В автобусе, кроме кондуктора и сидящей на передней скамейке парочки, никого не было.
Завьялов сел подальше, чтобы не мешать влюблённым. Он не видел их лиц, только спины. Рука юноши лежала на плече девушки. Время от времени он приподнимал руку и медленно, едва касаясь, проводил ладонью по её волосам. Тогда она чуть отклоняла голову назад. Наверно, они были счастливы.
И Завьялов, одиноко сидящий на заднем кресле, тоже был счастлив. Это был автобус счастливых. Пусть он не торопится, пусть едет медленно, — Завьялову хотелось подольше остаться наедине со своей радостью. Он чувствовал себя, как бегун, который уже видит перед собой заветную ленту финиша, который далеко вырвался вперёд и знает, что никто не может отнять у него победу.
Завьялов не спешил, потому что Оля была уже рядом с ним. Они сидели друг возле друга, так же, как те влюблённые впереди.
Он говорил с ней, и она отвечала. Никто не слышал её голоса, кроме него. Только он. Между ними уже не лежали долгие годы. Время не разделяло их. Теперь он снова с ней. Не с призраком, не с бесплотным изображением на журнальной странице, но с ней, сегодняшней и живой Олей.
Завьялов был счастлив. Как тогда, когда впервые сел в самолёт и взялся за ручку управления. Как тогда, когда сбил первый самолёт врага. Как тогда, когда увидел Олю на фронтовом аэродроме. Когда лежал рядом с ней в густой траве и звезды смотрели на них. Когда узнал, что она жива. Когда почувствовал тёплый ветер на своем лице и понял, что вся жизнь впереди. Он был счастлив. Когда-нибудь они соберутся все вместе: Оля, он, Коростылёва, Арсентий Павлович, Прохоровы — мать и дочь, Осокин, Константин Георгиевич… Кто ещё? Да, да, и фоторепортёр Слава Филонов, и Павлик Шевлягин, и те, кого он сейчас забыл, но вспомнит, как только придёт счастливый день встречи.
|
|
Он вёл тихий, неслышный разговор с Ольгой.
«Мы соберёмся все вместе, хорошо?» — спросил Завьялов.
«Да, да, конечно», — ответила она.
«Здесь у тебя, на берегу озера, в тайге, может быть, на том самом месте, где ты уже была и где я только что был. Или у меня в Москве…»
«Да, да, — повторила она, — здесь, на Таёжном, или у тебя в Москве».
«Нам надо ещё о многом подумать, решить, где мы будем жить. Наверно, ты не сможешь уже жить там, где слишком тихо? Не объясняй ничего, я всё знаю…»
«Да, да, я не смогла бы…»
«Но ведь я бывший лётчик, нет, нет, не бывший! Это оговорка, я сегодняшний лётчик, я тоже буду жить там, где самолёты…»
«Я знаю, я всё знаю…»
«Нас уже нельзя разделить, мы уже вместе на всю жизнь, мы слишком долго были разделены, нас разделили трудные годы. Но они прошли, теперь настало новое время, наше. Оно не кончится никогда, это наше доброе время, время честных людей».
Он поднял руку и медленно провёл ладонью по её гладким, зачёсанным назад волосам — как и тот влюблённый, сидящий впереди. И он ощутил мягкость волос Оли и движение головы, которую она чуть откинула назад, — как и та, что сидела впереди…
Лукашев стоял у окна, спиной к двери. Он обернулся, когда Завьялов, задыхаясь, — он почти бежал от автобусной остановки до горкома, — вошёл в кабинет.
— Садитесь, Владимир Андреевич, — сказал Лукашев, указывая на жёсткое кресло, стоявшее у стола.
— Я всё знаю, всё! — радостно воскликнул Завьялов, едва сдерживая своё волнение. — Она здесь, совсем недалеко, вы ведь тоже узнали о ней, да, узнали?
|
|
— Да, я узнал о ней, — медленно и почему-то не глядя на Завьялова, произнёс Лукашев. — Сядьте. Я прошу вас, садитесь.
— К чёрту!
Зачем ему садиться?.. Неужели этот человек не понимает, что у Завьялова нет времени, что он считает минуты, секунды…
— Видите ли… — начал Лукашев, но Завьялов весело и возбуждённо прервал его:
— Да не томите вы, ради бога! Я ведь всё знаю, для меня уже нет никакой тайны. Я всё знаю! Она работает у стендов, с новыми двигателями, испытывает новые виды топлива. Видите, я всё знаю!..
