(худ. Адам Эльсхаймер. 1600)
Всем, конечно же, известен современный лозунг об обществе равных возможностей. Этот искусственно вымученный тезис не выдерживает никакой критики сегодня, а уж применительно к Древнему Риму, а именно к жрицам Весты, и вовсе непригоден! О том, чтобы войти в храм «с улицы», и думать не стоило. Критерии отбора поражали суровостью. Прежде всего возраст: 6 – 10 лет. Избранницы (даже в столь юном возрасте) должны были обладать безукоризненно правильной речью, отличаться превосходным телосложением и отменным здоровьем. Будущая весталка не могла быть сиротой (за редчайшими исключениями). Предпочтение отдавалось девочкам из благородных семей и знатных родов; их родители и родственники получали от императора более чем щедрые дары. Любопытно, что девочка могла принадлежать даже к… рабскому сословию! В случае одобрения жрецами ее кандидатуры родители новоявленной весталки немедленно освобождались от рабства и получали статус свободных граждан. Ну а поскольку свободным гражданам не пристало влачить жалкого существования, то их даже обеспечивали пристойной работой. Еще одна важная деталь: юная дева должна была сама выказать желание стать весталкой! Будучи же принята в храм, она должна была сохранять свою девственность до 30 лет… Если к этому прибавить, что за любое ослушание и провинность полагались жестокие наказания, да и обязанностей у маленьких жриц было хоть отбавляй, осознать в возрасте 6 – 10 лет значимость грядущих привилегий были готовы не столько дети, сколько их родители. В тех случаях, когда девочки не слушали родителей и всеми силами противились избранию, верховный жрец имел право самостоятельно отобрать двадцать кандидаток, которым предстояло тянуть жребий.
|
|
Как только девочка избиралась годной для храма, ей немедленно брили голову и облачали в неприметное холщовое одеяние. При попытке использовать украшения, ленты и т. д. весталка каралась столь же жестоко, как и за утрату невинности. В последнем случае преступивших закон весталок обрекали на смертную казнь! Сам ритуал отличался особенной дикостью: несчастных живыми замуровывали в стены жуткой подземной темницы. Историки отмечают, что, видимо, неслучайно само место возведения темницы носило название «проклятой пустоши». Перед исполнением ритуала жриц, лишенных сана, проводили по городским улицам с закрытыми лицами: даже на те жалкие мгновения жизни, что еще им оставались, они лишались права созерцать божий свет. После позорного прохождения по городу бывших весталок на краткое время бросали в подземелье; кроме хлеба и воды им ничего не полагалось. Интересно, что каждый подобный случай был поводом для объявления общегородского траура; не работало ни единой лавки, а немногочисленные прохожие сновали с пасмурными, опущенными долу лицами. Кстати, избранникам весталок, дерзнувших попрать священный завет, выпадала не менее горькая доля. Правда, тут уж обходились без торжественных процессий и ритуалов: их просто-напросто забивали батогами…
Если же весталка, которой выпадала очередь следить за огнем Весты, нечаянно засыпала, и огонь затухал или вообще гас (это было очень скверным предзнаменованием для Рима!), ее хоть и не умерщвляли, но зато немилосердно секли плетями в темнице, раздев перед этим донага.
|
|
Все эти факты невольно рождают вопрос: а стоило ли вообще родителям девочек стремиться, чтобы тех избрали весталками? Справедливости ради заметим, что далеко не все матери желали подобной участи для своих дочерей, прекрасно зная, что могут в любой момент их навсегда лишиться. Однако было немало и тех, кто сознательно, чуть ли не с самого рождения готовил своих детей к принятию сана. Однако и в самом деле: каковы же были привилегии, дарованные весталкам, и существовали ли они вообще?
Они имели место, это несомненно!
