Уткнув зонта конец в песок.
Этим кончалось «стихотворение» о роковой женщине, которой «поэт» в роскошном парке тщетно объяснялся в любви. Помолчали, и вдруг Мятлев спросил: «Скажите, что это за странный предмет она уткнула в песок? Я не знаю, что такое “зонтаконец”. Или это особый сорт зонтиков?» Вежливые поэты не дрогнули, но я фыркнула, горячий чай полился у меня через нос, и я зарыдала в салфетку. С тех пор мы все стали называть зонты «зонтаконцами».
Как раз сейчас Крылатый старательно упаковывает хорошенький складной алый «зонтаконец», который мы посылаем Вам ко дню рождения.
В посольстве, куда я подарила одну из Ваших книг, у Вас успех огромный!
24 апреля
Опять перерыв! Решается важный вопрос: Крылатый должен лечь в клинику, на сей раз – по поводу катаракты. Операция 30-го, я, конечно, буду там с ним. Очень мне страшна эта операция, однако, вида не показываю, глушу нервы таблетками. Вероятно, продлится всё это недели две, если всё пройдет благополучно, но я больше верю в три, т. к. надо ведь будет привыкать к очкам. Хирург честно признался, что всё это долго и нудно.
Обнимаем, целуем, любим.
Ваша Вега
39.
15 мая 1973
Дорогая Светлана,
Вчера пришло Ваше объемистое письмо. Радость была пропорциональна количеству строк. Вы нас потрясли описанием грандиозной подготовки к Пасхе, предпринятой Вашей квартирной хозяйкой, вплоть до телячьей ноги, мокнущей в ванне. Эта телячья нога напомнила мне моего флоридского паука: напустив в ванну воды, я собралась влезать, но в воде уже купался черный толстый паук, величиной с чайное блюдце. Я бросилась за помощью к Крылатому, углубившемуся, под лампой, в книгу, и сообщила ему об этом чудовище, на что мой невозмутимый муж, не отрываясь от книги, сказал: «Что в этом особенного? Захотелось выкупаться, ну и купается!», предоставляя мне гнать паука или к нему присоединиться! Раз уж о Крылатом речь, то вот новости: сегодня мы едем к доктору, снимать швы и примерять очки. Видит этот глаз теперь по-новому: все цвета необыкновенно интенсивны, даже серое, и то кажется ему ослепительно-белым. Говорят, это от капель и со временем пройдет.
Оба от души Вас обнимаем.
Ваша Вега
40.
1 июля 1973
«Я не люблю июля и боюсь».
Дорогая Светлана,
Вы давно мне представляетесь феей с дарами, над колыбелью, но уж на этот раз сказочность достигла такой высокой точки, что в день рождения я оказалась в мире самого Андерсена и явственно ощутила его поцелуй на лице! Одновременно с его томиками, точно 15 (как гениально рассчитывают и Москва, и Киев!) пришел пакет от нашей васнецовской Аленушки, с дивной красоты украинским вышитым полотенцем. Праздник вышел на славу. Между прочим, на другой день у меня были две швейцарки, и, когда я им показала полотенце, они дуэтом закричали, что такой дивный шарф надо носить только в театр, и спросили, где можно такие покупать.
Присланный Вами Андерсен вновь навел меня на мысли о Клевере и об Икаре, о последнем я хочу сейчас рассказать Вам подробнее, как обещала.
Икар, это – от первых дней до ДВС, – игра и сказка. Недаром он такой знаток Андерсена, близкого ему и родного. Он постоянно пребывал в состоянии хронического творчества, создавая сказку в самой тяжелой гуще непролазного, бедного эмигрантства, и, если у него на окошке, выходившем в мрачный двор парижской окраины, стояла в стакане петрушка, он видел не двор, а ее, и не ее даже, – зеленое, кудрявое дерево с воображаемыми райскими птицами.
