Яркий летний день
- Что он поёт? Яркий летний день?
- Нет! Ярче. Ярче, летний день.
- Разве так можно? На слух как-то неправильно.
Эдвард Ян снимает неправильное кино: не там режет пленку, ставит камеру вдали, когда что-то хочется разглядеть и наоборот — пристально рассматривает, если хочется отвернуться. Тайвань, 1960 год. Страна принадлежит молодым, им скучно в рамках правил и установок беспомощных взрослых, их кумиры — гангстеры из нуаров и Элвис, им снятся знойные красотки и роскошная жизнь. Враждуют две группировки: Малый Театр и 271-я. У истории два полюса: стильный бандит Хани и его девушка Минг. Вокруг этих полюсов неспешно, словно спутники, курсируют люди и события: делёж сфер влияния, концерты, на которых зазывно мяучат фанаты сладких американских шлягеров, кровавые разборки и списанные задания, шаги в ночи, зависть, ревность, азартные игры и несчастные родители, которых судьба выбросила на остров.
Ян снимает неспешно, но именно затянутость делает его картины достоверными: часы тогда тянулись иначе, а молодые во все времена маялись под их гнётом, ведь это самая давящая и жуткая часть жизни; тело и мозг разрывает на части от мыслей и гормонов, хочется то петь и кричать, то сгореть в печи или сжечь в ней полмира, когда жаден до каждого вздоха и безразлична чужая боль. Когда хочется быть и не быть, здесь и не сейчас, в космосе и под землёй, по уши в сексе или убить кого-то.
Сплетая в узел несколько сюжетных линий, автор выруливает на территорию буддистского восприятия мира: всему виной эго, а у подростка оно размером с планету. Оно требует себе удовольствий и мук, словно океан Солярис, оно мутирует ежеминутно и создает неподражаемые образы, словно инопланетный хищник, мимикрирует; подобно плющу, оно овивает мир и сжимает его, а он — хрупкий и ненадолго. Мальчики и девочки не думают о последствиях, ими управляет громогласное «я хочу», оно оставляет следы на лицах, сердцах и душах. И вот уже отцветает юность, от кинодив остаются пожелтевшие фотокарточки, от кумиров — бобины в мусорной корзине, а от любви — надгробия и пылкие письма.
Платформа
Понять другого человека — сложно. Человека, говорящего на другом языке — еще сложнее. На понимание того, кто мыслит иероглифами, может уйти вся жизнь, если ты действуешь в иной системе языка. Про то, чтобы принять — речь не идет, непостижимая наука. Исследовать Китай на расстоянии — бесполезное занятие, возможно. Кинематограф, пусть и многогранный, не даст полного погружения в хаос течений, мыслей, всплесков энергии. Но я пытаюсь, мне интересно.
Один из удивительных мастеров киноязыка — Цзя Чжанкэ, его картины полны многозначительного молчания, кричащей пустоты, неистовых недомолвок. Чтобы читать его «свитки», необходима подготовка и практика, иначе внимание ускользает, взгляд зрителя тускнеет, иероглифы, зашифрованные в кадрах, ссыхаются и опадают в вечность, не опознанные. Между тем, этот автор не просто так признан кино-сообществом: он поднимает вечные темы.
В «Платформе» ускользает всё: без подсказки непонятно время событий, куда всё движется, к чему и так далее. Чжанкэ посвятил картину своему отцу, но в 1979 году, откуда стартуют шаги рассказа, самому Цзя было 9 лет, так где же его отец: он один из моднящихся разгильдяев, требующих от матери пошива брюк клеш? Или он в отражении партийного работника, ведущего артистическую группу по городам северного Китая? Или это посвящение времени, что было отмечено застоем, как и в СССР, когда клещи власти еще могли хватать инакомыслящих, но в целом, большинству уже был по барабану умирающий режим и его бонзы?