— Ну, следовательно, вы знаете больше, чем я могу вам рассказать, — сказал Лукашев, подошёл к столу и начал перебирать на нём какие-то бумаги. Он аккуратно отодвинул их в сторону, положил в пластмассовый стаканчик карандаши, ручку. — Между прочим, её усиленно отговаривали, — всё ещё не глядя на Завьялова, произнёс Лукашев. — Женщин на этой работе почти нет. Она требует больших специальных знаний. И мужества… Ольге Алексеевне предлагали пойти в лабораторию. Но она сказала, что хочет быть у двигателей, что её сердце рядом с работающим двигателем бьётся спокойнее. Вы, наверно, слышали: медики изобрели особый аппарат, он работает чётко и ритмично. Его каким-то образом подключают к усталому человеческому сердцу, и оно начинает биться нормально, в унисон с ритмом этого аппарата. Может быть, Ольга Алексеевна именно это имела в виду…
— Я знаю всё это, — прервал его Завьялов. — Я знаю о ней в сто, в тысячу раз больше, чем вы!..
— В таком случае, — Лукашев впервые за этот разговор посмотрел Завьялову в глаза, — вы должны узнать и конец. Вы лётчик, Завьялов, и вам известно, что некоторые материалы и в жидком и в твёрдом состоянии обладают свойством гореть и взрываться…
|
|
Прошли секунды. И вдруг Завьялов выпрямился и откинулся назад. Так было с ним, когда в первый раз в его жизни зенитный снаряд разорвался в десятке метров от самолёта и яркая вспышка на миг ослепила его. Самолёт сильно тряхнуло, и какую-то долю секунды Завьялов не воспринимал ничего, кроме яркого света в глазах и грохота в ушах. Он, тогда ещё совсем молодой лётчик, инстинктивно шарахнулся в сторону от разрыва, отвернув ручку управления влево. Вернее, ему это показалось, потому что человеку в узкой кабине истребителя отшатнуться некуда. Это был его первый боевой вылет, он возвращался с задания, ведомый командиром звена, летел в ясном, безоблачном небе. Ни одного вражеского самолёта не было в поле видимости, небо не грозило, казалось, никакой опасностью. Но мгновенно всё изменилось: они нарвались на хорошо замаскированные зенитки.
И теперь, как и тогда, сплошной красный цвет залил всё перед глазами Завьялова. Потом тот красный туман стал рассеиваться, и стены, стол, кресла начали приобретать свои реальные очертания. Завьялов увидел, что Лукашев стоит рядом и поддерживает его за локоть.
— Не надо, — сказал Завьялов, и голос его прозвучал резко, даже грубо.
«Нет, — сказал он себе, — нет, здесь что-то не то».
Он произнёс эту фразу мысленно, но вместе с тем, кажется, и вслух. И очень спокойно, так спокойно, как будто не случилось ничего чудовищного, а так — какое-то недоразумение, мелкая неполадка. Что он сказал, этот человек? Зачем? Ах, да, он же ровно ничего не знает! Он куда-то звонил, с кем-то связался, этот молодой человек, почему-то держащий его под руку… А он, Завьялов, только что сам был на том месте, где недавно стояла Оля. Сейчас он всё объяснит. Сейчас, как только перестанет качаться эта комната, как только успокоятся стрелки приборов, как только выровняется самолёт… сейчас всё придёт в норму, всё станет на свои места. И тогда он спросит…
«Нет, ничего не надо спрашивать, — сказал себе Завьялов, — я не буду ничего спрашивать. Я сейчас уйду из этой комнаты. А потом снова войду. Мне это только кажется, что я стою здесь. Это неправда. Сейчас всё пройдёт. Он что-то путает, этот Лукашев. Больше ни о чём не надо его спрашивать. А то он что-нибудь ещё напутает. И тогда уж ничего не поправишь. Не надо. Не надо. Я сейчас уйду. Я сам поеду к ней. Я все узнаю».
Завьялов сделал шаг в сторону и спросил:
— Когда?
— Недавно. Всего два месяца назад, меня ещё не было в этом городе, — сказал Лукашев. — Проводились очень сложные, ответственные испытания. Товарищи утверждают, что, располагая топливом, над созданием которого работала Ольга Алексеевна, можно подняться на сотни километров. — Он добавил: — Взрыв произошёл неожиданно. Такие взрывы всегда происходят неожиданно…
Наступило молчание.
