Так я говорю себе, приближаясь к огромной студии Dance Manhattan, расположенной на пятом этаже небоскреба с полированными полами и зеркалами во всю стену. Руки дрожат, переобуваюсь, не прекращая твердить, что мне не страшно. Ну и что, если я никого здесь не знаю и мучительно завидую выходящим из лифта местным тангерос. Они такие оживленные, самоуверенные. Идеальные зубы, классные мешочки для обуви. В их речи угадываю иностранный акцент, но это успокаивает лишь на миг – ведь откуда бы ни приехали, теперь они все ньюйоркцы. Собравшиеся здороваются, целуя друг друга в обе щеки.
(Пауза. Во всем мире на милонгах принято здороваться и прощаться, расцеловываясь в обе щеки: «чмок‑чмок» отнимает уйму времени, но того стоит, помогая создавать приятную иллюзию общности.)
Но я здесь чужая и мне целовать некого. Не успеваю запаниковать, что мне и танцевать будет не с кем, как меня приглашает чернокожий мужчина, весь в поту, но благоухающий цитрусовым парфюмом.
Моего партнера отличают динамичность, музыкальность и открытое объятие. После него еще несколько танцев: некоторые удачные, некоторые посредственные, вызывающие то облегчение, то разочарование. Оказалось, местные – не боги танца, зато дружелюбно настроены к незнакомцам. Большинство участников предпочитают открытое объятие. Закрытое – не «комильфо». Сидеть тоже не принято, поэтому либо стоят, либо танцуют. Все при деле. Пары быстро сменяются, музыка не прекращается. Никаких столов, стульев, прохладительных напитков (кроме бутылок с водой, которые каждый приносит с собой). Это танго по принципу «еда навынос». Мы танцуем по очереди, в спешке, словно торопимся попасть куда‑то… но куда?
На следующую милонгу, вот куда. В ту ночь проводится еще одна или две вечеринки, и некоторые уже отправляются туда с перекинутыми через плечо сумками с обувью. Ритм Нью‑Йорка в этом плане уникален. Пожалуй, единственный город в мире, где могла родиться идея «Марафона Практилонги» – безумной комбинации практики, милонги и сердечного приступа («три по цене одного»). Длится подобное мероприятие ровно шесть часов до полуночи, чтобы выжившие успели попасть на другую площадку, где проводится афтепати после милонги – «афте‑лонга»: вход после трех утра бесплатный, ни в коем случае не в уличной обуви.
Танцевальный марафон также изобретен в Америке, в Голливуде, в 1910 году, в начале приступа мировой тангомании. Его первой жертвой стала подхватившая «танцевальную лихорадку» жительница Нью‑Джерси, проплясавшая без остановки пятьдесят дней. Находясь здесь, вполне могу поверить в это.
– Вы позволите?
– Да, – отвечаю, не успев дотянуться взглядом до лица мужчины, венчающего его гигантское туловище. Собственно, и во время танца я вижу только его грудь. Ее обладатель – Руперт Ньютон. Имя идеально подходит к внешности скучающего джентльмена Викторианской эпохи, коллекционирующего, скажем, марки.
– Я часто бываю в Буэнос‑Айресе, – мимоходом сообщает он. – Недавно купил там квартиру.
– Замечательно, – улыбаюсь я, радуясь, что он не замечает зависти в моих глазах. Руперт хороший танцор, но от него веет скукой. И всё‑то он видел, и всё‑то он знает.
Немного позже выясняется, что он действительно праздный джентльмен, только собирает не марки, а редкие велосипеды и записи танго.
Каких только тангерос я не встречаю в следующие несколько дней – выходцев из разных стран, всех цветов и национальностей, но всех объединяет одно: их распирает от счастья, что они ньюйоркцы. Один из них, молодой болгарин, окончивший когда‑то тот же французский колледж в Софии, что и я, теперь работает здесь в банке. К тому же он искусный танцор и приглашает меня на мини‑экскурсию по местным милонгам. Он одержим восторгом, доходящим до какого‑то безумия. Он слишком счастлив, чтобы танцевать.
