— Так вот, — не здороваясь и как бы продолжая разговор по телефону, выпаливает Филонов, — двигайте в Тайгинск самолётом. Немедленно. А то он уедет. Я вам уже два дня звоню. Тайгинск, Арсеньевская, двадцать пять, квартира один. Ясно?
Завьялов растерянно смотрит на Филонова. Почему Тайгинск? Кто уедет? Кто живёт на Арсеньевской, 25?
— Вы можете, конечно, послать телеграмму, — продолжает Филонов, — но в ней всего не объяснишь. А письмо его не застанет. Так что дуйте самолётом!
— Но куда, к кому?
— Ах, боже мой, ну, к Иванову же, конечно! К И. Иванову, к тому, кто прислал тот снимок! Только учтите, он со дня на день уедет в Сочи, так что торопитесь! Ясно? Всё. Я поехал. Мне машину дали на четверть часа…
С улицы через открытое окно донёсся нетерпеливый автомобильный гудок.
— Всё! — крикнул Филонов. — Теперь я поехал.
Завьялов перехватил его уже у самой двери. Он встал, загораживая выход, и твёрдо сказал:
— Вы никуда не уйдёте!
— Как это не уйду? Я обещал вернуть машину через пятнадцать минут. Там фотобригада ждёт, ей на объект надо!
— Бригада поедет, — сказал Завьялов. — А вы останетесь. Потом я вас сам отвезу, куда вам нужно. На такси. Я тоже опаздываю на работу. Возьму такси и отвезу вас. Здесь рядом стоянка.
Говоря это, Завьялов повернул ключ в выходной двери, вынул его и положил в карман. Потом шагнул из прихожей в комнату и закрыл за собой дверь на крючок. Быстро подошёл к окну и крикнул:
— Водитель!
В открытое окно кабины просунулась голова шофёра.
— Товарищ Филонов задержится! Приедет на другой машине. А вы поезжайте. Счастливого пути.
Он помахал шофёру рукой, открыл дверь в прихожую и впустил разъярённого Филонова. Сейчас корреспондент был похож на задорного, драчливого петушка. Лицо его и даже уши покраснели, топорщился маленький, жёсткий вихор.
|
|
— Вы… что это за шутки со мной играете? — задыхаясь от возмущения и обиды, произнёс Филонов.
— Нет, дорогой мой друг, это ты со мной шутки играешь, — миролюбиво ответил Завьялов. — Всё, что ты мне сказал, похоже на исковерканную телеграмму. На худой конец, ты мог прочитать этот текст по телефону. Зачем тебе понадобилось приезжать ко мне?
— Немедленно выпустите меня!
— Конечно. Но сначала ты мне скажешь то, что хотел, ясно, толково. Тогда я тебя не только выпущу, но и доставлю в редакцию. Ведь не может же быть, чтобы ты приехал ко мне только для того, чтобы произнести всю эту невнятицу.
— Просто я торопился очень, — глядя в пол, сказал Филонов. — Мне… просто мне хотелось посмотреть, как вы обрадуетесь… А вместо этого…
— Но, милый ты мой парень, — мягко проговорил Завьялов, — то, что ты мне сказал, — это какие-то сапоги всмятку! Сумбур какой-то. Ты видел этого Иванова, да? Почему же ты прямо не спросил его, где он сделал тот снимок?
— Да не видел я его совсем! — перебил Завьялова Филонов.
— Ну-ка сядь, дружище, — уже совсем ласково проговорил Завьялов, — сядь, сядь. Тебе сколько лет?
— Двадцать три, — всё ещё хмурясь, ответил Филонов.
— Значит, мне было ещё меньше, когда я встретил ту девушку. Ничего, что я называю тебя на «ты»?
— Называйте, — буркнул Филонов.
— Ты сказал, что хотел доставить мне радость, что же, спасибо тебе за это. Но радость человеку надо вручать бережно. Её нельзя совать в руки не глядя, кое-как… словом, ты меня понимаешь. А теперь расскажи всё по порядку. Итак, ты встретил Иванова…
|
|
— Да не видел я его совсем, этого проклятого Иванова, можете вы наконец понять? — воскликнул Филонов. — Он письмо прислал, ясно?