Когда-то, на юге Франции, Икар, на каком-то аукционе, купил для меня за грош великолепный пюпитр из дуба, источенного червями, который поднимался и опускался посредством невероятной, гигантской педали, а подставка этого пюпитра изображала грозди винограда, с листьями, – подлинное произведение искусства. Я откуда-то вернулась домой, увидела это чудо перед дверью, а к нему была прикреплена записка: «Не мог не купить. Вы мне должны (столько-то), можете постепенно. Вы должны писать стихи только на этом пюпитре, как Кузмин, и непременно стоя, а не сидя». На другой день явился сам Икар и принес мне бирюзовое страусовое перо и… лампаду (это уже в подарок), потому что я должна писать только таким (прекрасно отточенным) пером. Всё, как Кузмин. Конечно, я им не писала, уже потому, что все эти завитые, легкие перья страуса лезли в глаза и в нос.
Все предметы, его окружавшие, были живыми, имели душу и прошлое, так же, как любая морская свинка, мышь или еще какой-нибудь звереныш, которых он и любил, и хранил, и кормил. Помню, он раздобыл белую крысу из опытного отдела Пастеровского института, где на них делают всякие прививки и эксперимента. Эти крысы там и родятся, и, привыкнув к людям, умны и привязчивы. Они очень милы на вид, если не смотреть на хвост. Икарова Топси отличалась большим умом, он с нею играл, прятал конфету в бумажке всегда в одно и то же место и говорил: «Ищите!» Топси нарочно, ему в угоду, притворялась, что ищет, бегала во все углы, всюду заглядывала, потом «находила», разворачивала бумажку и уплетала. Одно время он жил в мансарде над квартирой знакомых и как-то, уехав в гости за город, там и заночевал, а накануне в его комнате лопнула труба отопления, вода прошла через потолок и весь дом переполошился. Вызвали управляющего, взломали дверь, увидели море и, в виде острова, целый склад газет – уже промокших, перед отоплением. И вдруг, к ужасу управдома и свидетелей, из газет вышла Топси. Что тут было! — «Грязные русские разводят тут крыс!» и т. п. Добрая знакомая, которой принадлежала мансарда, немедленно выкинула Топси, и, когда Икар вернулся, его встретил скандал и сиротство. Я случайно присутствовала при этой драме и поразилась молчанью и спокойствию Икара, который никак не реагировал. Он просто немедленно переехал в другой дом. Позже я его спросила, как он мог вынести оскорбления и издевательства, не моргнув. «Я не могу унизиться до ее уровня, – сказал он, – не могу терять время на спор и объяснения. А моего языка она не поймет, и, главное, Топси уже не вернуть, а остальное ерунда». Переехал он в другую мансарду, на башне огромного дома, и там, на Новый год, пригласил к себе на елку только меня. Правда, третий человек уже не поместился бы. «Я встречу Вас в подъезде, – сказал он, – иначе Вы меня не найдете». Дом был высокобуржуазный, лепные потолки, лестница в малиновых коврах, двери квартир из полированного красного дерева и роскошный лифт, в котором мы поднялись на 8-ой этаж. Выше лифт уже не шел. «Вот тут-то я и живу, – сказал Икар, – но Вы не можете догадаться, как ко мне попасть?» – Очевидно, позвонив в одну из дверей? – сказала я, проникаясь уважением к трем дверям с бронзой. – А вот и нет, было бы слишком просто! Надо вылезти в окно и там мы пойдем среди парусов. – От последней площадки, где остановился лифт, несколько ступеней (уже без роскошного ковра) вели к окну, в которое мы и вылезли. Очутились на узкой железной галерейке, она шла вокруг двора, сверкали фонари и бил фонтан. Ветер хлопал бельем, висевшим на этой воздушной галерее, и, когда мы шли, мокрые простыни били нас по голове. Не то в конце, не то за поворотом, надо было юркнуть в узенькую дверь. Мы очутились в не менее узком коридорчике, с такими