– Подумать только, Новая Зеландия! Как ты там оказалась? Смотри, не выйди в итоге замуж за фермера, зароешь талант. Тебе надо перебираться сюда, вот где жизнь.
Я хвастаюсь своим путешествием в Буэнос‑Айрес.
– Все ездили в Буэнос‑Айрес. Это ж наши задворки, ну типа того. Хотя, сказать по правде… – О да, только его правды мне недоставало, учитывая, что у меня и так испортилось настроение, – нам даже не нужно туда мотаться, ведь каждую неделю все эти маэстро приезжают сюда. И еще преподают местные аргентинцы. Они все тут. Здесь нужно быть. – Он смотрит на часы. – Давай, нас ждет вечеринка.
Моя неделя в Америке – калейдоскоп танцев и милонг. В своей попытке «накатать» как можно больше километров на танцполе я забываю имена и площадки, все они смешались в моей голове. Танцевальный мир «Большого яблока» требует нечеловеческой выносливости, и после шести ночей в подобном ритме я начинаю выдыхаться.
Последнее наше мероприятие проходит на открытом рынке в Гринвич‑Виллидж. Людей пришло огромное количество: и участников, и просто зрителей. Мой удачливый земляк, как одержимый, выделывает па со своей новой сицилийской знакомой. Спустя несколько лет они поженятся и поселятся в залитом солнце пентхаусе с видом на статую Свободы, в пешей доступности будет с десяток милонг. Их дети будут танцевать танго с американским паспортом в кармане и улыбкой победителей.
А я? Я стою и смотрю на них. Я хочу быть одной из них – одной из этих счастливцев, но знаю, что не могу. Зато я вижу, почему танго так популярно в Нью‑Йорке: оно каждому дает шанс – мальчику из Софии, девочке из Сицилии, и если ты хорош, то не упустишь его. Эта круглосуточная милонга возможностей очаровывает их и рождает желание танцевать еще и еще. Здесь не Буэнос‑Айрес, но нечто подобное по своему величию. Своего рода Вавилон, то, чем аргентинская столица была сто лет назад, на расцвете танго. В тепличных же условиях Нью‑Йорка оно до сих пор цветет, порождая новые гибриды.
Но мне пора обратно в мою тихую заводь. Я прощаюсь со счастливчиком банкиром и с кузиной, с которой жила бок о бок все это время. Она, бывшая модель, ростом за метр восемьдесят, пытается прийти в себя после кошмарного свидания с карликом, явившимся в ее квартиру с букетом, за которым не видно его самого. Советую ей попробовать танго. Там так много высоких мужчин.
– Звучит заманчиво, – реагирует она. Но в голосе слышится, что моя одержимость кажется ей, мягко говоря, неразумной. Будучи истинной жительницей Нью‑Йорка и работая в финансовой сфере, сестра не понимает, как можно делать что‑то без цели.
– А ты встретила кого‑то?
– Конечно, сотни людей. – Мне вспоминаются Карлос Риварола, и Гильермо д’Алио, и все те интересные мужчины, с кем довелось потанцевать. И все же приходится признаться: того самого «кого‑то» я еще не встретила.
А теперь назад, в городок с открытки.
«Добро пожаловать в город моряков!» – на океанском ветру под ясным небом Окленда развевался приветственный баннер.
Едва мы приземляемся, я уже хочу обратно в Буэнос‑Айрес. Больше, чем когда‑либо, я понимаю, что мне не место в городе будущего, городе крепких, любящих путешествовать мужчин. Мой дом там, в столице ночных милонг, курящих тангерос и музыки прошлого, где на улицах царят драматизм и запустение, меланхолия и воспоминания. Скажете, извращение? Возможно. Но такой уж я родилась.