— Покажи мне это письмо.
— Чёрта с два выдадут мне его на руки! После вашей истории у нас такие строгости завели… Да и ничего нет в его письме, ничего ценного для вас, кроме адреса. Пишет, что работает на Крайнем Севере, куда завербовался из этого своего Тайгинска. Через десять дней собирается в отпуск, заедет денька на два домой, в Тайгинск, а потом — в Сочи. Вот я и рассчитал по дате письма, что сегодня он уже должен вернуться в Тайгинск…
— Послушай, я не понимаю, почему он всё это написал вам, этот Иванов? Ни с того ни с сего?
— Как это «ни с того ни с сего»? К ним на Север почта пришла, вот он «Луч»-то со своей фотографией и увидел. Очень благодарен, а гонорар просит перевести по тому самому адресу, Арсеньевская, двадцать пять, квартира один. И если, пишет, хотите, чтобы деньги меня застали, то учтите: я через десять дней выеду. Ну, и так далее. Коростылёва это письмо при мне получила, я в отделе был. Прочла, показала мне и сразу к телефону — вам звонить. А я говорю: дайте мне номер, я сам хочу позвонить. Два дня звонил — только длинные гудки в ответ. Ясно?
— Да, — сказал Завьялов, — теперь ясно. Всё ясно, кроме, пожалуй, одного… Впрочем, это к делу не относится. Просто мне захотелось спросить: почему ты вдруг принял такое участие в моём деле? Подряд два дня звонил, а теперь сам приехал…
Филонов молчал.
— Ну, не хочешь говорить, не надо. Во всяком случае, большое тебе спасибо.
|
|
— Нет, я скажу, — неожиданно решился Филонов. — Я запомнил, как мы в первый раз встретились. У Коростылёвой. Я сказал, что снимок не мой. А вы на меня посмотрели… так посмотрели…
— Ну, это тебе показалось.
— Нет, не показалось! Вы меня с головы до ног оглядели. С презрением таким. А я понял, почувствовал, что вы хотели мне сказать: стиляга, мол, в нейлоновой куртке ходишь, нет для тебя ничего святого, человеческого горя понять не умеешь, пижон, фотограф…
— Ну, это ты преувеличиваешь, — смутился Завьялов.
— Нет, я правду говорю. Вы тогда ушли, а меня такое зло взяло! Почему, думаю, по какому праву? Я не стиляга, я институт с отличием окончил и пижоном никогда не был. Та куртка, если хотите знать, — моя первая хорошая вещь, я её в комиссионке купил. А до этого у меня всего имущества — две пары брюк и один пиджак. Я без отца-матери рос, на стипендию жил…
— Погоди, погоди, парень, — мягко остановил его Завьялов. — Ну, может быть, мне тогда показалось, что ты как-то безразлично к моему делу подошёл. Вот я и подумал: молодой человек, настоящего горя не испытал, а в глазах уже равнодушие…
— У кого это в глазах равнодушие? — с дрожью в голосе воскликнул Филонов. — Да вы хоть раз-то в них заглянули, в мои глаза? Вы на курточку мою глядели, а не в глаза! Вы просто так, с маху решили, что я ничего, кроме московских бульваров, не видел! А я, если хотите знать, в Верхоянске, у полюса холода целую зиму провёл, снимки для журнала делал… А однажды меня ребята к металлической конструкции подвесили.
— Но за что же?
— Да я их сам попросил. Иначе мне первый поезд Буран — Тайгинск по-новому никогда бы не снять. Подумайте, сколько первых поездов наши фотографы за сорок лет Советской власти наснимали? Уже восприятие у читателей притупилось. А мне хотелось тот поезд так здорово снять, в таком ракурсе, чтобы он не был повторением… Эх, да что вам говорить! Понимаете вы теперь, почему я к вам пришёл?
Завьялов молчал. Ему было стыдно.
— Ладно. Прости меня, не разобрался. Словом, теперь я всё понял.