Хоть весталкам было суждено нести тяжкое бремя сана вплоть до достижения ими тридцатилетнего возраста, они, тем не менее, могли свободно покидать храм. На всех торжественных мероприятиях им отводились почетные места, а горожане относились к ним чуть ли не с благоговением. Весталки могли помиловать преступника, осужденного на смертную казнь, одним лишь поручительством, не приводя никаких доказательств его невиновности. У весталок также было право выступать в качестве примиряющей стороны в спорах и разногласиях между представителями самых знатных родов империи (это обеспечивало почву для очень перспективных знакомств). Если за кого-то просила даже простая жрица Весты (не говоря о верховной, которой они все подчинялись), то игнорировать эту просьбу не мог никто, даже владыка Рима! Весталки могли путешествовать по стране с пышной свитой и в роскоши, а кроме того, им перепадало немало ценностей из пожертвований верующих.
Забавно, но лишь редкие весталки пользовались правом оставить храм в тридцать лет! Даже перспектива завести семью и зажить нормальной жизнью, используя накопленные средства и приобретенные важные связи, судя по всему, их не особенно привлекала. Вдобавок, стоило только какой-либо из них решиться на столь смелый шаг, как в ее едва только начавшейся мирской жизни начинали происходить очень странные события: напасти и беды то и дело сыпались на голову, а от былого здоровья не оставалось и следа! Женщины хворали и чахли… Что и говорить, все это выглядит действительно очень странным и неправдоподобным стечением обстоятельств; ну а в Древнем Риме на сей счет бытовало мнение, что такова кара великой Весты, налагаемая на дерзких отступниц.
|
|
Подавляющее большинство девушек не покидали храма.
В разные времена при нем находилось от шести до двадцати весталок.
Именно к их защите и прибегли сторонники опального Юлия Цезаря, справедливо полагая, что коллективное ходатайство жриц Весты не может остаться неудовлетворенным. Более того: хлопотать весталкам предстояло практически «за своего», поскольку Цезарь, как вы помните, тоже имел жреческий сан (правда, сам он поклонялся богу Юпитеру).
Естественно, столь активное и беспримерное заступничество возымело свои плоды. Сулла не смог тогда умертвить Цезаря, как ему этого ни хотелось; правда, жреческого сана он его все-таки лишил, попутно присвоил себе полагавшееся ему наследство и приданое жены, но это было уже несущественно. Птичка вырвалась из его когтей на свободу!
Цезарь же, избегнув немедленной смерти, был достаточно мудр, чтобы понимать: не сумев уничтожить его открыто, Сулла наверняка прибегнет к услугам наемных убийц, дабы ликвидировать тайно. Останься Цезарь тогда в Риме, ему бы точно было не сносить головы. Как сообщает Плутарх, Сулла действительно собирался…
…уничтожить Цезаря и, когда ему говорили, что бессмысленно убивать такого мальчишку, ответил: «Вы ничего не понимаете, если не видите, что в этом мальчишке – много Мариев».
Это подтверждает и Светоний:
Сулла долго отвечал отказами на просьбы своих преданных и видных приверженцев, [1] а те настаивали и упорствовали; наконец, как известно, Сулла сдался, но воскликнул, повинуясь то ли божественному внушению, то ли собственному чутью: «Ваша победа, получайте его! но знайте: тот, о чьем спасении вы так стараетесь, когда-нибудь станет погибелью для дела оптиматов, которое мы с вами отстаивали: в одном Цезаре таится много Мариев!»
Иметь своим врагом Суллу было равносильно смертельному приговору. Уже сама внешность этого человека, дорвавшегося до управления Римом, могла привести в содрогание даже внутренне стойкого человека. Знаменитый автор романа «Спартак» Рафаэлло Джованьоли не раз упоминает о Сулле на страницах своей книги. Пожалуй, можно без преувеличения сказать, что его описания внешности Суллы и его страшной кончины не имеют себе равных.
Так, он пишет:
Этому необыкновенному человеку было пятьдесят девять лет. Он был довольно высок ростом, хорошо и крепко сложен, и если в момент появления в цирке шел медленно и вяло, подобно человеку с разбитыми силами, то это было последствием тех непристойных оргий, которым он предавался всегда, а теперь больше, чем когда-либо. Но главной причиной этой вялой походки была изнурительная неизлечимая болезнь, наложившая на его лицо и на всю фигуру печать тяжелой, преждевременной старости.
