Развитие новой устной поэзии
Б. Розенфельд
Устная поэзия с конца XVIII до середины XIX в. — XVIII в. представляет собою один из наиболее сложных и в то же время наименее изученных в истории устной поэзии периодов. Появляющиеся за последние годы публикации и работы по фольклору XVIII в. постепенно раскрывают его многообразный состав, в котором, с одной стороны, продолжаются еще старые линии, а с другой — наблюдаются качественно новые явления. Эти последние определяются целым рядом моментов; возникновением больших мануфактур (на основе еще крепостного труда), ростом крестьянского движения, вылившегося в пугачевское восстание, развитием в городе «третьего сословия», в частности — мещанства и т. д. Отсюда — переходный характер устнопоэтического процесса в XVIII в. Новые явления носят, правда, еще зачаточный характер, те тенденции, которые здесь зародились, получили вполне отчетливое развитие с конца XVIII и в XIX вв. Но все же на фоне старинной крестьянской поэзии эти зачаточные явления — лирика фабрично-заводских рабочих, крестьянская сатира, мещанский романс и пр. — выделяются отчетливо и своеобразно. Вместе с тем, указанный переходный характер фольклора XVIII в. сказывается и в своеобразном соотношении устной поэзии и литературы в этот период. Если связь между устной поэзией и литературой весьма тесна с самого начала возникновения письменности, то со второй половины XVIII в. граница между ними становится, говоря по существу, совершенно условной. Явления, по своему характеру явно родственные устной поэзии — крестьянской, мещанской, — проникают в литературу (крестьянские сатирические сказки о деревнях Камкине и Киселихе, противокрепостнический, крестьянский «Плач холопов», солдатские стихи и пр.), и обратно — устная поэзия испытывает интенсивное влияние литературы, энергично пополняет свой репертуар произведениями письменности, которые сами опять-таки представляют стилизацию устного (крестьянского) творчества (песни Мерзлякова, Нелединского-Мелецкого, Дельвига и др.). Более тесная связь устной и письменной поэзии сказывается в лубочной литературе. В поэзии дворянства, достигшего высшей точки своего исторического и культурного развития, устное творчество отошло на задний план. Но в творчестве крестьянства оно продолжало играть огромную роль. Наконец различный удельный вес имела устная поэзия в творчестве разных городских групп, — несомненно большим он был в творчестве мещанства.
Содержание устнопоэтического процесса данного периода, как и процесса литературного, определялось в конечном счете зарождением и развитием капиталистических отношений в недрах феодального общества. В крестьянской поэзии начинается процесс ломки старых традиций, разложение старой поэтики и формирование новой, хотя наследие старой поэзии продолжает сохраняться, в значительной своей части даже не получая коренной переработки (предпосылкой этому служит сначала наличие феодальных отношений, а затем — упорное сохранение пережитков феодализма вплоть до Великой социалистической революции). Однако поскольку процесс создания старого традиционного стиля уже закончился, его сохраняющаяся продукция становится уже по существу лишь составной частью крестьянского репертуара данного и последующих периодов, подвергаясь все же даже и без переработки по существу изменениям в отдельных деталях. Однако наряду с этим мы наблюдаем и коренную переработку наследия прошлого, определявшуюся социально-историческими условиями данного времени. И наконец создаются совершенно новые произведения, стиль которых характеризуется ростом реалистических тенденции и отталкиванием от традиционных принципов творчества.