— Ах, опять ничего вы не поняли! Вам кажется, что я пришёл, чтобы вас угрызение совести помучило? Чепуха всё это! Мне радость вам хотелось доставить, понимаете, радость! Я, если хотите знать, сам бы в Тайгинск полетел, если б на то моя воля!
Некоторое время они оба молча сидели в тишине, нарушаемой только автомобильными сигналами, доносившимися с улицы.
— Когда я её найду, — тихо проговорил Завьялов, — и привезу сюда, то позову тебя. Придёшь?
— А как же!
— И мы посидим вместе, втроём. Был у меня ещё один парень… Твоего возраста. Прийти напрашивался, только я его не позову.
— Почему?
— Долго рассказывать. А тебя позову. Хорошую ты выбрал себе профессию.
— Для меня редакция — вся жизнь. Эх, кабы побольше времени, если бы я был свободен!..
— Свободен!.. — тихо, как бы про себя, повторил Завьялов. — Послушай, — неожиданно спросил он, — а тебе хочется быть свободным?
— Что?
— Ну ни от чего и ни от кого не зависеть? Что тебе захочется, то и делать?
— Я что-то не понимаю… А-а, понял! Ну, конечно, это было бы здорово! Я бы сейчас снова на Север махнул бы! Да что на Север! Я бы так устроил, чтобы везде быть. Понимаете, везде! Новый самолёт испытывают — я в нём. Атомный реактор строят — я участвую. Первый совхоз на целине закладывают — я снимаю. В Тайгинск с вами лететь — лечу! Чего улыбаетесь? Вы же сами такую немыслимую ситуацию придумали! Утопия, конечно, один всех дел не переделаешь, да и всем впереди быть хочется, но помечтать приятно.
— Ты уверен, что всем хочется быть впереди?
— Не понимаю вопроса. Ну, конечно же, есть разные люди, скажем, лодыри…
— Нет, я не о том. Ты уверен, что большинство твоих сверстников сегодня разделяет твои мысли, твои желания?
— Сегодня? — переспросил Филонов. — Нелепый вопрос! Я не понимаю вас, товарищ Завьялов.
— Сейчас я тебе объясню. Видишь ли, наши дни — это время большой ломки, большого переосмысления многих проблем… И мне хочется понять, как наша молодёжь, — вот такие, как ты, — смотрит на всё это. Ну, если выразить её настроения одним словом, одной фразой…
— Одной фразой? — переспросил Филонов, подумал немного и сказал: — Вся жизнь впереди! Вот. Если одной фразой. Вот вы спросили меня о свободе, я вам ответил. Но, кажется, не всё сказал. Думаю, что свобода — это сознание, что ты всё можешь сделать. Понимаете? Скажем, построить дом, стать учёным, написать проект каких-то усовершенствований в нашем государстве и добиться его реализации, полететь на Луну, сказать правду о плохих людях, какие бы посты они ни занимали… Нет, нет, вы поймите меня правильно, я отлично сознаю: чтобы построить дом, нужны знания; чтобы стать учёным, надо долго учиться, да и призвание иметь; государственные реформы надо тоже с умом, с пониманием вопроса предлагать… Но сознание, что ты можешь, имеешь неотъемлемое право всё это сделать, — это ведь тоже чувство свободы… Верно?
— Я понял. Спасибо, друг. Ну, пойдём. Извини, задержал тебя.
— Пустяки. Мне с той бригадой не ехать. Всё дело в машине было. Обещал вернуть вовремя. А отсюда до редакции всего ходу двадцать минут. До свидания!
Завьялов пожал ему руку. Маленькая, но твёрдая кисть.
— Ах, вот идиот! — неожиданно воскликнул Филонов. — Бейте меня! Ну, ударьте! Я одну вещь забыл. Главную. В том письме есть такая строчка: «Фотоснимок, который я сделал в Тайгинске». Понимаете? «Спасибо за то, что вы поместили фотоснимок, который я сделал в Тайгинске». Конечно, если вы увидите Иванова, он вам всё подробно расскажет. Запомнили? Тайгинск? Вот теперь всё. Пока!