Лицо Суллы было ужасно. Не то чтобы вполне гармонические и правильные черты его лица были грубы – напротив, его большой лоб, выступающий вперед нос, несколько напоминающий львиный, довольно большой рот, властные губы делали его даже красивым; эти правильные черты лица были обрамлены рыжеватой густой шевелюрой и освещены серо-голубыми глазами – живыми, глубокими и проницательными, имевшими одновременно и блеск орлиных зениц, и косой, скрытый взгляд гиены. В каждом движении этих глаз, всегда жестоких и властных, можно было прочесть стремление повелевать и жажду крови.
Но верный портрет Суллы, изображенный нами, не оправдывал бы эпитета «ужасный», который мы употребили, говоря о его лице, – а оно было действительно ужасно, потому что было покрыто какой-то отвратительной грязновато-красной сыпью, с рассеянными там и сям белыми пятнами, что делало его очень похожим, по ироническому выражению одного афинского шута, на лицо мавра, осыпанное мукой.
Когда Сулла, медленно ступая, с видом пресыщенного жизнью человека входил в цирк, на нем сверх туники из белоснежной шерсти, вышитой кругом золотыми украшениями и узорами, была надета, вместо национальной паллы или традиционной тоги, изящнейшая хламида из яркого пурпура, отороченная золотом и приколотая на правом плече золотой застежкой, в которую были вправлены драгоценнейшие камни. Как человек, с презрением относящийся ко всему человечеству, а к своим согражданам в особенности, Сулла был первым из тех немногих, которые начали носить греческую хламиду.
При рукоплесканиях толпы усмешка искривила губы Суллы, и он прошептал: «Рукоплещите, рукоплещите, глупые бараны!»
Теперь, надо полагать, вы куда отчетливее представляете себе, какой человек оказался главным противником Юлия Цезаря! О каком-либо противостоянии нечего было и думать, уж слишком неравны были силы. Следовало спасаться бегством, причем немедленно.
Глава 2
ЦЕЗАРЬ ПРОТИВ СУЛЛЫ, ИЛИ БЕГСТВО ИЗ РИМА
Итак, Юлий Цезарь принял решение бежать.
Куда же он направился?
Согласно Плутарху,..
…он долгое время скрывался, скитаясь в земле сабинян. [2] Но однажды, когда он [3] занемог и его переносили из одного дома в другой, он наткнулся ночью на отряд сулланских воинов, осматривавших эту местность, чтобы задерживать всех скрывающихся. Дав начальнику отряда Корнелию два таланта, Цезарь добился того, что был отпущен, и тотчас, добравшись до моря, отплыл в Вифинию, к царю Никомеду.
Сулла
Это произошло в 80 г. до н. э.
Название «Вифиния» может легко поставить в тупик современных читателей. Однако здесь нет никакой тайны. Вифиния – это страна, расположенная между Черным и Мраморным морями; она занимала, таким образом, часть территории современной Турции. Плутарх практически не распространяется на тему пребывания Юлия Цезаря у Никомеда, зато Светоний сообщает довольно любопытные детали:
Военную службу он начал в Азии, в свите претора Марка Терма. Отправленный им в Вифинию, чтобы привести флот, он надолго задержался у Никомеда. Тогда и пошел слух, что царь растлил его чистоту; а он усугубил этот слух тем, что через несколько дней опять поехал в Вифинию под предлогом взыскания долга, причитавшегося одному его клиенту-вольноотпущеннику. Дальнейшая служба принесла ему больше славы, и при взятии Митилен он получил от Терма в награду дубовый венок.
Воинская доблесть Цезаря не смогла воспрепятствовать распространению скверных слухов о том, что он делит ложе с царем Никомедом. Доподлинно известно, что Цезарю именно тогда присвоили в народе несколько весьма характерных кличек, например: «вифинская царица», «царская подстилка» и т. д.
Между прочим, Цезарь сильно рисковал, отправляясь к Никомеду. Этот царь, полное имя которого было Никомед IV Филопатр, некогда лишился своей страны, уступив в военном противостоянии понтийскому владыке Митридату VI. Столь стремительный рост могущества Митридата и его честолюбивые помыслы были не по нраву римлянам. Все тот же Сулла оказался куда более умелым военным стратегом, нежели Никомед, и сумел наголову разгромить Митридата. Прогнав понтийские рати с земель вифинского царства, Сулла вернул их Никомеду, ставшему рьяным сторонником римлян.