же шелками для дверей. Это были так называемые «комнаты для прислуги», которые принадлежат квартирантам, а те их сдают, предпочитая иметь приходящую прислугу. Обиталище Икара было не больше шляпной коробки. Оно вмещало кровать, ширму, пару стульев и крошечный стол. Ширма была задрапирована старинными шалями, на стене – кожаная маска Арлекина XVII века (или более раннего), на столике сияла елка всеми свечками, а под нею была разложена целая коллекция подзорных труб, лорнетов и биноклей всех эпох, в порядке их преображения и усовершенствования. Тут я видела и знаменитые веера, познакомилась с историей французских, главным образом, и он их мне представлял: «веер придворной дамы, эпоха Людовика XIV. Веер буржуазной дамы при Людовике XVI. А тут Вы видите переход к Коммуне, а вот это уже Директория», и жизнь вееров и их обладательниц рассказывалась так ярко, что я чувствовала себя входившей то в одну, то в другую эпоху. Все эти ценности собирались Икаром на знаменитом Блошином рынке, где он умел, только прищурясь и поведя носом, в одну секунду извлечь из груды хлама – жемчужину. Так он жил, на своей вышке среди парусов-простыней, которые хлопали за маленьким окошком, и ему можно было, как никому, читать стихи хоть до утра…
Но не думайте, что кроме сказок и старины, я ничего не нашла в Икаре. Я нашла тончайший, глубокий сценический талант, увидя его не в сатирическом танце, а в роли драматической и, позже, в резонерской. Это талант подлинный, одно-два слова, и остальных актеров уже нет – затмил. В пьесе Мопассана, где он играл старика на бульварной скамейке, он был так чист, наивно-трогателен и в простоте своей трагичен, что я заплакала, что со мной вряд ли случалось в театре. Конечно, русская публика в эмиграции его игнорировала, а если о нем заговорить, отвечали: «Ну, какой же он актер! Где у него школа?» Причиной была зависть, та самая зависть, которая дружески допускает всё среднее, но не приведи Бог быть выше среднего.
Боюсь, что Вы устали от этого портрета. Остальное – берите у него самого. Если бы Вы знали, как эти два моих колдуна Вас ждут!
Ваша Вега
41.
28 июля 1973
Светлана моя дорогая, надо положить конец этому ужасному молчанию. В начинавшихся и никогда не кончавшихся письмах к Вам получался полный хаос, да и он прерывался всё новыми и новыми неожиданностями: сначала упала я, разбив одно колено до кости, велел за мною свалился Крылатый, потерян равновесие из-за протеза, который никуда не годится, ибо нога, поврежденная в бедре, укоротилась после этого на два сантиметра, а протезный мастер уехал в отпуск. Крылатый абсолютно не мог шевелиться, но ничего на этот раз не поломал, а только растянул связки везде, где только можно. От клиники он категорически отказался и лежал, не двигая даже головой, а я совсем сбилась с ног, и без того сбитых. Теперь всё это позади. Зато есть и третье паденье, более трагическое, чем наши два – полет с горы в пропасть почтенного доллара – т. е. пенсии Крылатого, и мы стали лицом к лицу с необходимостью переехать, не зная куда, так как любая конура стоит сейчас дороже нашей квартиры. Из-за этого полного краха мне надо было бегать хлопотать в какие-то учреждения, в конце концов, мне пообещали, что будут срочно искать для нас крышу, безо всякой мебели, но другое учреждение, в свою очередь, дало слово, дать нам, «для начала», две кровати, стол и два стула, и даже перевезти наши чемоданы.
И вдруг, сегодня…
Поймите с пату слова: эфир принес нам голос Вергилия из Комитета, сообщившего, что наша просьба удовлетворена, и т. д. Встреча будет, если, конечно, до той поры, когда это станет реальной возможностью, не рассыплемся в прах (мы, а не Вы!..).
Теперь только одна задача: продержаться. Но как???