Он открыл дверь и помчался вниз.
Завьялов постоял на лестничной площадке, слушая, как парень перепрыгивает через ступени.
18. Вперёд, вперёд!
В первый раз в своей жизни Завьялов летел на реактивном пассажирском самолёте. Его век лётчика закончился вместе с винтовой авиацией. Завьялов расстался с армией как раз в те годы, когда военно-воздушные силы перевооружались. Он не был знаком с реактивной авиацией, ни с военной, ни тем более с гражданской.
Приехав на Внуковский аэродром, Завьялов вышел на узкую площадку, отгороженную железными перилами от необъятного взлётного поля.
Здесь можно было стоять и смотреть, как взлетают и идут на посадку самолёты, и пассажиры тоненькими цепочками во главе с девушками в форменных фуражках движутся к самолётным трапам или приближаются к аэропорту.
Сегодня внимание пассажиров было сосредоточено на огромном ТУ‑104, стоящем перед зданием аэровокзала.
До сих пор Завьялов видел только снимки этого нового реактивного самолёта. Теперь он увидел его вблизи. Два других ТУ‑104 стояли поодаль. Экскурсанты цепочками поднимались по трапам, а потом, спустившись на землю, ещё долго стояли возле самолётов, задрав головы, — крошечные, точно лилипуты перед Гулливером…
Обычные винтовые машины — их тоже немало было на аэродроме — казались возле реактивных великанов маленькими, привычно домашними. На них никто не обращал внимания. Самолёты приближались и исчезали в дали взлётной полосы, точно пешеходы, до которых никому дела нет. Люди, выходившие из этих самолётов, едва увидев огромный ТУ, останавливались и долго разглядывали крупную машину.
Завьялову вспомнилась иллюстрация в давно прочитанной книге: земляне в почтительно-тревожном изумлении смотрят на гигантские летательные аппараты, только что спустившиеся из неведомых миров…
Сегодня, невероятные по своим размерам, сигарообразные, с резко скошенными крыльями и таинственными чёрными отверстиями вместо винтов, эти машины казались Завьялову символами, материальным вещественным воплощением нового времени, нового этапа в жизни людей.
Завьялов стоял, прижавшись к металлическим перилам, и неотрывно глядел на самолёт, на котором ему предстояло проделать длинный путь. И думалось ему, что это не случайно: только на такой могучей машине он доберётся до Оли, так она далеко.
Теперь он до неё долетит. Теперь это стало возможным. Есть болезни, от которых люди раньше неизбежно умирали. Многие из них уже не страшны: найдены лекарства и противоядия. Есть расстояния, которые раньше назывались непреодолимыми. Теперь их можно преодолеть. Есть задачи, которые считались неразрешимыми. Теперь они доступны для людей…
И вот Завьялов сидит среди нескольких десятков пассажиров в фантастическом ТУ‑104, прислушиваясь к ровному гулу турбин.
Прошло три часа с тех пор, как самолёт вылетел из Москвы. Ещё несколько часов полёта отделяли Завьялова от Тайгинска.
…Всё произошло внезапно. Не очень-то удобно было просить у начальства пятидневный отпуск вскоре после того, как он вернулся из очередного, месячного. Однако начальник аэроклуба, бывший военный лётчик-штурмовик, Герой Советского Союза Шумов выслушал Завьялова и разрешил ему пятидневную отлучку. Он не задал ему никаких дополнительных вопросов, когда Завьялов сказал: «По семейным обстоятельствам», — хотя знал, что старший инструктор одинок.
Наступали сумерки. Зарево, зажжённое уходящим за линию горизонта солнцем, казалось рекой расплавленного металла. А там, внизу, на земле, была отчётливо различима с высоты в девять километров подлинная земная река. Она извивалась узкой, тускло поблескивающей лентой и где-то у горизонта впадала в ту несуществующую, похожую на раскалённый металл безбрежную реку.