—‑ Но… как же так? — спросил Завьялов. — Значит, когда я видел её на странице журнала, она уже… её уже не было в живых? И когда Соколов… Осокин… и сейчас, вот только сейчас этот Гладышев… А её уже не было в живых?
«Нет, нет, нет! — мысленно прикрикнул он на себя. — Ты опять спрашиваешь, опять начал спрашивать, хотя и знаешь, что ещё один вопрос, и ты убьешь её. Убьёшь навсегда. Молчи, уходи, беги отсюда туда, на поляну, где, может быть, ещё тлеют угли костра!..»
— Это случилось двенадцатого мая, Владимир Андреевич, — тихо, но решительно сказал Лукашев. — Она погибла при исполнении служебных обязанностей. Её похоронили там, где хоронят этих героических людей, чьих имён мы до поры не знаем… Вам звонили от моего имени в гостиницу?
— Да, — беззвучно ответил Завьялов.
— В то время мне уже всё рассказали. Но я не мог говорить об этом по телефону. Это было бы слишком жестоко. Я просил вас приехать на берег Таёжного… Вы были там?
— Да.
— Когда, рассказывая о своих поисках, вы упомянули о длинном деревянном здании, я сразу понял, что речь идёт о бывшем клубе этого института. И мне захотелось, чтобы вы увидели его. Вам удалось его увидеть?
— Да. Я был там. Я говорил с человеком, который знал её.
— Мне хотелось, насколько возможно, отдалить теперешнюю минуту… Дать вам возможность… хоть немного почувствовать её живой. Это всё, что было в моих силах, друг… Прости меня.
— Простить? За что?
— За то, что не смог принести тебе радостной вести. Иногда мне кажется, что всё можно обратить человеку в радость, стоит только очень захотеть, не щадить себя, действовать решительнее, смелее, честнее, и тогда всё можно обратить человеку в радость… Но, как видишь, этому есть предел.
— Спасибо, — сказал Завьялов. — Тебе не в чем обвинять себя… И это совсем не твой долг — вручить мне похоронную…
— Нет, — медленно проговорил Лукашев, — это мой долг. Это тоже мой долг. Ты вернёшься в Москву?
— Да. Первым же самолётом.
— Ты говорил мне, сколько людей встретил на пути к Ольге Алексеевне. Говорил, что запомнишь их всех. Не забывай и меня, Завьялов.
— Да, хорошо, — механически ответил он.
— Я понял, кем была она для тебя, когда ты начал свои поиски.
«Что же здесь понимать? — подумал Завьялов. — Всё укладывается в два коротких слова: «да» и «нет». «Да» — как бескрайнее поле, как безбрежное море. «Нет» — как стена. Я упёрся в стену. Вот и всё».
— Я пережил очень тяжёлые часы, — продолжал Лукашев. — Когда мне сообщили о её смерти и я представил себе, как буду говорить об этом с тобой, то подумал… Знаешь, о чём я подумал? О том, что если бы я выехал из горкома пораньше, то никогда бы не встретился с тобой… Вот так. Видишь, я ничего не скрываю. А потом я стал думать о том, какими словами тебе всё это передать. Я сидел на отчётно-выборном собрании, а ты всё время был перед моими глазами, я мучился тем, что не могу найти настоящих слов.
— Мне не нужны слова. Можешь ты это понять?
— …и мне вдруг показалось, что я — это ты, — продолжал, не слушая его, Лукашев. — И тогда я понял, чем была для тебя эта женщина. Она была твоей мечтой. Твоей любовью. Затерянным где-то островком. Ты сделал всё, чтобы установить его координаты, а потом добраться, доплыть до него во что бы то ни стало. Вначале были только ты и она. И никого между вами. Ведь так было, Завьялов, так?
Завьялов молчал.
— Наверно, тебе кажется, что ты начал свои поиски просто потому, что любил её, — продолжал Лукашев. — Конечно, в этом всё дело. Но, может быть, и не только в этом… Может быть, тебе очень захотелось что-то начать сызнова… вступить в новую для тебя жизнь, в основе которой лежит верность тому, во что ты веришь. Честность. Ясность… Так неужели ты не вернешься к жизни только потому, что женщина, которую ты искал, шла по той же дороге, но погибла, не дойдя до конца? Её нет, но сердце её продолжает биться среди тысяч других сердец. Пока ты жив, она тоже жива. Пока существуют эти люди, она будет жива. И когда нас не будет, она останется живой. Так же, как и те люди, которые будут жить после нас. Я, может быть, не то говорю. Наверно, мне что-то совсем другое нужно сказать. Но я не умею утешать. Может быть, ещё не привык. Я ещё молодой секретарь горкома… Значит, утренним самолётом?..