Я не нахожу себе места, зато постура улучшилась, и теперь я без труда могу ходить и танцевать на каблуках. За месяц моего отсутствия ситуация с танго в Окленде изменилась.
Школы Тима Шарпа и Дэна Грина по‑прежнему успешно функционируют, но у них появились конкуренты в лице роскошной аргентинки Сесилии и старины Джеффа, каждый из которых открыл свой танцевальный класс. А еще по средам стала проводиться милонга на набережной. В общем, в танго‑сообществе все идет к публичным войнам и личным драмам.
В тот год я пережила несколько переломных моментов: свой первый тангазм, первую безумную увлеченность учителем и первые отношения. Мужчины, конечно, были разные, ведь это танго с его неизменными кортинами и сменой партнеров.
(Пауза. Предупреждаю: все вышеперечисленное случится и с вами в течение первых двух танцевальных лет, если, конечно, вы не святой и не буддийский монах, хотя в таком случае вряд ли вы бы занялись чем‑то подобным. Особенно, хотя и не обязательно, это касается одиноких, пол и возраст значения не имеют.)
По мере перехода на новый уровень танго речь идет не только о ногах, но и о разуме и сердце. И тут нам понадобятся новые термины, среди которых с пугающей регулярностью повторяется слово «невроз».
Танго, как магнит, действует на людей, тяготеющих к психоанализу, отчасти потому, что Буэнос‑Айрес – мировая столица в этом вопросе. Неудивительно, что один аргентинский психолог‑фрейдист всесторонне исследовал лирику танго. Он обозначил классический цикл «истерического» поведения, характерного для персонажей многих песен. Конечно, в значительной (если не большей) степени подобное применимо и к танцу. Итак:
1) обольщение (он приглашает, она соглашается);
2) помолвка (они танцуют, они вместе);
3) разрыв (после пары танд они расходятся, спасибо за танец);
4) cтрадание (мы были так близки, а теперь чужие друг другу, я не переживу);
5) желание (пожалуйста, я хочу все повторить).
Обратите внимание, действие заканчивается желанием и начинается тоже желанием, то есть все циклично: желание – обольщение – помолвка – разрыв – страдание – желание. Желание раз за разом обрекает нас на страдания, и ему мы не можем противиться.
Для неофита танго жизнь проста; поначалу ваше внимание сосредоточено в основном на ногах, и поэтому вы в безопасности. Но при переходе на следующий уровень, когда в игру вступают сердце и разум, – тут уже все по Фрейду.
Итак, однажды солнечным днем я оказываюсь в пригородной Оклендской студии, на практике у Джеффа. В углу зала я заметила парня среднего роста, с короткими волосами, мускулистой фигурой, характерной для игроков в регби, безукоризненными постурой и движениями. Я вроде бы видела его и раньше, и он всегда был сам по себе. Вот и сейчас он тихо тренируется, стоя у балетного станка. Сольное исполнение – одна из сложнейших вещей в танго, потому что вам не на кого положиться, только на свою ось и баланс.
– Это Сильвестр, – поясняет Джефф. – Один из моих учеников, через пару лет он будет прекрасным танцором.
На своих занятиях Джефф преподает стиль, которого и сам придерживается, – стиль милонгеро, или традиционное, близкое объятие. Кстати, Сесилия учит аналогичному танго. Разумно предположить, что, раз они представляют один и тот же стиль, им захочется объединить усилия и вести классы вместе, но нет, они не находят взаимопонимания, да и оба предпочитают руководить. Тем временем Сильвестр, который в обычной жизни занимается чем‑то связанным с микросхемами, продолжает серьезно репетировать. Он берет лучшее от учителя и шаг за шагом вырабатывает свой алгоритм движений.