Обнимаем Вас со всей любовью.
Ваша Вега
42.
7 августа 1973
Дорогая Светлана,
Мы все-таки не покинули своего дома покоя, но покоя здесь сейчас и не предвидится: домохозяева, чтобы уменьшать свои налоги, продумывают «необходимые» ремонты и перестройки. С рассвета начинается визг, грохот, удары молота и дикое сверление бетона. Сад завален досками, бассейнами с жидким цементом, а на досках сидят беспечные итальянские рабочие. Это нашествие перепугало всех птиц и обратило в бегство ежиков и белок. Недавно, выходя, я встретила под крыльцом неведомого беглеца, проскользнувшего мимо меня, чтобы нырнуть в большую дыру между каменными плитами. Это было что-то ослепительно золотое с черным, длиной с вилку, и пронесшееся с такой быстротой, что я не успела рассмотреть, гае голова, где хвост, только ахнула. Никто не знал, что это могло быть, а мне мое видение не давало покоя, даже снилось: сидит под домом и колдует. Наконец, всезнающий сосед обрадованно объяснил, что я видела очень редкую водяную ящерицу.
Крылатый медленно, но верно поправляется, хотя, по-видимому, для того, чтобы разбитый мускул окреп, еще понадобится время.
Итак, грохот и скрежет, среди которых бегают золотые саламандры, вконец изуродовали и без того уродское лето, такое темное, что днем надо зажигать лампы. Опять всеобщие жалобы на «фён», этот дикий электрический ветер, от которого все больны.
Но, может быть, осень чем-то порадует, хотя бы золотыми красками, подобными тем, которыми мы вместе любовались в Переделкине?
Целую Вас крепко. Мне Вас не хватает до отчаяния.
Ваша Вега
43.
14 октября 1973
Дорогая Светлана,
идя по стопам нашей любимой Евгении Александровны, и я схватила какой-то неистовый грипп, чем и объясняется мое долгое молчание. Описывать всю эту нудную историю болезни не собираюсь, но было не сладко. Я уже потеряла счет дням, так все это затянулось. Написать Вам хотелось мучительно, и во сне писала длинно и много, но физически сделать это не могла. Михаил Максимилианович много читал мне вслух, и я заново – через него – перенеслась в Грина. Так мой грипп проходил свою «Бегущую по волнам», «Блистающий мир» и «Алые паруса». Мечтаем еще что-нибудь получить, уж очень мы оба в гриновском мире.
Незадолго до того, как заболеть, мы получили красивые, желанные книжицы, сделавшие нас такими же, как все вы. Теперь я уже не смогу написать о себе: «с паспортом – вся Земля». Были очень тронуты Вашим поздравлением и словами, что стали еще ближе. Но, как говорят французы: «Далеко губам до бокала», по нашему, народному: «Далеко кулику до Петрова дня». Как? Когда?.. Разузнать что-либо на эту тему – невозможно.
С переездом на другую квартиру тоже ничего (пока) не выходит. Ввиду инвалидности и возраста Крылатого, нас будто бы записали кандидатами на дешевую квартиру, но… ждать придется «года три», как сказал любезный директор какого-то отдела, горячо и пространно благодаривший «за визит». У меня, впервые в жизни, опустились руки, и всё звучит в ушах Георгий Иванов: «Словно меня отпустили на волю и отказали в последней надежде». А она еще мерещится, в виде одной комнаты с кухней, и чтобы за окном родные деревья – и Вы приходите, и Алена наезжает… Помните, когда мы простились в Шереметьеве, Вы писали потом, что никогда так не плакали? Теперь моя очередь плакать, и я отплакиваюсь за всю жизнь. Знакомая Вам, моя Мария Карловна строго говорила мне в моем детстве: «Смотри, не плачь: выплачешь все слезы по пустякам, а когда настанет время плакать по-серьезному, слез-то у тебя и не будет, а это очень больно», и так меня напугала, что я разучилась плакать, копя слезы на будущее, как кувшин с водой в ожидании засухи. Очевидно, накопился не кувшин, а неиссякаемый водопад.