Да и как иначе?
Ведь он же получил от Суллы обратно свой трон, бесцеремонно отнятый Митридатом!
Учитывая, что Никомед был готов оказать Сулле какую угодно любезность, даже странно, что тот не воспользовался столь удобной возможностью окончательно свести счеты с Цезарем. Возможно, он просто не успел. Ведь в те времена гонцы в силу объективных причин передвигались несравненно медленнее, и новости и приказы, как правило, всегда запаздывали. Вполне вероятно, что Цезарь учитывал вероятность того, что Никомед вполне может создать ему серьезные неприятности, желая выслужиться перед Суллой. Именно поэтому он не стал задерживаться в Вифинии. Однако реальная опасность уже подстерегала его!
Как отмечает Плутарх,…
…проведя здесь [4] немного времени, он на обратном пути у острова Фармакуссы [5] был захвачен в плен пиратами, которые уже тогда имели большой флот и с помощью своих бесчисленных кораблей властвовали над морем. Когда пираты потребовали у него выкупа в двадцать талантов, Цезарь рассмеялся, заявив, что они не знают, кого захватили в плен, и сам предложил дать им пятьдесят талантов. Затем, разослав своих людей в различные города за деньгами, он остался среди этих свирепых киликийцев с одним только другом и двумя слугами; несмотря на это, он вел себя так высокомерно, что всякий раз, собираясь отдохнуть, посылал приказать пиратам, чтобы те не шумели. Тридцать восемь дней пробыл он у пиратов, ведя себя так, как если бы они были его телохранителями, а не он их пленником, и без малейшего страха забавлялся и шутил с ними. Он писал поэмы и речи, декламировал их пиратам и тех, кто не выражал своего восхищения, называл в лицо неучами и варварами, часто со смехом угрожая повесить их. Те же охотно выслушивали эти вольные речи, видя в них проявление благодушия и шутливости. Однако, как только прибыли выкупные деньги из Милета и Цезарь, выплатив их, был освобожден, он тотчас снарядил корабли и вышел из милетской гавани против пиратов. Он застал их еще стоящими на якоре у острова и захватил в плен бoльшýю часть из них. Захваченные богатства он взял себе в качестве добычи, а людей заключил в тюрьму в Пергаме. Сам он отправился к Юнку, наместнику Азии, находя, что тому, как претору, надлежит наказать взятых в плен пиратов. Однако Юнк, смотревший с завистью на захваченные деньги (ибо их было немало), заявил, что займется рассмотрением дела пленников, когда у него будет время; тогда Цезарь, распрощавшись с ним, направился в Пергам, приказал вывести пиратов и всех до единого распять, как он часто предсказывал им на острове, когда они считали его слова шуткой.
Описание этого примечательного эпизода мы встречаем и у Светония:
Во время этого переезда, уже в зимнюю пору, он возле острова Фармакуссы попался в руки пиратам и, к великому своему негодованию, оставался у них в плену около сорока дней. При нем были только врач и двое служителей: остальных спутников и рабов он сразу разослал за деньгами для выкупа. Но когда, наконец, он выплатил пиратам пятьдесят талантов и был высажен на берег, то без промедления собрал флот, погнался за ними по пятам, захватил их и казнил той самой казнью, какой не раз, шутя, им грозил.
Вместе с тем историки явно расходятся в ряде существенных деталей. Плутарх полагает, что инцидент с пиратами произошел, когда Цезарю стало известно о кризисе власти, с которым столкнулся его могущественный недруг Сулла, а потом и о неожиданной кончине диктатора. Эти события заставили его расстаться с Никомедом и устремиться в Рим. По данным же Светония, Цезарь сумел достичь Рима без особых помех и, словно стремясь вознаградить себя за вынужденное отсутствие, развернулся там вовсю. Светоний так и пишет:
Когда пришла весть о кончине Суллы, и явилась надежда на новую смуту, которую затевал Марк Лепид, он поспешно вернулся в Рим. Однако от сообщества с Лепидом он отказался, хотя тот и прельщал его большими выгодами. Его разочаровал как вождь, так и самое предприятие, которое обернулось хуже, чем он думал. Когда мятеж был подавлен, он привлек к суду по обвинению в вымогательстве Корнелия Долабеллу, консуляра и триумфатора; но подсудимый был оправдан. Тогда он решил уехать на Родос, чтобы скрыться от недругов и чтобы воспользоваться досугом и отдыхом для занятий с Аполлонием Молоном, знаменитым в то время учителем красноречия.