Попробую ответить, как понял. Китай в «Платформе» — серое, безжизненное пространство, отмеченное запустением и разрухой. Вот в деревню наконец-то провели электричество. А здесь — тщедушный парень идет работать на шахту, где может сгинуть в любой день, чтобы помочь сестре оплачивать учебу. А позже — девушка забеременела от пижонистого шалопая, и надо делать аборт. Тишина и молчание режут воздух высоким стаккато, но все звуки поглощает серость кирпича. Пыль дорог. Невозмутимое достоинство гор. Презрение вечных ландшафтов.
Стоит обратить на это внимание: природа и человек на ее фоне. Букашка. Мелочь. Ничто. Это ощущение роднит нас с китайцами. Мы тоже живем в размашистых, величественных и гигантских, подавляющих нас пейзажах. Мы также ощущаем свою малость и преходящую природу. Только с этим давлением каждый справляется по-своему. Чжанкэ посвятил эту ленту своему отцу, как человеку, совершившему подвиг. В стране, где идеология, вкупе со статной природой, закатывала все под асфальт и бетон идеологии, уничтожая инакомыслие, эмоции, радость, саму жизнь, единственным способом осмысленного бытия стало стремление пробиться сквозь серость ростком…
Это и была их жизнь — из последних сил, назло, стиснув зубы, ломать то, что довлело. Несмотря на холод, голод и пустоту быта — растить детей, оберегать их, отдавать им последнее, чтобы они потом рассказали истории на непонятном языке из смеси тишины, отчаяния, оттенков пыли и грязи, с капелькой надежды и скрытой улыбкой. С радостным ощущением, что удалось пробиться к свету.
Ледяной ветер
Семья — это ветки, голые, как нервы. Их корявые пальцы — фотографии обид, претензий, недомолвок, зарубки слов, сказанных в гневе и просто оброненных, переезды и открытки, звонки и праздники, путешествия и пикники. А между ними льдом сияют пустоты молчания. Молчание становится ядом и цементом одновременно, без него семья перестает быть обычной. Как у всех.
США, начало семидесятых. В разгаре скандал с «Уотергейтом», а в маленьком городке несколько семей готовятся к дню Благодарения, еле сдерживая крики. Бен и Елена перестали ходить к психоаналитику, и их дети шепотом говорят о разводе. Джим и Джени живут в отдельных куполах, не замечая, как взрослеют их сыновья. Все разрешит день мамонтоподобной замороженной индейки, когда прольются мужские слезы. Но вопрос останется: с этим можно будет жить?
Потрясающий актерский состав и сюжет, который даст пищу жанру «драма» еще на несколько лет вперед. Магуайр еще не Питер Паркер, Элайджа Вуд не дорос до размеров хоббита, а Кэти Холмс не сыграла подружку Бэтмена. Энг Ли, поразивший киномир тонким умением чувствовать Запад, снимает фильм о застенках и камерах, унося действие в прошлое, но никого не обмануть: лед всепроникающ, как бы ни старались мастера рекламы, упорно реанимирующие идиллию семейного стола в ролике про йогурт или майонез. Чаще всего в семьях живут чужие люди, и время старается вовсю, уродуя каждого сильней. Монотонно звенят льдистые колокольцы…
Строить стены из бесполезных фраз, привычные до дыр «милая», «дорогой», игры на публику, чтобы никто и не подумал, что дом сгнил изнутри, потому что утром смотришь на другую половину кровати и не понимаешь: почему я рядом? что вообще связало? и почему именно с ним (с ней)? Вот бы… и плывет мечтами кисельный айсберг по медовому ручью, а мед бродит и разъедает брагой понимание: впереди старость, и ничего уже не успеть, если только украсть хоть чуточку. Но у кого?