Земля всё больше темнела и вскоре стала одноцветно-серой, почти чёрной. Кроме узкой, цвета лунного камня реки, отсюда, из окна самолёта, уже ничего нельзя было различить.
А потом облака и вовсе закрыли землю. Самолёт летел теперь над белой клубящейся поверхностью. Несмотря на надсадный гул турбин, Завьялову казалось, что они летят в тишине и нет ничего вокруг, кроме клубящихся облаков внизу и холодного, безжизненного, одноцветного неба над ними.
«Плохо быть пассажиром, — думал Завьялов. — Лётчикам в их кабине всё представляется иным. Вообще ощущения людей, которые ведут или везут, совсем иные, чем у тех, кого ведут или везут. Лучше вести, чем быть ведомым. Неважно, скольких людей ты ведёшь. Их может быть много или мало. Их может быть только двое. А может быть, ты ведёшь только самого себя. Всё дело в ощущении сознательного движения, если можно так сказать, — в чувстве паруса, мотора или турбины, в том, чтобы отдавать себе отчёт, куда и зачем идёшь или летишь, для какой цели. Понимать, что означает этот то высокий, то низкий гул турбин, что за ним кроется — мощь, опасность или у тебя просто заложило уши и поэтому кажется, что турбины стали гудеть иначе… Знать карту. Знать приборы. Иначе будет казаться, что ты идёшь или летишь в никуда. Это легко может почудиться, когда не видно земли, не видно привычного неба, ничего нет, кроме таинственного, непонятного для непосвящённых гула турбин».
Лётчики, которые сидят сейчас в кабине и ведут самолёт, они всё знают. И он, Завьялов, тоже знал бы, если бы сидел в кабине. Дороги есть повсюду: и на земле, и в море, и в воздухе. И все они переплетены между собой.
Когда он начал свой поиск, то думал, что дорога проста: к ней, к Оле, и с ней вместе — обратно.
Ему вспомнилась сказка: девочка идёт разыскивать своего маленького брата, украденного бабой-ягой. Долог путь. Да к тому же встретившаяся ей на пути пересохшая речка просит расчистить её русло, птица-мать просит поднять упавшего на землю птенца, горы и лес тоже просят девочку помочь в их бедах… Она торопится, она очень торопится, но помогает и речке, и птице, и горам, и лесу… Но когда на обратном пути, с маленьким братцем на руках, девочка бежит, преследуемая бабой-ягой, то полноводная река расступается перед ней, птица несёт её по воздуху, деревья откидывают свои ветви, горы сдвигаются с мест, чтобы пропустить девочку с братцем, а потом сомкнуться, стать непроходимой стеной на пути бабы-яги…
Коростылёва, Прохорова, Лиза, Соколов, Осокин, Виктор и Павлик. Павлик Шевлягин… Сколько людей, сколько судеб, счастливых, несчастных! Их невозможно обойти…
Сначала он ошибся, вообразив, что его дорога обособлена от других. Теперь он знает, что все дороги переплетены — и на земле и в воздухе. Человек не одинокая звезда. Да и это только с земли так кажется, что звезды одиноки. Стоишь, задравши голову вверх, и думаешь: только я и вон та далёкая звезда, а между нами пустыня. Какая ошибка!..
Теперь, когда он найдёт её, они уже не вернутся обратно. Вообще нельзя возвращаться обратно. Они пойдут дальше, вперёд. Завьялов понял это не сейчас. Просто не сразу признался себе в этом. Человеку не дано всё понять сразу. Опыт других — великое дело. Но он ещё никогда и никого не научил до конца. Есть дороги, по которым ты должен пройти сам. Есть нечто, что должны увидеть только твои глаза. Их не заменят тысячи чужих. Ты знал, что всё изменилось вокруг. Ты читал об этом в газетах. Порозовевшие лица людей и метеорологические приборы показывали «тёплый ветер». И всё же ты должен почувствовать его дыхание на своём лице, своими глазами увидеть перемены. Нет, не просто чувствовать и смотреть. Ты должен стать частью того, что ты видишь и чувствуешь. Потому что все перемены — это ты, и тёплый ветер — это тоже ты, и звезда, которой ты хочешь достичь, и земля, и люди на ней, и ветры, и бури — это тоже ты. Нельзя достать звезду с неба и унести её с собой.