По версии Светония, именно на пути к Родосу Цезарь и стал пленником пиратов.
Расхождение существенное, что и говорить…
Однако давайте обратимся к логике. Цезарь, для которого Рим был практически всем, наверняка спал и видел, как бы ему туда вернуться, мечтая о том, чтобы власть Суллы как можно быстрее подошла к концу. Теперь представьте себе: он после внушительного отсутствия наконец достигает Рима, но, будучи разочарован некоторыми аспектами борьбы за власть, предпочитает… оставить Рим уже по собственному желанию и, удалившись на Родос, заняться самообразованием! Согласитесь, звучит совершенно неубедительно. Именно поэтому порядок событий по версии Плутарха представляется гораздо более правдоподобным.
Цезарь, хоть и знал, что дела Суллы плохи, но понимал: о возвращении в Рим не может быть и речи, покуда Сулла жив. На этом этапе следовало избрать выжидательную тактику, как Цезарь и поступил. А поскольку было не совсем понятно, сколько ему предстоит пребывать в ожидании, Цезарь решил усовершенствовать некоторые совершенно необходимые политическому лидеру навыки, что лучше всего было сделать на Родосе.
Плутарх пишет:
Цезарь сначала отправился на Родос, в школу Аполлония, сына Молона, у которого учился и Цицерон и который славился не только ораторским искусством, но и своими нравственными достоинствами. Цезарь, как сообщают, и от природы был в высшей степени одарен способностями к красноречию на государственном поприще и ревностно упражнял свое дарование, так что, бесспорно, ему принадлежало второе место в этом искусстве; однако первенствовать в красноречии он отказался, заботясь больше о том, чтобы стать первым благодаря власти и силе оружия; будучи занят военными и гражданскими предприятиями, с помощью которых он подчинил себе государство, он не дошел в ораторском искусстве до того предела, который был ему указан природой. Позднее в своем произведении, направленном против сочинения Цицерона о Катоне, он сам просил не сравнивать это слово воина с искусной речью одаренного оратора, посвятившего много времени усовершенствованию своего дара.
Покуда Цезарь упражнялся на Родосе в искусстве красноречия, История не стояла на месте. В 78 г. до н. э. произошло важнейшее для судьбы Юлия Цезаря событие: в Риме скоропостижно скончался Луций Корнелий Сулла. Как уже отмечалось, проникновеннее прочих поведал об особых обстоятельствах его смерти Рафаэлло Джованьоли; пусть его «Спартак» и художественное произведение, но он создавал его на основе фактических свидетельств, бережно согласуя факты с силой собственного воображения.
Марк Эмилий Лепид
Предоставим ему слово:
Сулла зашел в альков и, усевшись, стал подымать железные гири разного веса, припасенные для того, чтобы купающийся мог проделывать гимнастические упражнения и тем вызвать пот. Выйдя из алькова, он опустился в бассейн с горячей водой. Усевшись на мраморную скамейку, он весь отдался приятному ощущению теплоты, приносившей ему большое облегчение, судя по выражению довольства, появившемуся на его лице.
…Сулла, лицо которого, быть может вследствие кутежа прошлой ночи, казалось более постаревшим и мертвенным, чем в предыдущие дни, вдруг застонал от жестоких болей; он жаловался на необычную тяжесть в груди. Поэтому Диодор, закончив растирание, пошел звать Сирмиона из Родоса – отпущенника и врача Суллы, жившего вместе с Суллой и повсюду сопровождавшего его.
Сулла же, под влиянием охватившей его дремоты, опустил голову на край бассейна и, казалось, заснул.
Через несколько мгновений вернулся Хризогон, и Сулла, вздрогнув, поднял голову.
– Что с тобой? – спросил его отпущенник, с тревогой подбежав к бассейну.
– Ничего… какая-то дремота… Знаешь, я видел сон.
