут прислать. Если пришлют, очень хорошо. Только надо помнить: этим ребятам нужен большой отдых. В Германии сейчас трудно. А они к тому же дети безработных. Значит, и холодали и голодали.
– А говорить-то с ними как? – озабоченно спрашивает Коробочкин.
– Если француз или немец – не беда. Софья Михайловна знает немецкий, Галина Константиновна – французский.
– Чудно! – вздыхает кто-то.
– Что ж чудного? Вот с осени и вы начнете учить немецкий.
– У-у! Я учил, было дело! – смеется Коробочкин. – Вас ист дас – тинтенфас! Ничего не получится!
– Я немного знаю немецкий, – говорит вдруг Репин.
Король смотрит на него ненавидящими глазами, с презрением, с отвращением, словно перед ним и не человек даже.
– Ты! Ты им такого наговоришь…
И, весь потемнев, поворачивается и уходит.
– Это очень важно, Андрей, – спокойно говорит Софья Михайловна. – Если ты только не позабыл. Язык забывается очень быстро.
– Я с детства… нет, я хорошо помню. Я от нечего делать себя проверял много раз, – так же спокойно, словно здесь и не было никакого Короля, отвечает Андрей.