Прошёл ещё час. Самолёт по-прежнему летел над облаками. Что происходит там, внизу? Может быть, идёт дождь? Вспыхивают зарницы и какие-то города, или сёла зажигают свои огни? Мчатся автомашины и поезда, громыхают телеги по просёлочным дорогам? И люди, такие крошечные, если их представить себе с этой высоты, идут, встречаются, расходятся, говорят друг с другом, спорят, соглашаются, любят, ссорятся, мечтают, строят…
А здесь, на высоте девяти тысяч метров, безоблачно и спокойно. Всегда есть в жизни «спокойное пространство», заповедник в районе бурь. В жизни — это значит в душе человеческой. Только существуют люди, уже давно забросившие куда-то ключ от этого заповедника… А другие всегда держат двери открытыми. Павлик Шевлягин, к примеру. Он, наверно, будет считать дни, оставшиеся до его, Завьялова, возвращения. Никто не заменит его для Павлика. Вообще никто не может заменить никого. Люди могут доделать то, что не доделал ты, помочь тому, кому не помог ты. Но то, что полагается сделать тебе, должен сделать ты, и никто другой. Осокин прав. Это иллюзия, это утешение эгоиста — думать, что твой уход пройдёт незамеченным, люди сомкнут ряды, и всё будет как прежде.
Да, с виду всё будет как прежде. Но это лишь потому, что груз, который ты нёс на своих плечах, переложат на свои плечи другие. И слова, которые должен был сказать ты, произнесут другие. И тех, кого должен был любить ты, полюбят другие, и тех, кого предстояло наказать тебе, накажут другие. И к тем, кто ждёт тебя — только тебя! — придут другие.
Самолёт начинает медленно снижаться. Но понятие «медленно» теряет свой обычный смысл, когда речь идёт о реактивной авиации, потому что восприятие человека не способно уловить разницу между такими скоростями. И только рваные клочья облаков мелькают в окне, и кажется, что самолёт камнем несётся вниз, к земле.
Завьялов прильнул к окну и стал смотреть вниз. Там уже угадывались очертания земли, сначала неясные, а потом всё более различимые, и вот наконец появились цепочки огней, похожие на звёздочки обеих Медведиц.
19. До вечера…
С аэродрома до города Завьялов доехал на электричке. И теперь он стоял на платформе, пустынной в этот ранний час. На привокзальной площади выстроилась небольшая очередь к автобусам. Завьялов подошёл к очереди и спросил, где находится Арсеньевская улица. Стоящая впереди женщина ответила ему, что надо идти по набережной, и сделала неопределённый жест рукой.
Он долго шёл вдоль разбитого на набережной сквера. Дул сильный ветер, сквер был безлюден, только на одной из скамеек, почему-то на самом ветру, сидела девушка в светлом плаще с поднятым воротником и читала книгу.
Арсеньевская улица тянулась параллельно набережной. Дом 25 был старый, бревенчатый, построенный по-северному добротно.
Завьялов постучал в дверь, ему открыла круглолицая, словоохотливая девушка.
Услышав, что он спрашивает Иванова, она пригласила его в дом и стала многословно объяснять: Иванов работает на Севере, а семья его — жена Анна Фёдоровна и дочка Груня — живёт здесь; но только увидеть сейчас ни Иванова, ни Анну Фёдоровну, ни Груню нельзя, потому что все они выехали вчера на Кавказ и вернутся не раньше чем через месяц.
Итак, Завьялов опоздал. Если бы те два дня, в течение которых Филонов не мог к нему дозвониться, не пропали даром, если бы он, Завьялов, вылетел в Тайгинск на два, нет, хотя бы на один день раньше, он застал бы этого Иванова.
— Вы не знаете, в каком месте они будут отдыхать? — спросил Завьялов круглолицую девушку. — В Сочи? В Гагре? Может быть, вам известно название санатория, дома отдыха?