Кстати, любопытный факт об англоговорящих поклонниках танго: среди них преобладают инженеры, физики, IT‑специалисты (особенно те, кто интересуется искусственным интеллектом), математики, хирурги и прочие высоколобые. Как‑то один знакомый физик объяснял мне сходство танго с квантовой механикой (или термодинамикой?) с помощью сложной системы диаграмм и формул музыкальных ритмов и шагов.
– Но я хочу просто танцевать и получать удовольствие! – слабая попытка протеста.
– Ты так говоришь, потому что тебя ведут. Можешь закрыть глаза и отдаться течению. А я ведущий. Чтобы ты наслаждалась, мне нужно все распланировать, разложить по полочкам. Мне нужна система.
Воистину, танцевать с ним было все равно что с роботом: функционально и без души. Есть ли система у Сильвестра, я не знаю, он немногословен, зато он явно обладает нечеловеческим терпением, позволяющим месяцами тренироваться одному, прежде чем танцевать с партнершей.
В данном случае – со мной. И вот наш первый танец, первый, базовый, элементарный шаг.
Салида.
В переводе означает «выход», но на самом деле это начало. Один из редких случаев, когда пара выполняет одинаковые движения: оба партнера шагают вбок, «открывая» танец. И хотя ничего сложного, до знакомства с Сильвестром во мне жила уверенность, что никто в Окленде не умеет правильно делать салиду. Но с ним ты точно понимаешь, вернее, тело знает, что он делает. Без принуждения, без пасов руками, без скручивания торсов, без телесных пыток.
Под звуки написанной Пульезе в 1940‑е годы песни «Всего лишь раз» со мной происходит нечто странное и неизведанное: мы с Сильвестром превращаемся в единое целое – одно тело, один разум, одно сердце на двоих. Мне чудится, что, пока вот так танцуем, ничего плохого случиться не может. Никогда еще мужчина не дарил чувство такой защищенности, понимания и восхищения. Наши лица рядом, учитывая мои каблуки, а от его шеи исходит аромат тихоокеанских цитрусовых и исполнения желаний.
Это и есть тангазм. Следует ли за ним воображаемая картина нашего долгого счастливого будущего с радостно бегающими детьми и общей старостью под яблонями? Нет! Тангазм не в этом. Он вне времени. Он вне будущего или прошлого. Ничего не нужно, когда есть идеальное, совершенное настоящее. Здесь и сейчас, в эти двенадцать минут танца, которые перетекают в двадцать пять, затем в шестьдесят, затем в три часа. Я растворяюсь в нем, и мы вместе растворяемся в музыке…
Молодая, свободная двадцатисемилетняя девушка. Естественно, я хочу продолжения. А как иначе? Как не желать испытывать подобное снова и снова? Но в полночь музыка затихает, мы прощаемся, обменявшись дежурным «увидимся», и я еду домой.
В машине играет инструментальная версия песни El día que me quieras («День, когда ты меня полюбишь»). В сослагательном наклонении – «день, когда ты полюбил бы меня». Но, хотя я самостоятельно учу испанский, внимания на языковые нюансы и символику сейчас не обращаю. Я ни о чем не думаю. Я чувствую. Испытываю настоятельную потребность снова и как можно скорее танцевать с Сильвестром, и пока это не случится, я не успокоюсь.
И вот спустя неделю мы опять вместе в той большой студии за городом. Но подходит конец занятиям, закрывается ночная милонга, и мы решаем продолжить репетиции под романтичные композиции в исполнении оркестров 1940‑х годов. Ди Сарли и Пульезе – в его спальне. «Просто отработаем хиро и очо, и все», – убеждаем себя и друг друга. А из магнитофона звучит трагический голос исполнителя танго «Один лишь раз», предупреждая и повторяя: «Любовь, которая оказалась ничем».
«Это всего лишь танго», – говорим мы себе, медленно, но верно приближаясь к кровати… В идеальном мире это могло стать началом восхитительных танго‑отношений. Но где он, тот мир?