Зарождение промышленного капитализма и загнивание феодально-крепостнического строя обостряли классовую борьбу крестьянства против помещиков. Отсюда усиление антикрепостнических тенденции в крестьянской поэзии, проявляющееся прежде всего в развитии сатирической струи в ней. Сатира данной эпохи освобождается от тех традиционных ситуаций, фабул и схем, которые были характерны ранее. Полнее всего эта тенденция выражается в бытовой сказке, обличающей паразитическую сущность эксплоататорских классов. Накопленная веками классовая ненависть крестьянина к помещику, к попу делала его сатиру напряженной, острой и меткой, но вместе с тем узость кругозора крестьянина определяла бытовой характер образного отражения действительности. Ведущий жанр в крестьянском стиле данного времени, бытовая сатирическая сказка, охватывал взаимоотношения крестьянина с барином-помещиком, с попом, с купцом, а также и все углубляющееся противоречие между бедняком и богачом. Процесс расслоения крестьянства впрочем получает отражение не только в мотиве «богатого и бедного братьев» (который несомненно традиционен, но в данный период приобретает особую остроту), но и в характере разработки тем «мужик и барин», «мужик и поп» и т. д. Если для экономически маломощной части крестьянства характерен мотив мести барину (или попу) в той или иной форме — за его жестокость, самодурство, издевательство («Сердитая барыня», «Разбойник Тришка-сибиряк», «Барин и собака» и мн. др.), то для сказок кулацкого происхождения типичен мотив наживы мужика за счет глупости и непрактичности барина («Мужик и барин», «Старичок Осип и три попа» и др.). Это не значит впрочем, что крестьянину-бедняку чужды собственнические мотивы.
По своему жанровому характеру сатирические сказки данного периода — типичные новеллы. В противоположность сюжетному строению чудесной сказки в основе сюжета бытовой сатирической сказки-новеллы лежит единое, последовательно развивающееся событие. Сюжет сказки-новеллы остро динамичен, ее композиция закончена, лишена схематической расчлененности на составные звенья, характерной для фантастических сказок. Отсутствуют в сказках этого стиля (в их наиболее типических образцах) общие места и мотивы, легко переносимые из одного сюжета в другой («Пир на весь мир» и пр.). Каждый сюжет носит гораздо более индивидуальный характер. Установка на передачу определенною якобы фактического события приводит к отсутствию трафаретных зачинов, концовок, повествовательных формул. Концовка приобретает специфически новеллистический характер, будучи связана с конкретным содержанием именно данного рассказа (такова концовка напр. в сказке «Барин и мужик», рассказывающей о том, как мужик продал барину овцу, уверив его, что она умеет ловить волков; барин спрашивает кучера, нашедшего разорванную волками овцу: «Не видал ли чего?» — «„Ах, сударь, хороша овца! Вся изодралась, а волкам не поддалась!“ Мужик три сотенки получил, сидит теперь, барину сказочки рассказывает, а три сотенки в кармане лежат». Ср. с этим такие традиционные концовки чудесных сказок, как «Сказке конец — мне меду корец» и т. п.). Наконец в языке такой сказки нет готовых формул, одинаково применяющихся в текстах различных сюжетов и носящих орнаментальный характер. Язык бытовой сказки близок к обычной практической речи, и каждый отдельный прием здесь связан с содержанием данной сказки, его достоинство — в меткой характеристике ситуации, индивидуальной для данного сюжета («Хороша овца! Вся изодралась, а волкам не поддалась»). Бытовой сатирической сказке присуща большая действенность: она ярка, хлестка, бьет не в бровь, а в глаз. Их художественный принцип — принцип плаката-карикатуры, отбрасывающего детали, но подчеркивающего основное, путем нарушения внешних пропорций раскрывающего истинную сущность явления («Барин и собака», «Мужик и барин», «Тришка-сибиряк», «Добрый поп», «Поп и работник» и др.). В этом — основание того факта, что к такой сказке обращались крупнейшие художники, — достаточно указать на Пушкина, особенно на Салтыкова-Щедрина. В известной мере использовал приемы крестьянской сатирической сказки Д. Бедный.