Спасибо за то, что написали про Евгению Александровну! Я нашла ее последнее письмо: помечено апрелем! Полгода от нее ни слова. Я всё понимаю и за нее, и за нас тоже, т. е. тяжела оторванность. Какое спасибо, что Вы рядом с нею.
Ждем с нетерпением, когда упадет с неба толстый конверт, когда ясно и живо ощутится Ваше присутствие в этом доме! Обнимаем, целуем и, несмотря ни на что, сквозь всё и через всё, верим в завтрашний день.
Ваша Вега
43.
12 ноября 1973
Дорогая наша молчальница,
Ума не приложу, что с Вами случилось? Мы так начали недоумевать и беспокоиться, что позвонили Евгении Александровне, с грустью уловив в телефоне еле слышный, слабый голос, но всё же имели контакт, по-прежнему теплый и родной, а от нее узнали, что Вы и на самом деле больны. Как видите, от нас ничего не скроешь. Кто около Вас? Боюсь, что не бережетесь, как всегда. Носите ли длинный белый жакет, который я послала? Он из чистой шерсти и должен хорошо греть.
Берн изумительно красив этой осенью, ставшей внезапно солнечной и насквозь золотой. Налево от меня, за окном, березовое царство. Как я вижу Ваши восхищенные глаза, которыми Вы им любовались бы вместе со мной, если бы… да кабы ведь приезжали же сюда недавно советские поэты, почему бы Вам не получить что-нибудь вроде командировки?
Останавливаюсь, чтобы письмо опять не нырнуло в хаос всякого рода черновиков. Да послужит оно Вам толчком для скорого ответа, без которого я начинаю чувствовать, что покрываюсь кладбищенским плющом и мхами забвения.
Ваша Вега
44.
2 декабря 1973
Дорогая Светлана!
Вчера упало с неба чудо: два толстенных конверта! Вот по радость! Читали с 9-ти утра и до обеда. Но и после обеда сразу кинулись к стихам, из которых я сразу отложила самые замечательные. С письмом и стихами явилась дивная зима, с беспрерывным, густым снегопадом, неизвестно, откуда берущимся, потому что нет ни туч, ни облаков, и светит сверкающее солнце. Словом, всё прекрасно.
Ваши рассказы в письмах – настоящие новеллы, удивляют меш тем, что Вы всегда вздыхаете: «Почему я не прозаик?» В то время, как Вы отличный прозаик: чего стоит только кольцо Майи Луговской, внедренное в медузу, да и вообще всё, до мелочей! Почему надо строить прозу по каким-то канонам? Я уважаю доброкачественное сукно общепринятой прозы, но предпочитаю узорчатые ковры, волшебство шелков, гобелен и кружево.
Тут, конечно, начнется антракт на целую вечность. О, жизнь, рвущая на части в самые разные стороны! Но не могу не сказать о главной загвоздке, открывшейся нам: оказывается, прежде чем купить хоть какую-то жилплощадь, надо иметь прописку (!), в это зависит от Вергилия и других и сулит долгие хлопоты. Думаю, что остается спокойно ждать гробов. А Крылатый-то уже высчитал было стоимость возможного гнездышка, вплоть до гвоздей! Но что считать, когда из-за нефти цены растут чудовищно, многое стало дороже в 10 раз. Зато апельсины дешевле спичек, и я ими наслаждаюсь.
Целуем крепко, как любим.
Ваша Вега
45.
12 января 1974
Дорогая Светлана!