— Да, — ответил Завьялов, — утренним самолётом…
— Ты ничего больше не хочешь мне сказать?
— Нет. Только, пожалуй, вот что. Улица Маркса, одиннадцать… Её зовут Валя.
— Валя? Какая Валя?
— Она нуждается в помощи. Поговори с ней. Всё поймёшь сам.
— Это всё?
— Да. Это всё.
ОТСЮДА — К ЗВЁЗДАМ!
Вместо эпилога
Осенним утром 1957 года был запущен первый в мире искусственный спутник Земли. И запустили его советские люди.
На короткое мгновение захлебнулись и умолкли, прервав текущие передачи, радиостанции мира, чтобы оправиться от изумления, перевести дыхание и обрушить на человечество многочисленные сообщения о начале новой эры цивилизации.
Мгновенно это русское слово «спутник» вошло в лексикон всех народов мира, и никому не пришло в голову разрушить его очарование переводом на иностранные языки. Спутник — на всех языках «спутник». Для всех людей.
О втором событии, несоизмеримом с первым по значению, знало всего несколько человек. В то утро курсант Московского аэроклуба Павел Шевлягин, закончив курс теоретического обучения, должен был впервые подняться в воздух на учебно-тренировочном самолёте ЯК‑18. Накануне он прошёл предусмотренную положением «предварительную подготовку», ещё раз выслушал инструктора и ещё раз ответил на его вопросы. Сегодня, в восемь утра, ему предстояло ещё раз беседовать с инструктором, снова пройти подготовку, которая теперь уже называлась предполётной, а затем, надев парашют, сесть в самолёт. Это событие было для Павлика Шевлягина огромным, как мир.
Завьялов тоже расценивал это событие гораздо серьёзнее, чем обычный вывоз новичка курсанта в первый ознакомительный полёт. Ещё с осени прошлого года он перешёл на лётную работу. В течение минувшего года он не сказал и двух слов начальнику отдела кадров аэроклуба полковнику в отставке Симонюку. Теперь, когда новому инструктору нужно было заново оформить документацию, Симонюк ждал, что Завьялов наконец заговорит. Но вновь допущенный к полётам майор запаса Владимир Завьялов, придя в отдел кадров, молча заполнил необходимые карточки и анкету, расписался и так же молча ушёл.
О запуске спутника Завьялов узнал рано утром, в электричке, когда ехал на аэродром. Выйдя из поезда, он увидел на перроне Павлика Шевлягина. Павлик ждал его. Едва завидев Завьялова, он бросился к нему с криком: «Спутник, спутник!..»
Они вместе пошли по просёлочной дороге к аэродрому.
Павлик говорил без умолку. В его мозгу уже навечно отпечатались все цифры и данные, объявленные в сообщении ТАСС. Он повторял их снова и снова, забрасывал Завьялова вопросами и не сразу заметил, что его инструктор, человек, дороже которого для Павлика сейчас не было никого на свете, необычно сосредоточен и молчалив.
— Что с вами, Владимир Андреевич? — спросил он с затаённой тревогой. — Я… не полечу сегодня?
Завьялов ответил тихо:
— Нет, ты полетишь.
И повторил громче:
— Ты полетишь.
Этих слов было достаточно, чтобы Павлик вновь ощутил всю полноту своего счастья.
У ворот аэродрома они встретили Симонюка.
— Слышал, Завьялов, слышал? Спутник!.. — крикнул он ещё издали.
Завьялов ничего не ответил. Только, проходя мимо полковника, он сказал что-то так тихо, что даже Павлик, шедший в двух шагах от Завьялова, не расслышал этих слов.
Но Симонюк их услышал. «Тебе-то какое до этого дело, Симонюк», — вот что сказал Завьялов, впервые с того памятного дня, когда он дал себе слово, что «второго раза не будет».
…Завьялов и Павлик пересекали зелёное поле аэродрома. Из раскрытых окон штаба доносился голос диктора: по радио снова и снова читали сообщение о спутнике.
Небывалое оживление царило у машины-фургона, выкрашенной в шахматную клетку. Здесь, у стартового командного пункта, столпились все: курсанты, инструкторы, обслуживающий персонал аэродрома. Каждого, кто приближался к ним от ворот аэродрома, они встречали, скандируя: «Спут-ник! Спут-ник!» И так продолжалось, пока не собрались все, кому надлежало быть здесь в это утро.