Положительное социальное значение сатирической сказки в ходе классовой борьбы было ограничено проявлением в ней крестьянского индивидуализма, благодаря которому конфликт социального порядка она обычно разрешает в плане индивидуальном. Любая из этих сказок оканчивается или наживой за счет барина (или попа) данного мужика или отместкой именно данному барину, попу и т. д. («Вороватый мужик», «Как поп работника морил» и пр.). Эта отрицательная сторона понятно сильнее и раньше давала себя чувствовать в кулацких сказках («Барин и мужик» и т. п.), чем в сказках эксплоатируемых масс крестьянства (таких напр., как «Разбойник Тришка-сибиряк»).
Фантастическая сказка в рассматриваемый период продолжала не только сохраняться, но и трансформировалась, вовлекая новые мотивы из лубочной литературы, приближаясь к последней по общему своему характеру (ср. напр.: М. К. Азадовский, Сказки из разных мест Сибири, № 15, 16 и т. п.). Но ведущую роль играла конечно не эта деформирующаяся фантастическая сказка, а сказка сатирическая.
В системе жанров крестьянской поэзии данного периода наиболее близкими к сатирической сказке по характеру и функции являются антипомещичьи и антипоповские пословицы и поговорки. Здесь то же обличение паразитической сущности помещика и попа, выражение насмешки и гнева по отношению к ним, что и в сказке («Душа божья, тело царское, а спина барская», «Хвали рожь в стогу, а барина в гробу», и пр.). Не менее ярко, чем в сказках, отражается в пословицах процесс разложения феодально-крепостнического хозяйства, выдвижение кулачества и т. д. («Не шей дубленой шубы — оброку прибавят» и т. п.). К этой же линии крестьянского фольклора примыкают и «народные драмы» этого времени — «Лодка», «Барин», «Голый барин», — в значительной мере повторяющие мотивы и ситуации сатирической сказки (см. «Драма народная»).
Процесс, параллельный тому, что мы видели в сказках, происходит и в области лирического творчества крестьянства (и его пролетаризирующихся групп). И здесь — ломка традиционной поэтики в связи с новым тематико-идеологическим содержанием, обусловленным социальными процессами данного, времени. Реалистическая тенденция, ведущая к «снижению» старого стиля традиционной крестьянской лирики, проявляется здесь не менее определенно, чем в области сказки. В песнях, наиболее характерных для этого времени, мы не найдем как системы поэтических средств ни традиционной образной символики, ни схематической расчлененности композиции, ни стилистической орнаментальности. Жизнь крестьянина, дворового, солдата, пролетаризирующегося крестьянского парня, ушедшего в город на заработки, правдиво и безыскусственно рассказывается здесь самым простым языком, показывается в реальных бытовых картинках, компанующихся вне какой бы то ни было готовой схемы. Ср. с упоминавшимися выше песнями («Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка», «За лесом, лесом...» и др.) таким как «Уж мы сядем, посядем», «Я такой был раскрасавчик» (Соболевский, т. VI, № 550) и т. п.
Впрочем такого рода песни не исчерпывают всего лирического творчества крестьянства и его пролетаризирующихся групп данного периода. Значительная часть лирики этого стиля менее резко порывает с традициями прошлого и в то же время теснее связывается, как было сказано, с влияниями книжной поэзии — дворянской и мещанской. Тот же в конечном счете процесс (рост капиталистических тенденций), который служил предпосылкой интереса дворянства к крестьянской поэзии, обусловил усиление «городских» влияний на крестьянство. Частью непосредственно от дворянства, частью через посредствующее звено — через мещанство — крестьянский репертуар усваивал стилизованные песни (Дельвиг, Нелединский-Мелецкий, Мерзляков и др.), обнаруживал влияние их поэтики. Будучи посвящена гл. обр. любовной тематике, эта лирика носит более сентиментальный характер, традиционные образы «молодца» и «девицы» приобретают здесь черты манерности, в поэтическом словаре наряду с архаизмами встречаем новые элементы (см. напр.: Соболевский, Великорусские народные песни, т. III, №№ 304 и сл., 348 и сл., 342, 428, 438, 444, 458 и сл., т. II, № 95 и др.).