Я тону в полной фантастике и вижу невероятные сны. Начинаю пугать их с реальностью, настолько они бывают и ярче, и выпуклее, и живее этой самой «реальности». Прилагаю стихотворение, в точности передающее один из самых потрясающих снов. Хотела его записать, а стихи явились сами собой, очевидно, иначе было нельзя. Для меня этот сон не прост. Вижу в нем не один смысл, но, может быть, эти смыслы непередаваемы. Помните, у Блока: «Я вышел в ночь, узнать, понять. Несуществующих принять…»
Мне сказали в посольстве, что сейчас появились в печати стихи Осипа Мандельштама. Правда ли это? Неужели правда?!
Добралась до поздней ночи, перепечатывая для Вас свой сон. Целую, обнимаю. Крылатый тоже, ждем не дождемся письма.
Ваша Вега
ВО СНЕ
Я не назову ее красивой.
К нам с планеты прилетел иной
Этот ястребенок с львиной гривой
И с одной-единственной ногой.
Не подпрыгивая, не хромая
(Одноногим так ходить нельзя),
Шла она без костылей, прямая,
Не шагая – медленно скользя.
И не удивило это чудо,
Ясное во сне, как дважды два.
Не напрасно ли искать, откуда
Вышел сон и уведет куда?
Мы случайно рядом очутились
В очереди. Цепь людей ползла
К запертым дверям, и вкось ложились
Отблески оконного стекла.
Отблески дрожали на атласе
Черного пальто… Но нет, не то…
Ведь она была в атласной рясе
С капюшоном, – вовсе не в пальто…
Повернула голову. Беззвучно
Засмеялась: «Плохо ли нам тут?
Мы стоим и ждем… Вдвоем не скучно
Вслушиваться в шорохи минут.
Скука – чей-то вымысел. Согласны?»
Улыбнувшись, женщине в ответ
Я сказала: «Совершенно ясно,
Что со мною говорит поэт».
«Или – нет… Но вы – из этой касты.
Потому я к Вам и подошла:
На земле приходится не часто
Подмечать незримый взмах крыла».
Я смотрела в ястребиный, узкий
Глаз, похожий на глубокий пруд.
«Почему со мною Вы по-русски
Говорите с первых же минут?
В иностранном городе так странно
Одинок язык, чужой для всех…
Кстати, Вы мне кажетесь туманной,
И у Вас глухой, туманный смех…
Объясните мне, кто Вы такая?»
И, не опуская головы,
Женщина сказала: «Никакая!
Но сегодня русская, как Вы.
Обе мы неравнодушны к книгам…»
Тут, в ее протянутой руке,
Очутился белый томик.
Мигом
На его отогнутом листке
Я узнала профиль ястребенка…
Лист свернулся в трубку. На втором
Появилось, выведено тонко,
Словно птица провела пером,
Или ветер легкий след оставил,
Уходя к весне от зимней тьмы,
Еле уловимое названье,
Справа, наверху: «ОНИ И МЫ».
И оно ушло, теряясь между
Зыбкими штрихами, а под ним
Было имя: «ЖДАНОВА НАДЕЖДА»,
И, растаяв, превратилось в дым.
«Автор книги – это Вы?!» «Едва ли!»
«Но портрет?.. Кто станет отрицать?»
«Если Вы меня на нем узнали,
Я могу назад перелистать».
Щелкнул переплет. Раскрылся снова.
На портрете вовсе не она.
Мордочка котенка золотого
На бумаге изображена.
«Вот кто автор! я перетасую
Карты и подам Вам новый знак:
Автор превращается в борзую –
Вы предпочитаете собак!
Вот борзая, белая, как лебедь,
С ястребиным глазом, с гривой льва.
Превращений может быть и девять,
И четырнадцать, и… дважды два.
Догадайтесь сами, кто же автор.
А теперь простимся. Мне пора.
Жду звонка по телефону завтра,
И опять завяжется игра».
«Номер телефона! Дайте номер!
Не дадите, – где его возьму?»
«Ничего не будет нужно, кроме
Телефона. Номер – ни к чему.
Пусть случится, что случалось прежде…»
«Что случалось? С кем?.. Когда и где?..»