Заместитель начальника аэроклуба объявил о начале полётов. Завьялов и Павлик подошли к самолёту, на котором им предстояло лететь. Это был выкрашенный в зеленый цвет учебный самолёт. Солнце поблескивало на плексигласе колпаков кабин курсанта и инструктора. Механик доложил Завьялову о готовности машины.
— Начнём, Шевлягин? — спросил Завьялов.
Они стояли у самолёта. Их разделяли два зелёных тюка, лежащих на траве, — парашюты, похожие на подушки.
— Слушай меня, Шевлягин, — проговорил Завьялов, начиная традиционную предполётную подготовку. — Итак, взлёт я выполняю сам. Ты берёшь ручку управления правой рукой, левую кладёшь на сектор газа, ставишь ноги на педали. Пока твоё дело — только мягко держать ручку управления и смотреть…
Внезапно Завьялов замолчал. Ему показалось, что Павлик его не слушает. Внимание курсанта рассеяно — это недопустимо во время предполётного инструктажа.
Завьялов повысил голос, стараясь говорить требовательнее:
— Со второго разворота обрати всё своё внимание на общий вид аэродрома. Ты обязан как бы сфотографировать его глазами. Потом расскажешь мне всё, что запомнил. После первого разворота — это будет второй круг над аэродромом — я отдаю тебе ручку управления… Курсант Шевлягин, куда вы смотрите?!
Но даже и этот резкий окрик не вывел Павлика из того странного состояния, в котором — Завьялов почувствовал это — он находился.
Вот он стоит перед ним, маленький остроносый паренёк в синем комбинезоне, с лётным шлемом в руках, и смотрит куда-то поверх плеч Завьялова.
— Я вижу его… вижу… — одними губами проговорил Павлик.
— Что ты видишь? Кого?
— Спутник… Смотрите, Владимир Андреевич, смотрите! Видите серебристую точку, видите?
Завьялов обернулся и посмотрел в сторону, куда сейчас указывал вытянутой рукой Павлик Шевлягин.
Нет, Завьялов ничего не увидел. Ничего, кроме подёрнутого утренней туманной дымкой горизонта, кроме ярко-зелёного, вымытого вчерашним дождем далёкого леса.
— Там сказано… — как бы в забытьи продолжал Павлик, — что его можно увидеть невооружённым глазом… Я вижу его, вижу! Смотрите…
— Ничего не различаю, — нетерпеливо сказал Завьялов. — Да это и невозможно — увидеть его днём, при ярком солнце…
— Нет, нет! — со страстной настойчивостью прервал его Павлик. — Смотрите же, смотрите, вон же он, вон там! Неужели не видите?! Маленькая серебряная точка… Как головка булавки… плывёт над горизонтом… вот, вот!..
— Да где же, где? — невольно поддаваясь самозабвенной настойчивости Павлика, так же громко крикнул Завьялов. Он до боли напрягал зрение, стараясь разглядеть невидимую серебряную точку, которую так отчётливо видел Павлик.
И вот ему показалось, что он увидел её. Да, да, он увидел! Маленькая серебряная точка. Искорка, раскалённая добела, плыла над горизонтом. Он видел её, видел!.. Неудержимая, невидимая сила влекла эту чудесную искру, этот раскалённый кусочек металла вперёд. Завьялов говорил себе, убеждал, что этого не может быть, что это всего лишь обман зрения. Но чем больше он уверял себя в этом, тем отчётливее видел серебристую точку, торжественно и победно плывущую над горизонтом. И в его воображении это была уже не маленькая точка, а пылающий шар, из которого вырывались языки пламени, светящийся газ, как из турбин самолёта. Напрасно Завьялов твердил себе, что это — самовнушение, что ракета только выводит спутник на орбиту, а сейчас он движется сам по себе, подчиняясь законам астронавтики, и никакого пламени он видеть не может…
Чувство, которое охватило Завьялова в вагоне электрички при первом известии о спутнике, сейчас снова овладело им… Он думал об Оле, только об Оле, сгоревшей в огне нового пламени, которое зажгли люди для того, чтобы осветить путь к звёздам. Он думал о том, что это её жизнь, её огонь, сила её рук, биение её сердца движет сейчас над горизонтом серебристую точку. Оля не погибла. Оля не сгорела, она будет победно плыть вокруг Земли, видная отовсюду…
— Вы видите его, видите? — кричал Павлик.