По Данте седьмой круг ада — лед, в нем навеки закованы предатели. Энг Ли, показывая крупным планом кривые кубики льда, открывает правду: все взрослые предают себя, и дети не отстают. Горячечное желание построить рай или жить в комфорте вливается в душу каждого, и подростки маются, искушаемые невыразимыми страстями, стремятся во взрослый мир, где, на первый взгляд, все понятно и есть почва под ногами. А взрослые, периодически вспоминая, что были молоды, ищут ключи к этому ощущению, но поздно что-либо менять. Обязательно найдется кто-то, кто ткнет носом: ты уже не маленький, веди себя… рамки ледяного кубика. И словно отшибло память: силишься вспомнить, когда отказался от себя, оставил позади колючим снегом образ легкий, спонтанный, смешливый и дурачливый, напористый и принципиальный, дерзкий и заводной. А потом машешь рукой устало и идешь за хлебом и молоком, надеясь, что окно в доме не горит и можно хотя бы двадцать минут побыть в тишине, пожалеть себя.
Бродвей Дэнни Роуз
Это одна из самых грустных комедий Аллена, путешествие по Бродвею, который сгинул и остался тайной даже для жителей Нью-Йорка. Открывается занавес, и сквозь одинокий луч осветителя со сцены видны люди. Пьющие, жующие, что-то обсуждающие, иногда внимающие происходящему на сцене. А на сцене тем временем: играет на бокалах нелепая блондинка непонятного возраста, машет руками дрессировщик птиц, что играют на фортепиано, танцует одноногий чечеточник и мямлит чревовещатель-заика.
Дэнни Роуз, легенда и посмешище Бродвея, искрящийся и неумолчный менеджер, продвигающий на эти маленькие сцены своих подопечных: слепого ксилофониста, странную парочку, что делает фигурки из воздушных шаров, пьющего и тусклого Лу Канову. Он безмерно верит в них, он их опекает, подерживает, дает им деньги в долг и дорожит каждым из них, как сокровищем, не уставая повторять ободряющую мантру: «Уверенность, улыбка, успех!». И, когда возвращается мода на забытых «звезд», Лу Канове предлагают провести концерт в зале, где больше пятидесяти мест. Для Дэнни это важное событие, и он готов пойти на все, чтобы концерт состоялся. У Лу есть одно условие: на этом выступлении должна присутствовать Тина, его новая возлюбленная.
Аллен сам был stand-up комиком, и он знает всё о таких занюханных местечках, где заканчивают свой век таланты разных сортов. Для мира гламура и успеха такие персонажи — неудачники. Увы, только они остаются верны Дэнни; ведь те, кто более талантлив и востребован, от своего менеджера, как правило, уходят. За более крупными гонорарами, в мир, где ты можешь с гордостью сказать: «Я в шоу-бизнесе». Дэнни не держит зла на предателей, он удивляется лишь тому, что они все так спокойно бросили его, став знаменитыми.
С одной стороны, Дэнни невыносим, он все время говорит, словно любая неловкая пауза или зачаток тишины могут раздавить его мироздание. В нем столько энергии, что задаешься вопросом: не говорит ли он во сне? В фильме показан один день, и одиссея менеджера проходит сквозь забегаловки, пустыри, канал, мафиозные разборки и заканчивается разбитым сердцем. Дэнни вызывает жалость и зависть одновременно. Большой ребенок, он относится к окружающим также: все мы дети, просто игры у каждого свои. Его щенячий, преданный взгляд заставляет сжиматься душу, признаваться самому себе, что у тебя нет сил быть таким открытым и простым, беззащитным и щедрым. С одной стороны, мы все должны стремиться быть такими, с другой — в мире, где властвует комфорт, без зубов не проживешь. Но Дэнни Роуз — живет, причем так, что на его пути нет ни одной пустой минуты, ни одного дня, прожитого зря.
Разумеется, он забавный. А для кого-то местами предсказуемый (для тех, кто видел больше двух фильмов Аллена). Диалог с Тиной:
- Мой раввин, рабби Перлштейн, говорит, что мы все виноваты перед лицом Господа.
- Ты веришь в Бога?
- Нет, но постоянно испытываю чувство вины.