— Сочи, Сочи, — поспешно ответила девушка, — только санатория не знаю. Диким образом они поехали, дикарями, понимаете? Анна Фёдоровна на санатории настаивала, а Иван Васильевич упёрся: нет, говорит, и нет, мне эти режимы, говорит, ни к чему, я вольным, говорит, хочу быть человеком. Дикарём то есть… Захочешь купаться — купайся, есть захочешь — ешь. Мне, говорит, эти расписания ни к чему… Может, что передать Ивановым, когда вернутся?
— Ничего, — ответил Завьялов, — спасибо. Между прочим, вы случайно не знаете, где здесь находится НИИ‑24?
— Это что же, номер дома такой? Или улица?
— Нет… Ну, я пойду.
— Может, чаю стакан выпьете?
— Нет, спасибо.
…Завьялов бесцельно направился к центру города. Улица, по которой он теперь шёл, была красивая, асфальтированная и по обеим сторонам обсаженная подстриженными липами.
Завьялов предпринял попытку «с ходу» выяснить необходимый ему адрес и спросил первого же встретившегося парня в полосатой майке, где здесь помещается институт.
— Ветеринарный, что ли? — переспросил парень. Таким образом, первая попытка не удалась.
Завьялов медленно шёл вдоль улицы, не имея никакого плана действий. Впрочем, где-то в глубине души он верил в то, что может встретить Олю на улице. Почему бы этому не случиться? Город небольшой, время утреннее, люди идут на работу…
Он медленно шёл, пристально вглядываясь в лица прохожих. Через некоторое время он спросил пожилого мужчину с портфелем, не знает ли он, где помещается химический институт.
— Хи-ми-ческий? — удивлённо повторил мужчина и остановился.
— Может быть, он и не так называется, — пояснил Завьялов. — Ну, одним словом, номерной институт, — добавил он, сознавая, что вопрос его звучит по меньшей мере глупо.
Человек с портфелем ничего не ответил, только пожал плечами и пошёл дальше. Они одновременно обернулись, и Завьялов инстинктивно ускорил шаг. Потом он сообразил, что такая поспешность может показаться человеку с портфелем ещё более подозрительной, и остановился у афиши, извещающей о футбольном матче. Потом ещё раз обернулся, но человека с портфелем уже не было.
Завьялов пошёл дальше. Иногда ему казалось, что впереди по противоположной стороне идёт женщина, чем-то напоминающая Олю. Тогда он поспешно переходил через дорогу, быстрым шагом опережал женщину и старался незаметно заглянуть ей в лицо…
Так он дошёл до небольшой площади. Там стояли скамейки, а за ними множество стендов. Они были испещрены цифрами и значками процентов. Судя по всему, цифры свидетельствовали о росте производительности труда, валового выпуска продукции и увеличении посевных площадей. Сбоку были перечислены предприятия, колхозы и совхозы. Внимание Завьялова прежде всего привлёк именно этот перечень. Но тут же он сообразил, что смешно надеяться найти на стенде название того института.
Завьялов обвёл глазами площадь и на ближайшем к нему жёлтом трёхэтажном здании увидел вывеску: «Тайгинский городской комитет КПСС». Вот где должны знать об институте!
Это была самая элементарная догадка. Разумеется, в каждом городе есть горком партии, и, конечно, там знают обо всех учреждениях, расположенных на территории города. Но мысль обратиться в горком не приходила до сих пор Завьялову в голову. Возможно, потому, что в глубине души он сознавал всю нелепость этого шага: могут ли ему, первому встречному, человеку с улицы, дать в горкоме подобную справку?
Полчаса тому назад, выйдя из дома, в котором жил Иванов, Завьялов сказал себе: «Маленький город. Институт, имеющий такое важное значение. Неужели не отыскать его даже без помощи Иванова?» Но на деле всё оказалось намного сложнее. Обращаться наугад с вопросами о засекреченном институте значило в конце концов нарваться на неприятности. Всё-таки надо идти в горком.