Как только мы оказываемся вне объятий танго и начинаем говорить, между нами открывается пропасть размером с Тасманское море. Разные ритмы, разные жизни: я – далекий от спорта человек, обитающий в своем мирке книг, фильмов и тоски по Европе. Он – атлет, любитель микросхем и Азии. Ничего не получается. За пределами дансинга любви между нами нет. Через пару недель все кончено. Но Сильвестр потрясающе талантливый, достойный парень, и мы продолжаем танцевать и после финала.
Тем временем на занятия Сесилии в небольшой студии над «Макдоналдсом» стекается все больше и больше учеников. Здесь мы возвращаемся к азам, то есть не осваиваем последовательность шагов, а заново проходим технику.
– Стопы в одном направлении, будто катаетесь на лыжах! – командует Сесилия, щелкая пальцами в такт и лучезарно улыбаясь. – Вы должны двигаться мягко, плыть! Не бултыхаться, как пробки! И не тонуть, как «Титаник»!
А мы бултыхаемся и тонем – все, кроме Сильвестра, который вскоре становится партнером Сесилии в классе. Танцуя с ним, преподавательница надевает туфли с открытыми носками, выражая тем самым доверие. Их слаженный, монолитный дуэт – живое воплощение идеального близкого объятия. Я не позволяю себе и намека на ревность, потому что мой мир озарен улыбкой Сесилии. А мы с Сильвестром по‑прежнему с успехом испытываем наш тангазм, хотя и немного болезненный.
Но вот приходит время приезда Карлоса Риваролы с его неизменным калебасом.
– Как приятно снова здесь оказаться, – улыбается он восхищенным тангерос, которым очень хочется верить в его искренность.
С нашей первой встречи прошел год, и теперь, умудренная опытом, я понимаю, почему танец с ним подобен танцу с ангелами. Он умеет перейти от открытого объятия к близкому и обратно так, что вы даже не заметите. Он никогда не позволит вам почувствовать, что вы ошиблись. Он сглаживает ваши неудачи и подчеркивает моменты, когда вы грациозны. Он не просто маэстро, он джентльмен.
И снова я покорена им. И когда мы с Джеймсом берем у Карлоса частный урок и тот говорит, что ноги должны быть «более эластичными», я так отчаянно стараюсь добиться его похвалы, что еще больше костенею. Буквально превращаюсь в Пиноккио. Но учитель великодушно улыбается:
– Очень хорошо! Просто расслабься и наслаждайся!
Именно об этом я и забываю. Невозможно ничего добиться ни от танго, ни от себя, если не расслабиться. Вот почему Тим Шарп всегда выглядит так, будто все еще катается на льду за сборную Новой Зеландии, – он не умеет расслабляться. Это не в его характере. И все же Тим Шарп, как и Сильвестр, ведет блестяще. Не могу понять, почему.
Тайна раскрывается на последнем уроке Риваролы.
– У него правильная постура, – говорит Риварола. – Estampa.
Cильвестр и Сесилия демонстрируют очо кортадо – прерванное очо – основной элемент танцевальных вечеров танго, позволяющий экономить место на танцполе, и одно из старейших движений.
– Мужчине в танго не обойтись без estampa, – повторяет он.
– Поза, осанка, – переводит Сесилия. Я бы назвала это «печатью танго». В студии только три человека, совершенно разных внешне, отмечены такой печатью: Карлос, профессиональный танцор, который и выглядит соответственно, Сильвестр с телосложением Рэмбо и Тим Шарп, худой и угловатый.
– И ведет он грудью, видите? – продолжал комментировать маэстро. – Не ногами, не руками, а грудью ведет. А внутри – сердце. Si?
Он улыбается нам. Мы слушаем затаив дыхание. Да, сердце.
Хотя в танго я за год поумнела, в других отношениях – вряд ли. Вот почему за обедом я оказываюсь за одним столиком с Карлосом и пускаю через соломину пузыри в свою газировку, пока он терпеливо поправляет мой испанской («ты находишься здесь», а не «ты находится здесь»).