Но в череде героев, сыгранными Вуди, Дэнни стоит особняком: в финале, глядя в глаза Тине, он видится отражением Мессии, который одним молчаливым взглядом указывает на то, что нечто маленькое, но горячее и светящееся, сидящим в темноте зала утрачено. И в этом же взгляде есть вера, что человек может измениться. Этот взгляд также ощущает ту боль, что тебе предстоит вынести в поисках этой утерянной искры.
Настройщик землетрясений
Как осенью листья с картин Тициана
Цветы облетают… Последнюю дань я
Несу облетевшим страницам романа,
В каналах следя отраженные зданья…
Венеции скорбной узорные зданья
Горят перламутром в отливах тумана.
На всем бесконечная грусть увяданья
Осенних и медных тонов Тициана.
Даже пылкие, еле сдерживающие трепет, строки Волошина — всего лишь тень той красоты, что спрятали в кадрах «Настройщика землетрясений» братья Куэй. Хотя именно эти строки пришли на ум при просмотре. На такие фильмы сложно писать отзывы, слова кажутся беспомощными, расплываются пятнами, бледнеют перед туманной дымкой снов, движениями кукол, околдованной музыкой и любовным восхищением, от которого щемит сердце. Бесполезна ли красота, если вызывает невыразимые волненья? Делиться сокровенным тяжелее всего, передавать дрожащим слогом одержимость страшно.
Среди подобных лент можно выделить «Запределье» Тарсема, «Цвет граната» Параджанова, «Габбе» Махмальбафа, «Героя» Имоу, «Страну приливов» Гиллиама, «Самую печальную музыку на свете» Мэддина. Удивительные сказки с обратной стороны Луны, с горечью бессонницы, выискивающей идеальное соотношение чувства и мелодии. Сюжет: доктор Эммануэль Дроз похищает оперную певицу Мальвину ван Стилл, чтобы использовать ее голос в одной из семи хитроумных машин. Машины необходимо настроить, чтобы в день, когда на убежище доктора ляжет тень от затмения, свершилась месть тем, кто отвергал музыку Дроза. Доктор посылает за лучшим настройщиком в мире — доном Фелисберто Фернандезом.
Это — единственное, что будет понятно любому, кто зайдет в мир настройщика землетрясений, дальше — пути расходятся, ощущения множатся. Вместо отзыва поначалу хотел выложить ролик к фильму, но бездарные люди не поняли суть волшебства и в ролике больше титров, чем тайников и образов.
Дотошные близнецы, играющие тенью от паутин, осколками зеркальных отражений, прячущие в конверты хвосты упавших звезд и вкладывающие в уста героев крики марионеток… каждый кадр можно рассматривать, как отдельное фото. Вселенная сломанных судеб и несчастных голосов сразу дает понять зрителю — он может потеряться в лесу, который только на первый взгляд мнится настоящим лесом. Каждый, кто надеется увидеть выход из лабиринта при входе — глупец. Даже клубок, подаренный ведуньей, солжет и обратится волком.
Мир меряет вуали: мертвенно-синий лунный шорох, охра выдержанного в тумане золота, темнота: бормочущая, камлающая, необратимая. Фелисберто говорит, что в их семье дети не рождались уже триста лет. Дроз рассказывает о грибке, который поражает муравья. Мальвина, впавшая в забытье, готова умереть второй раз. Каждый внутри семи машин, внутри растет и набухает опера голосов — забытых, покинутых и равнодушных, какофония растоптанной любви. В маленькой коробочке, где притаились ненайденные сокровища, зреет музыка: наносящая боль и коварная. Держите ее подальше от детей, у каждого из них будет свое время потерь и разочарований, часы невыразимой печали по красоте, которую не передать словами. По чувствам, что не находят ответа.