Эта вторая линия крестьянской лирики как на этом этапе, так и в последующее время тесно соприкасалась с мещанской песней. С ней связаны такие характерные явления следующего периода, как тексты кадрилей, «жестокий романс», отчасти — частушка. Судьба первой линии тесно связана с процессом пролетаризации крестьянства и ведет далее к устному творчеству пролетарских масс того периода, когда рабочий класс превращается из класса в себе в класс для себя. Этот процесс в его различных этапах весьма отчетливо вырисовывается в устнопоэтическом творчестве фабрично-заводских масс. В этом отношении характерны песни, отразившие положение предпролетариата мануфактурных производств (песня «Вы леса ль мои лесочки», в которой упоминаются мануфактурные «светелки», песня рабочих ярославской большой мануфактуры 40—50-х гг. XVIII в. и т. д.). Для начального этапа характерны «патриархальная» форма взаимоотношений с хозяином, тяга в город, надежда на заработки и отталкивание от деревни: деревня рисуется отрицательными красками («Деревенская работа — Одна скука и забота»), город привлекает возможностью заработка и развлечений. Надежды однако не оправдываются: молодец оказывается без денег. Сначала неудача объясняется неустойчивостью перед соблазнами города. Но затем сознание поднимается до более правильного понимания, — возникает тема эксплоатации, тема ненависти к капиталисту, первоначально весьма примитивной трактовке и без понимания необходимости организованной борьбы (см. «Слава богу, наш хозяин», «По Вижаю, по реке» и др.). Лишь в дальнейшем осознается правильный путь, путь революционной борьбы против буржуазии, но об этих мотивах правильнее будет говорить при рассмотрении следующего периода.
Так. обр. развитие реалистических и сатирических тенденций мы наблюдаем в сказке, в пословице и песне, в народной драме, в лирической песне.
Весьма существенную роль в формировании нового лирического репертуара, а частью и лирического стиля крестьянства данного периода играло творчество городской буржуазии, особенно мелкой городской буржуазии — мещанства. Творчество мещанства было промежуточным звеном между творчеством деревни (крестьянства) и «города» (дворянской литературой). Если, как сказано выше, дворянская поэзия проявляет в определенный период тяготение к «снижению», к «опрощению» в своих романсах, стилизующих крестьянскую песню, то творчество мещанства идет в обратном направлении, что обусловлено самим процессом формирования этой группы, рекрутировавшийся в значительной мере из складывающихся кулацких слоев крестьянства. «Двойственность элементов стилевой ткани, обусловленная восхождением от основ крестьянской песенной поэзии к „барской“ книжной лирике», является, по выводам П. М. Соболева, характерной особенностью поэзии городского мещанства данной эпохи.
Специфика мещанского творчества и отличие его как от крестьянского, так и от дворянского стилей очевидна. Это однако не исключало усвоения мещанством значительного числа романсов, созданных поэтами-дворянами в духе крестьянской песни, а частью и иного характера. Таковы «Выйду я на реченьку» Ю. А. Нелединского-Мелецкого, «Стонет сизый голубочек» И. И. Дмитриева, «Среди долины ровныя» А. Ф. Мерзлякова, «Голова ль моя, головушка» А. А. Дельвига, «Под вечер, осенью ненастной», «Черная шаль» Пушкина и мн. др. В устный репертуар городского мещанства попадают и соответствующие произведения мелкобуржуазных поэтов (таковы напр. песни Н. Г. Цыганова «Не шей ты мне, матушка...», «По полю, полю чистому» и др.).
Со стороны тематической мы находим здесь преобладание любовных мотивов в вульгарно-жеманной, сентиментальной или в мелодраматической трактовке, определившей преобладание в мещанском стиле так наз. «жестокого романса». Жанр этот зародился уже в рассматриваемый период, но наиболее яркое выражение получил в следующем. В таком же сентиментальном и мелодраматическом духе обрабатывало мещанство и фантастические сказки как в устной традиции, так и в лубочной литературе.