«Позвоните ЖДАНОВОЙ НАДЕЖДЕ.
Телефон найдет ее везде.
Безразлично, на какой звезде».
Мария Вега. 1974
45.
16 января 1974
Дорогая Светлана!
Выйдя рано утром, чтобы отправить Вам письмо, я нашла в ящике Ваше, из которого узнали о горестной утрате. Оба мы с Крылатым еще до прихода этой черной весточки сильно подозревали, в чем причина Вашего молчания. И все-таки, помимо печали, письмо это принесло нам мир, душевную красоту: столько любви и чистоты было в нем, что более прекрасного письма, с таким пониманием, как Ваше, нельзя, конечно, получить ни от кого. Какое счастье, что в свое время мне было дано ввести Вас в жизнь моей дорогой Евгении Александровны, что мы и были, и навсегда остались с нею в тесном общении!
Прибавить что-либо к Вашей глубокой оценке этого удивительного человека невозможно. Вы всю ее, целиком, восприняли. Я знала всем чутьем, что Вы – для нее, а она – для Вас. Если бы Вы знали, как мне дорого Ваше письмо, как оно меня приблизило к тому, что нельзя называть смертью, – к уходу Евгении Александровны, к выходу из бедного тела, к великолепному концу пути («а дорога дальше лежит!»). Каждая строчка этого письма – живая, такая живая, что никто меня не убедит в том, что я не была с нею и с Вами от начала и до последней черты, не видела спокойно-знающего лица в гробу, и жезл-кисть в руке, и картину с тремя ангелами и букетом в кувшине, которую она мне показала при первой нашей встрече в Москве… Чтобы так говорить обо всем, что было пережито в течение всей дружбы с Евгенией Александровной, – той недолгой, насыщенной жизни, которую вы провели вместе в той комнате на Смоленской улице, где все предметы, и мольберт, и мебель, и раковины так знакомы мне с Парижа, чтобы так ее узнать, надо быть созвучной, и это всё было Вам дано. Когда пойдете на кладбище и повезете ей цветы, положите какой-нибудь цветок, всё равно какой, от меня и скажите: «От Вашей Муси». Ее там давно нет, но она услышит, где бы ни была. Целую Вас от всего сердца и еще к Вам ближе, чем была. Крылатый хочет сам написать Вам несколько слов.
Ваша Вега
18 января 1974
Дорогая Светлана, справляясь в декабре о здоровье Евгении Александровны и Вашем, я слышал по се голосу, что она очень слаба. Не хотелось думать, но пришлось принять как факт, что мы Женю уже не увидим, не сможет она дождаться нашего определенного приезда…
Она была мне очень вовремя. С ней я замкнул мой семейный круг, особенно подтвердив семейный тип, вплоть до физического облика моего отца и Жениного отца и брата. В этом вижу подтвержденье принципа духовного постоянства, сохраняющего оболочку сквозь века. В ней была частица моего деда, долго работавшего в Мюнхенском художественном музее и выставлявшегося там. Как звено этой же цепи, мне дорога связь Жени с Мусей с Парижа, не увядшая с годами, и та судьба, что свела их еще раз перед последним актом.
Вы всегда носите свое лицо, которому среди многих нет равного, но Вы рядом с Женей обе светитесь во тьме, и тьма не одолеет вас. Не в Вашем темпераменте беречь себя, но помимо него, скажите себе, что неспроста мы говорим созвучными голосами, и не к чему прерывать диалог, не успев высказаться. На этом пока остановлюсь.
Ваш Михаил Ланг
46.
19 марта 1974
Дорогая Светлана,
самое замечательное в Ваших сказочных бумажных равнинах (о, размер без юнца и без края этих полей, невольно вызывающих в воображении санный путь!), самое грандиозное – это очередное Ваше поселение в самостоятельном обиталище, где никто Вам не помешает, и где все Ваши львы на свободе катают кокосовый орех!