Три цвета: Красный
Мне с детства не нравилось, что флаг СССР (как и пионерские галстуки) были, по определению некоторых взрослых, окрашены кровью погибших за Родину. Получается, предполагалось, что изначально флаг был белого цвета, а потом покраснел. Французский триколор, ставший основой для трилогии Кесьлёвского, также реял над кровавыми улицами, но в его цветах заложены понятия «свобода», «равенство» и «братство». Взяв за основу символы, ставшие пешками в речах политиков, автор обыгрывает их в пространстве экрана, создавая вязь из притч и совпадений, воплощая свое отношение к миру и людям в нем. И это со-творение мира, где к каждому лицу камера приближена максимально, предстает отражением жизни миллионов, оставшихся вне кадра.
Сюжет: манекенщица Валентина (Ирен Жакоб) случайно сбивает собаку. Следуя адресу на ошейнике собаки, она заходит в дом, где живет судья (Жан-Луи Трентиньян). Он давно на пенсии, и его главное развлечение — подслушивать чужие телефонные разговоры. Близ дома Валентины живет Огюст. Он познакомился со своей любимой благодаря телефону. Валентине из Лондона звонит некий Мишель. У собаки судьи скоро родятся щенки.
Красный цвет не агрессивен здесь, хотя кровь появляется в самом начале. Мерно раскачивая маховик истории, Кесьлёвский собирает в кадре говорящие артефакты, приметы ускользающего времени: показы мод, похожие на театрализованные действа, неспешную работу фотографа, полупустой Париж, игровой автомат в стиле ретро и время, которого, кажется, у героев вагоны. Но они просто еще не знают, что ритм их личной музыки находится под властью прелюдии.
Предсказывать будущее легко: важно знать прошедшее, причем, иногда достаточно заархивировать только собственное, чтобы подсказать мечте намеками и пунктирами возможный из поворотов впереди. Прорываясь через боль, герои взглядами запечатлевают то, что потом сотрется и будет воспоминанием невидимки. Мир и Б-г (по Кесьлёвскому) не просто благи, они вершат тяжкую и непосильную работу: силами живущих в небытии, исчезающих без остатка плетется нить жизни, в которой распускается благодатными цветами счастье. И те, кто счастливы, поддерживают мир в равновесии, окруженные незатейливыми мечтами, необъяснимыми радостями и покоем. Их мало, но их тепло и улыбки вершат чудеса, и те, кто счастлив, о чудесах не догадываются.
Режиссер, истово верующий, также дает разъяснение библейскому «подставь левую щеку». В основе этой истины не толстовское «непротивление злу», а мудрость: когда тебя ударят первый раз, ты сосредоточен лишь на себе, своей обиде, боли, слезах. И лишь, когда допустишь, чтобы тот же человек нанес тебе еще один удар, ты все узнаешь о нем, почему он это сделал, поймешь его боль. И сделаешь шаг к тому, чтобы ощутить на сердце терновый венец любви к ближнему своему.
Гран Торино
Клинт — айсберг, он всегда создает неожиданное кино; и «Гран Торино» очень хочется считать финальной работой режиссера. В ней главный герой видится официальным заявлением автора — да, это я, невыносимый сукин сын, но так я живу и буду жить. Его герои всегда ходили по краю, вечно искали неторенную дорогу, лезли в бутылку и на рожон. Таков и Уолт…
Сюжет: Ковальски похоронил жену. Он болен, но не стремится показывать это. У него есть сыновья и внуки, но для Уолта они — инопланетяне. Он не ходит в церковь, живет в замшелом квартале, где царствуют мелкие бандиты разных рас, его жизнь — газон, дом, мелкие дела, собака, пиво по вечерам на крыльце… И память.
Для подобного кино хочется выделить рамку особого жанра. «Гран Торино» — не боевик и не триллер, хотя действие бойкое, и будет стрельба, и напряжение. Это не чистая драма, особо не порыдать. Не патриотичное полотно, хотя ожидаем американский флаг, лениво машущий в углу кадра. Кино Иствуда? Возможно, хотя его творчество неровно (кто видел невменяемые Space Cowboys, в курсе). Но Иствуд ворует фильм у всех прочих участников. Вот почему я действительно поверил, что Клинт больше не будет снимать.