— Да, да!
— Случилось что-нибудь? — раздался чей-то недоумевающий голос.
Завьялов обернулся. Это подошёл техник.
— Что увидели, товарищ инструктор? — спросил он, защищая ладонью от солнца глаза и всматриваясь в небо.
— Нет… ничего, — глухо ответил Завьялов. — Просто Шевлягину показалось, что он увидел спутник.
— Разве его днём разглядишь! — усмехнулся техник. — Его утром, в шесть сорок две надо было смотреть. Или в час сорок шесть. — Он наизусть цитировал сообщения ТАСС.
Взгляды Завьялова и Шевлягина встретились. Они только улыбнулись друг другу, точно связанные общей тайной, гордые тем, что увидели то, что ещё не дано увидеть никому.
— Осмотреть и надеть парашют! — отдал приказание Завьялов.
Он пристально следил за тем, как Павлик уверенным движением, точно надевая пальто, продел руку в лямку парашюта, одновременно перекидывая зелёный, закреплённый несколькими белыми резинками тюк за спину. Потом продел вторую руку, пропустил две другие лямки между ногами и щёлкнул замком, оказавшимся теперь на его груди.
— В самолёт! — скомандовал Завьялов.
Павлик поставил правую ногу на металлическую ступеньку, перекинул левую на ребристый квадратик, укреплённый на крыле самолёта, и через мгновение опустился на переднее сиденье кабины — место курсанта.
Завьялов сел позади. Теперь он уже не видел лица Павлика — только его плечи, только покрытый чёрным лётным шлемом затылок и узкую загорелую полоску кожи на шее, между краем шлема и воротником комбинезона. Он не видел глаз Павлика, но знал, что они сейчас впились в многочисленные приборы, укреплённые на щите, — указатели скорости, высоты, поворота и скольжения самолёта, вариометр, радио- и гирокомпас, которые обязан видеть летчик во время полёта.
Он представил себе, с какой решимостью готовится Павлик охватить взглядом все эти приборы во время полёта и одновременно следить за всем тем, что происходит внизу, наблюдать за землёй, — задача, которую не удавалось разрешить ещё ни одному лётчику во время своего первого вылета.
Завьялов улыбнулся. Ещё раз взглянул на узкую, коричневую от загара полоску кожи на шее Павлика и вдруг с необычайной силой, всем своим существом почувствовал, как дорог ему этот парень, готовящийся в первый раз взлететь в небо. В какие-то доли секунды он вдруг вспомнил по-детски наивный вопрос Павлика в тот вечер, когда Завьялов ждал Лизу и торопился на вокзал.
Павлик спросил тогда, может ли это быть, чтобы свет погасшей звезды долгие, бесконечные годы шёл к людям.
«Может, Павлик, может! — мысленно произнес Завьялов. — Этот свет идёт годы, тысячи, миллионы лет. Он проходит сквозь преграды, сквозь метеоритные дожди, пробивая космические туманности, самые чёрные тучи и самые густые облака. Практически он вечен, этот свет далёкой и, может быть, уже погасшей звезды. И не надо думать о том, что звезда погасла. Не надо…»
И всё же ему стало грустно. Он заметил, как дрогнула перед ним ручка управления ещё стоящего на земле самолёта, спаренная с другой такой же ручкой в передней кабине. Это Павлик дотронулся до неё, прилаживаясь, ещё раз повторяя те движения, которым его учили, перед тем как разрешить полёт. Завьялов тоже положил ладонь на толстую, гладко отполированную ручку, — просто так, чтобы проверить свои ощущения. И ему показалось, что этим своим движением он как бы слился с Павликом, с его сердцем, мозгом, со всем его существом, и у него стало легче на душе.
Он взглянул на крылья машины, на две красных звезды на них. Такие же звёзды сопутствовали ему в далёкие боевые годы. Затем он поднял голову и посмотрел в небо, ясное, безоблачное, но уже подёрнутое лёгкой осенней дымкой. Он ощутил неожиданный прилив радости. Прямо перед собой Завьялов снова увидел плечи и голову Павлика. «Вперёд, Павлик, вперёд! Начинается новая жизнь. Вперёд!»
Но всё это он сказал лишь мысленно, а вслух произнёс обычную предполётную уставную фразу, обращённую к людям, стоящим внизу, перед самолётом:
— От винта!..
1962