Михаил Максимилианович, спокойно повторяющий, когда что-нибудь не клеится или бесконечно тянется: «Придет, когда для этого настанет срок», не менее спокойно и про наш приезд на Родину говорит так же. Ну, а я не так уж соглашаюсь. Моя теория такова: если желать на все 100% (не на 99!), то всё придет. Кажется, я Вам уже говорила о средневековом секрете, как сделать золото? Надо налить воду в кастрюлю и поставить ее кипятить, а пока не закипит ни в коем случае не думать о белой корове. Получите полную кастрюлю золота. Попробуйте же теперь варить воду, ни на секунду не подумав о белой корове! Повидимому, Вы о ней и представления не имели, на все сто процентов стремясь к независимому гнезду, вот и получили! Пусть на три года, но это – немалый срок, а там видно будет.
Мы тоже успокоились, пережив мысленно внедрение в канареечную клетку, предложенную обществом инвалидов, достаточно ее пережив, вроде как вкатились обратно на съедающую нас Вабернштрассе, к своим березам и воробьям. А там, опять-таки, видно будет…
О Вашей книге стихов?.. Мне все эти проволочки так горестно знакомы! Но – у Вас всё впереди, да к тому же, раз все-таки уже получен аванс, на 20 лет это не затянется!
О стихах Луговской: что-то в них мелькает, а вот о Сафо: «Я в диком далеке, а по твоей реке текут цветы, и лилии застыли»» забыть нельзя. Вошли в какую-то глубину и непрестанно повторяются. Просто очень, очень хорошо и делает автора поэтом…
С надеждой на осень в Москве, крепко Вас целую, мой любимый поэт. Где Алена?
Ваша Мария Вега
47.
14 апреля 1974
Дорогая Светлана,
эти дни мне особенно необходимо было получить от Вас письмо. Я была, что называется, не в своей тарелке. Умер в Риме мой чудесный старый Шюзвилль, умер, правда, в более чем почтенном возрасте, но грустно было узнать, что он, бедняга, перенес в последнее время: три перелома правой руки, лишивших его возможности писать, а для Шюзвилля не писать равнялось – не жить. Потому-то он и на письма не отвечал, а я ничего узнать не могла…
Но что это я говорю о печальном, когда сейчас даже в Берне такая чудная весна. Всё цветет, весь город золотой от сказочных высоких кустов, которые здесь поэтично называют «золотым дождем»… Сейчас, как раз, время вдвойне Вас поздравить, – с днем рожденья, уже недалеким, и, заранее, с Первомаем. Вы знаете, – но я не устаю повторять, – как горячо мы с Крылатым желаем Вам добра. Жду книгу, жду успеха и «всенародного признания» при жизни!
Ваша Вега
48.
10 июня 1974
Дорогая невероятная Светлана!
Подчеркиваю «невероятная», потому что Вы самое диковинное существо на этом свете, просто неправдоподобное, даже не определишь, какого Вы цвета, удивительный зверь наших джунглей, но всего вернее – осколок радуги. Вы сами себе цены не знаете и не понимаете огромной талантливости Ваших писем, упорно твердя, что Вы не прозаик. В Вас прозаик – на радужной подкладке поэта, на художнике, но не просто отражающем мир, а преломляющем его в чудесной душе. Помимо всех этих качеств, меня трогает Ваша добродушная усмешка в сторону зла и кишащих на Вашей дороге гадов («Где в полутьме блаженствовали гады…»). Знакомясь с Вашими неудачами, которыми зловеще правят всякие грабительницы, я чувствую в себе кипучее желанье мстить и склонность к смертоубийству. «Нечисть летит на свет», – как говорила наша Евгения Александровна, которую, впрочем, тоже нередко подводила чрезмерная деликатность, то, что Крылатый называл «привычка к гостиной» – отсюда и эта ужасная «Клара», так долго и успешно ее обкрадывающая…