Уолт Ковальски — человек-гранит. Пройдя полфильма с перекошенным от злобы лицом, он безоговорочно забирает все симпатии зрителя себе, и прочие кажутся мелочью по сравнению с этим источником силы, настолько уверен в себе герой. Настолько непоколебим в этой вере. Таких людей всегда зовут динозаврами; но это разговоры мышей, которые по пять раз на неделе меняют свои мнения, привязанности, устои и обычаи. Что это за стержень в человеке? Ведь таким хочется быть. Не абсолютно таким, но обладать такой силой во взгляде. Это подарила Уолту война? Или это — неотъемлемый сегмент личности? Глядя на мир глазами Уолта, особенно остро ощущаешь искривленность, мира разрушение. Причем, это не паникерство. Ковальски и Иствуд принимают такой финал. Им хочется передать что-то молодым, идущим за ними. Вот почему эта лента смотрится, как итог: там указывается не путь, а необходимость человека идти своим путем. Потому что чаще выбираются пути чужие. Из-за слабости, уныния, гордыни, трусости, эгоизма.
Иствуд, несмотря на старомодные приемы, снял необходимую, как воздух, экзистенциальную притчу: мы так плотно завязли в фальшивых ценностях и мелочных страстишках, что уничтожить человека — раз плюнуть. Для этого не обязательно стрелять. Любая перемена (мелкая ли, глобальная) делает из человека ноль.
Исчезающая точка
Об этой ленте с восторгом говорили Зои и Ким в «Death Proof» Тарантино. Белый Dodge Challenger 1970 года, который оседлает безумная каскадерша, был сладким сном для многих, олицетворением ускользнувшего времени. Культовая в узких кругах картина Сарафьяна показалась мне достойной пьедестала, на который водружены такие шедевры, как «Полуночный ковбой», «Беспечный ездок» и «Американский друг». Исследуя творческую биографию режиссера, я с удивлением обнаружил, что «Исчезающая точка» чуть ли не единственный приличный фильм в его послужном списке. У каждого временами случаются озарения.
Сюжет: Ковальски (Барри Ньюмен), бывший коп и первоклассный гонщик, берется перегнать машину из Колорадо в Сан-Франциско за три дня. Закидываясь спидами, выжимая из тачки максимальную скорость, он привлекает внимание полиции. Начинается гонка, в которой у каждой стороны — своя задача: Ковальски необходимо успеть, полиция должна его остановить.
В том же году на экраны вышли такие знаковые ленты, как «Французский связной», «Заводной апельсин», «Грязный Гарри» и «Последний киносеанс». Но лента Сарафьяна не встала в одном ряду с ними, потому что была нестандартной. Образ главного героя выбивался из череды рыцарей и потерявшихся неудачников; несмотря на скорость гонок, само повествование ползет, словно медитирует. И основное чувство фильма — разочарование. Позади — Вьетнам и дети цветов, наступило время ответственности, все пожирает рутина. И Ковальски становится для людей символом. Его бешеная гонка, беспричинная, сумасшедшая, что-то дает тем, кто следит за ней. Среди них — черный DJ Super Soul. Одна его манера ведения программы вызывает драйв. Он следит за полицейской радиоволной и передает Ковальски по радио инструкции — где его поджидают. В итоге, гонка становится событием, достоянием общественности. И кто-то видит надежду для себя в том, что кто-то посмел бросить вызов. Неважно, кому. Посмел.
Сам Ковальски — молчаливый, мрачный. О том, что произошло с ним, намекнут несколько флешбэков. Не более того. Глядя в его глаза, ощущаешь, что он смертельно устал и жить может лишь на скорости под 160. Трассы, уходящие за горизонт. Пустынные штаты. Небо, столь высокое, воспетое Вендерсом в «Париж, Техас». Дороги, на которых голосовал Майк Уотерс. Безумные песнопения фанатиков в пустыне. Голая чаровница верхом на мотоцикле. Словно главный герой проходит сквозь чистилище, ему предлагают остановиться, а он торопится в ад.