…Завьялов поднимается на третий этаж. Маленькая приёмная. Никого нет. Завьялов смотрит на часы: без четверти девять. Очевидно, ещё рано. На всякий случай стучится в дверь кабинета. Небольшая комната. За письменным столом спиной к окну сидит молодой человек.
— Извините, — начинает Завьялов, — вы товарищ секретарь горкома? Мне надо с вами поговорить.
— Не выйдет, — отвечает секретарь почему-то очень весёлым тоном, — я сейчас уезжаю. Вот жду машину.
— И… когда вернётесь? — упавшим голосом спрашивает Завьялов.
— А меня сегодня весь день не будет, — всё так же охотно и добродушно отвечает секретарь. — Я на цементный уеду, на отчётно-выборное. А вы, товарищ, откуда?
Завьялову нравится этот человек, совсем ещё молодой парень. На вид ему никак не больше двадцати пяти. К тому же он сухощавый и белесый и от этого кажется ещё моложе. И говорит как-то смешно. Самые обыденные слова произносит так, будто у него на душе невесть как светло и радостно.
— Я из Москвы, — отвечает Завьялов и сам невольно улыбается.
— Ого! — восклицает секретарь. — Из самой Москвы! Из какой же организации?
— Нет, нет, — торопливо поясняет Завьялов. — Я… так сказать, не из организации. Просто живу в Москве. Приехал к вам по сугубо личному делу.
— Да ну?! — снова восклицает секретарь. — Москва в Тайгинск по личному делу приехала! Любопытно. Что же, выкладывайте своё личное дело… Впрочем, нет, подождите, ничего не выйдет. Наверно, уже машина пришла. Погодите-ка…
Он повернулся вместе со своим креслом к окну и, привстав, поглядел вниз.
— Нет, ещё не пришла. Ладно, выкладывайте.
— Прежде всего, я хотел бы предъявить вам свои документы, чтобы вы знали, кто я и что.
Он полез в карман, но секретарь предостерегающе поднял руку.
— Погодите, товарищ, — сказал он и чуть поморщился, — вы ведь не в милицию и не в бюро пропусков пришли. Кто вы, я могу узнать непосредственно от вас. Меня, например, зовут Пётр Степанович Лукашев. А вас?
— Завьялов Владимир Андреевич.
— Звучит ничуть не хуже, — сказал Лукашев прежним своим весёлым тоном. — Так что же случилось, Владимир Андреевич?
Всего несколько минут потребовалось Завьялову, чтобы рассказать свою историю. Он уже привык говорить коротко, упоминая только главное, говорить без излишних эмоций, только о фактах.
Неожиданно Лукашев прервал его:
— Послушайте, товарищ Завьялов, а куда вы так торопитесь? — Он словно забыл, что минуту назад нетерпеливо выглядывал в окно. — То, что вы рассказываете, необычайно интересно. Значит, вы увидели её в журнале. Вот здорово!.. И как же всё это произошло?
И тогда Завьялов стал рассказывать ему подробно. Начиная с того дня на взморье, когда увидел Олю на журнальной странице, с посещения редакции и отдела розыска… Только подойдя к вопросу об институте, Завьялов чуть замялся.
— Я узнал, что снимок был сделан где-то здесь, в Тайгинске, следовательно, институт находится именно здесь. Мне нужен его адрес. Понимаю, моя просьба звучит наивно, если не подозрительно. Но у меня нет другого выхода, товарищ Лукашев, поймите! Миронова не руководящее лицо, даже не инженер. Она рядовой работник. Её имя не значится в списках центральных управлений. Только на месте можно попытаться выяснить, работает ли она в этом институте. Вот я и пришёл к вам с просьбой о помощи. Не сразу решился.
С улицы донёсся прерывистый звук автомобильного сигнала. Но Лукашев, вопреки опасению Завьялова, даже не обернулся к окну.
— Ну-ка дайте ваши документы, — вдруг потребовал он, просмотрел их, вернул Завьялову и неожиданно сказал: — Слушайте, товарищ Завьялов. Если вам удастся найти эту Олю, вы согласитесь выступить у нас завтра на комсомольском активе?