Я мечтала поговорить с ним об одиночестве и желании, но вместо этого молча смотрю на залив Вайтемата, что в переводе с языка маори означает «сияющий». Здесь так хорошо, все переливается на ярком солнце, в жарком небе парят чайки. А моя душа – в Буэнос‑Айресе, в темных салонах с потертым плюшем и сигаретным дымом. И Карлос воплощает ту вселенную, о которой я грежу. Психологи окрестили бы мое влечение к нему перенесением: вытесненной эмоцией. Лично я, будучи в хорошем расположении духа, назвала бы это неуместной эмоцией, в противном же случае – старой доброй похотью.
Джентльмен остается джентльменом всегда, а не только во время танды, поэтому ничего такого между нами не происходит. Но пережитого достаточно, чтобы после его отъезда болело в груди, а город вновь опустел.
В идеале танго – гармония между желанием и самоконтролем, встречами и расставаниями, близостью и почтительным расстоянием.
В идеале, но не для меня, у которой желание всегда перевешивает, – собственно, поэтому я так влюбилась в танец. Танго придумали люди, обуреваемые страстями: обездоленные, одичавшие без ласки мигранты и неудачники из портовых трущоб, пытавшиеся телом выразить свою тоску по дому и женщине, чтобы окончательно не сойти с ума. А женщины, с которыми они впоследствии начали танцевать, принадлежали тому же миру тьмы: притонов, фабрик, борделей и улиц. В общем, во все времена танго предназначалось для изголодавшихся людей.
Оказалось, что таких полно в Окленде. Поэтому в нашем буржуазном мире многие рано или поздно, как пчелы, попадаются в эту сладкую ловушку. Настоящие драмы разыгрываются в гавани Виадук, а именно в кафе Limon, которым владеют турки и где раз в неделю собираются члены местного танго‑сообщества. В свободное от разглядывания посетителей время владелец заведения, похожий на холеного аллигатора, ест спагетти и читает Достоевского на турецком.
На стене внутри кафе висит огромная картина, на которой двое то ли занимаются сексом, то ли убивают друг друга. Ее автор – ливанский художник, угрюмый сердцеед, время от времени заглядывает в кафе, исполняет несколько томных танцев и уходит восвояси, оставляя на набережной потрясенных официанток, глядящих ему вслед.
Наша компания тангерос – смесь чудаков, культурных гибридов и выживших после жизненных крушений. В этом экзотическом вареве встречаются, впрочем, и «нормальные» люди – такие как Джефф и его девушка, хотя она уже не его девушка, так как у них «все сложно».
В танго всегда непросто. Если вы не женаты, все еще хуже, ибо сложности тогда не так очевидны. Но они есть в любом случае, ведь танец привлекает сложных людей.
Скажем, Джерри из Ирландии с детским лицом. Он психолог, его партнерша – красавица голландско‑португальских кровей. В Стране киви выходец с Изумрудного острова оказался потому, что женился на местной, родившей ему ребенка аккурат перед тем, как их брак пошел ко дну. Обычный сценарий для иностранца в Окленде. Джерри часто восклицал, что хотел бы оказаться где‑нибудь подальше. Правда, женившись на своей голландко‑португалке (которая любила появляться на милонгах в разных париках, чтобы, по ее словам, «ощутить себя кем‑то другим»), он так говорить перестал. Через пару лет они развелись.
Или вот Ануш, армянка из Нью‑Йорка с усталым лицом, измученным сердцем и ярко накрашенными ногтями. Она дизайнер одежды для танцев и с щегольством носит, а заодно и рекламирует собственные наряды. Ее откровенные декольте и оголяющие живот модели, как говорится, оставляют мало простора для воображения. Будучи лучшим и самым опытным танцором местных вечеринок, она придерживается аутентичного стиля милонгеро.