Отдельный кайф — саундтрек. Психоделика, спиричуэл, баллады и рифы рока. Среди имен — Big Mama Thornton, Delaney & Bonnie & Friends, Bobby Doyle, Jerry Reed.
Исчезающая точка — сам Ковальски. Он — дух свободы, которую потеряла страна. Непонятно, почему он взбесился. Сломался ли он? Слившись с машиной, улыбаясь погашено, он выкупает свою жизнь из когтей черноты. Цена свободы — заоблачная. Но если ты по-настоящему желаешь ее, то согласишься с такой ценой. Ведь свобода достается тому, кому нечего терять. Вот почему Ковальски — Герой с большой буквы. И непонятен многим. Потому что летит в другую сторону.
Девственницы-самоубийцы
Она смотрит мимо тебя и говорит: «Просто вы никогда не были тринадцатилетней девочкой». И сразу выкидывает тебя из круга, если ты другого пола. Женщин не понять… Но, наверное, к ним можно будет найти какой-то подход, если проникнуть под кожу дебютной ленты Софии Копполы о пяти сестрах. Лента пропитана летом, тем самым, украденным и заархивированным, когда деревья казались складом сказочных персонажей, те, кто были старше всего лишь на три года, казались взрослыми, а девушки, подобные сестрам Лисбон мнились воздушными существами, манящими и неземными.
Сюжет: 1974 год, США, маленький городок, каких тысячи. Жара проникает в каждый дом, инфекция косит деревья, безделье царит над каждым солнечным днем, топя в мед и превращая каждый лист календаря в очередную бусину четок тоски. Младшая дочь четы Лисбон — Сесилия — режет вены, и психиатр советует родителям дать Сесилии и ее сестрам больше свободы. Если бы это помогло, лето могло бы стать другим. Год спустя городом завладевает любовь, но как она покинет город без жертв? Но главные жертвы любовной лихорадки — те, кто остались в живых — мальчишки, с восторгом следившие за каждым шагом, словом и вздохом сестер Лакс, Бонни, Мэри и Терезы.
Коппола сама адаптировала роман Джеффри Юдженидиса, бережно сохранив гербарий детского отношения к свету недоступной чистоты. Взяла на роли мистера и миссис Лисбон Джеймса Вудса и Кэтлин Тернер, а они изобразили надоедливые и нудные тени, именно такими подростки видят своих родителей: серыми, скучными и вечно лезущими, во что не просят. Прочие взрослые также тусклы, они устали бороться, им проще уткнуться в телик и ругать правительство, сходить с ума от жары и топить свою неудовлетворенность в вечеринках с коктейлями гнусного зеленого цвета, обсуждать чужие жизни и жалеть свои. Короли и королевы дебютной картины Копполы — мальчишки и девчонки, и на первый план здесь выходит Лакс, сыгранная Кирстен Данст. Заявив о себе смелой ролью в «Интервью с вампиром», Кирстен с тех пор снялась в куче лент, кое-где играя, а кое-где присутствуя, как и в этой ленте. Ведь она — образ неуловимого очарования, непосредственности, отчаянья, она здесь — зеркало подростковых метаний, когда за день пролетает целая жизнь, и так она теснит грудь, что от расхода эмоций сил остается лишь на запись в дневнике: «Вечером ели пиццу».
Весь фильм словно подсмотрен через замочную скважину или снят сквозь опьяненный взгляд, когда сладкая дымка не дает увидеть острых углов или опасности для теплой и убаюкивающей жизни. Юность — неподдающаяся клонированию мантия из сбывшихся снов: персиковый ликер, солнце в траве, купание, поездка на машине с открытым верхом, первая сигарета тайком от родителей и соседей, любимые пластинки, томление от ожидания выхода на улицу, телефонные разговоры и любовь, любовь, любовь, словно Феникс, возрождающаяся и жгущая внутренности…