– Ты была в Нью‑Йорке, Капка. И знаешь разницу между танцем там и тут. Ты понимаешь, как я себя здесь чувствую. Но, пожалуйста, не давай мне зацикливаться на этом. Я здесь ради него, и он того стоит.
Он – муж по имени Тэм, жизнерадостный англичанин, который давно живет в Окленде. Отправившись однажды на отдых в Америку, Тэм вернулся оттуда с Ануш и совершенно новым имиджем, превратившись из неуклюжего домоседа в лощеного тангеро.
Вскоре Ануш становится королевой Оклендского танго. Она преподает, организовывает милонги, борется за сферу влияния с самопровозглашенными гуру, которые появляются неизвестно откуда и ведут свои маленькие группки. Один из таких «чертей из табакерки» – коротышка‑аргентинец с замашками Наполеона, душеприказчик отчаянных домохозяек в Норт‑Шор‑Сити. Миниатюрный учитель с бородкой, как у его предков гаучо, в сдвинутой на бок шляпе‑котелке, и его свита из ярко накрашенных дам средних лет в узких дизайнерских платьях и боа напоминают массовку фильмов Дэвида Линча. Они веселятся, даже если Джефф злится и бормочет сквозь стиснутые, темные от вина зубы: «С каждым их шагом близится смерть танго».
Ануш наблюдает за ними из‑под полуприкрытых век, выразительно приподнимая брови. В своих эффектных туфлях на высоких каблуках, со всем присущим ей пылом, преисполненная благих намерений, американо‑новозеландская тангера проводит милонги, похожие на мероприятия местных муниципальных собраний, – с тортами на дни рождения, пиццей, воздушными шарами и регламентированной сменой партнеров. Меня подобные вечеринки не очень вдохновляют, на них я чувствую беспросветное одиночество. Но она одержима всем этим, и ученики показывают прекрасные результаты. А еще у Ануш прекрасное чувство юмора:
– У меня сегодня новичок: одет как денди, но с явными отклонениями. Говорит: «Каким животным мне стать?» Я отвечаю: «Просто будь собой». А он: «Нет, мне нужно быть кем‑то. Каково это – овладеть женщиной, будучи тигром, или соблазнить ее, как будто ты змея?» Говорю тебе, чудаков хватает, зато я так повеселилась.
Не всем посетителям Limon весело. К примеру, Рейчел: она переехала в Новую Зеландию из Германии много лет назад, ей всего тридцать с небольшим, но, глядя на нее, складывается впечатление, что она уже умерла и просто ждет своего часа в какой‑то тоскливой приемной загробного мира. Ее одежду, казалось, достали из саквояжа меланхоличной дамы прошлого века, в волосы она любит вдеть бумажный цветок или укутаться в цыганскую шаль, но никакие украшения не способны смыть печали с ее лица. Несчастье стало ее отличительной чертой. В редкие моменты, когда, теряя самообладание, Рейчел издает нервный смешок, невольно пугаешься и ждешь, что за ним последует истерика, но она быстро берет себя в руки.
Каждый раз, глядя на нее, мне чудится, будто я совершила нечто ужасное. Позднее подобное выражение лица, говорящее «ты виноват в моих страданиях», я часто встречала и у других танцовщиц.
И все‑таки Рэйчел не может не вызывать симпатии. Она австрийская еврейка, изгнание у нее в крови, и любит упоминать о «лучших годах жизни», оставшихся в прошлом. Роскошные милонги в Германии, работа с «экспериментальными» театральными труппами в Берлине – вот какие были времена. Однажды она исчезла. Отправилась в Вену. Все решили, что назад она не приедет. Но мы оказались неправы:
– Рейчел, мы думали, ты не вернешься.
– Я же здесь живу, а в Европе просто гостила.
– Нет, ты здесь не живешь. Ты здесь существуешь.
В ответ она рассмеялась. Оказывается, один богатый итальянец сделал ей предложение, и это ее явно приободрило.
– Но я не полюбила его. Пыталась, но не смогла. Я жила на его вилле в Тоскане. Вы и представить себе не можете. Но не могу выйти замуж без любви, я слишком романтична, – она хихикнула от осознания собственной романтичности, а затем снова ударилась в воспоминания: – И дом у него восхитительный, и сама Европа.
Мне стало любопытно, вспоминала ли она Новую Зеландию с тем же восторгом, попивая кьянти на тосканской террасе: «О, западный берег Окленда. О, черный песок. Вы и представить себе не можете».
А я могла представить, и очень хорошо, потому что Рэйчел – это Капка, преступившая опасную черту: австрийка сошла с ума от СХЖ, синдрома хронического желания. Ее история служила предостережением всем оклендским тангерос, запертым в мире своих грез. Танго, как голос сирены, летящий через Тихий океан с пустынных улиц какой‑то мифической вечной столицы, где танцуют ночи напролет и пьянеют от чувственности. И тех, кто слушал его слишком долго, он мог утащить на дно; вот отчего мы цеплялись друг за друга, как за спасительные бревна.
Урок – практика – милонга. Милонга – практика – урок. Как при любой зависимости, трудно сказать, была ли моя потребность в танце психологической или физической. У меня был Сильвестр, и люди в кафе Limon, и вечная музыка Пульезе, Ди Сарли и Пьяццоллы, и все же за пределами танцевального распорядка все было туманно. Для надежности прошлое я закрыла на замок. Будущее было неведомо. Жизнь представлялась набором фрагментов. Единственное, что мне нравилось в моем настоящем, было танго. Все, что мне нравилось в себе, тоже связано с танго. Меня переполняли разного рода желания, но я не знала, куда их направить, кроме как в танго.
Кто‑то сказал, что люди могут жить только в местах, где обитают призраки. В Окленде их, в отличие от танго, не хватало. И поэтому мы сделали мир танца своим миром, по максимуму заселив духами.
Однажды вечером шаркающей походкой в кафе входит лысый тип с погасшей сигаретой.
– Это же Клайв Джеймс, – ахнул кто‑то.
Именно.
– Танго в Окленде, – растягивает он слова. – Вот уж правда, счастливая ночка мне выпала.
Он посмеивается над нами, но такой уж у него стиль. Он и над собой умеет пошутить – вспомните, к примеру, тот эпизод из «Открытки из Буэнос‑Айреса», где Густаво Навейра показывает знаменитому австралийцу несколько основных танцевальных шагов, а тот все путает.
И, представьте, популярный писатель, поэт, ведущий и т. д. приглашает на танец меня! Звучит драматическая музыка Пульезе. Ведет мистер Джеймс хорошо, чувствует музыку, но…
– Что‑то подсказывает мне: вы выпили, – заявляю я после первой мелодии. Грубо, да. Но любой тангеро знает: танцевать пьяным равносильно вождению автомобиля в аналогичном состоянии.
– А мне что‑то подсказывает, юная леди, что у вас нос, как резак для бумаги. И язык ему под стать, – парирует он.
Так началось наше поразительное общение. Мы будем курить сигары, есть, читать, писать, подшучивать над собой и людьми и иногда танцевать. Дружбе с Клайвом, как выяснится, суждено пережить много других прекрасных явлений моей жизни.
А вот другая ночь. В Limon входит незнакомый молодой мужчина со скромной улыбкой и неясными чертами лица. Такими же размытыми, как кельтская татуировка на его руке. Мы танцуем под музыку песни Гарделя «День, когда ты меня полюбишь».
Незнакомца зовут Джейсон, и он идеально вписывается в атмосферу заведения, ибо, как и все мы, он, похоже, в поиске. Мы болтаем, вдруг – щелчок, и меня пронзает ослепляющая боль, сродни сердечному приступу. Любовь с того самого, первого взгляда. И, разумеется, я воображаю, что это меня он так долго искал.