– Что же тебе приснилось?
– Я видел мою любимую жену Цецилию Метеллу, умершую в прошлом году, и она звала меня к себе.
– Не обращай внимания на эти суеверия…
– Суеверие? Зачем так думать о снах, Хризогон? Я всегда относился с очень большим доверием к снам и поступал всегда так, как мне через них приказывали боги. И мне не приходилось раскаиваться.
– Если ты говоришь о походах, то победами ты обязан своему уму и своей доблести, а не внушениям снов.
– Больше, чем мой ум и моя храбрость, Хризогон, мне всегда помогала благосклонная ко мне судьба, поэтому именно ей я только и доверялся. Поверь мне – наиболее успешными были те мои походы, которые я проводил стремительно и без размышления.
Воспоминания о деяниях, из которых многие были гнусными, но многие были, действительно, великими и славными, казалось, вернули немного спокойствия душе Суллы и несколько прояснили его чело. Поэтому Хризогон счел удобным доложить ему о том, что, согласно его повелению, Граний прибыл из Кум и ждет его приказаний.
При этом имени лицо экс-диктатора внезапно передернулось от гнева; дико сверкнув глазами, он закричал хриплым, яростным голосом:
– Введи его… сейчас же… сюда… ко мне… этого наглеца, который один во всем мире осмелился издеваться над моими решениями… и желает моей смерти!
И худыми, костлявыми руками он судорожно сжал края бассейна.
– Но не можешь ли ты подождать, пока выйдешь из ванны?..
– Нет… нет… немедленно… сюда… передо мной… я его хочу…
Хризогон вышел и тотчас же вернулся с эдилом Гранием. Это был человек сорока лет, богатырского телосложения; на его лице, заурядном и грубом, отражались хитрость и злоба. Но, входя в ванную комнату к Сулле, он был очень бледен и плохо скрывал свой страх. Рассыпаясь в поклонах и целуя руки, он обратился к Сулле дрожащим от волнения голосом:
– Да покровительствуют надолго боги великодушному Сулле Счастливому!
– Ты не так говорил третьего дня, подлый негодяй! Ты смеялся над моим приговором, которым ты справедливо был присужден к уплате штрафа в государственную казну, и кричал, что не хочешь платить, так как через день-другой я умру, и с тебя сложат штраф.
– Нет, никогда, никогда, не верь этой клевете… – пробормотал испуганный Граний.
– Трус, теперь ты дрожишь? Ты должен был дрожать, когда оскорблял самого могущественного и счастливого из всех людей… Трус!..
И с этими словами Сулла, пылая гневом, ударил по лицу несчастного, который упал у бассейна, плача и умоляя о прощении.
– Жалости… прошу тебя о жалости… умоляю о прощении!.. – кричал бедняк.
– Жалости?!. – кричал Сулла гневно. – Жалости к тебе, оскорбившему меня… в то время как я страдаю от ужасных болей?.. Ты должен умереть, трус, здесь и сейчас, перед моими глазами… Я горю желанием упиться твоими последними судорогами, твоим предсмертным хрипением.
Сулла бесновался и корчился, как безумный, и в бешенстве кричал придушенным голосом рабам:
– Эй, вы… лентяи… чего зеваете… Хватайте его, бейте до смерти, здесь, при мне… задушите его… убейте!..
И так как рабы, казалось, не решались, он закричал, из последних сил, но страшным голосом:
– Задушите его, или я прикажу всех вас распять, клянусь факелами и змеями Эриний!
Рабы бросились на несчастного, повалили на пол, стали бить его и топтать, а Сулла, продолжая метаться и беситься, подобно дикому зверю, почуявшему кровь, все кричал:
– Вот так! Сильней!.. Бейте!.. Топчите!.. Душите этого негодяя!.. Душите его, душите!.. Ради всех богов ада, душите его!..
Граний, избиваемый четырьмя рабами, которые были сильнее его, пытался защищаться, нанося нападающим сильные удары.
Рабы, сперва пассивно повинуясь, били свою жертву почти без усилий, но, когда Граний стал бить их, рассвирепели и стиснули его так, что он не мог уже пошевельнуться; тогда один из них сдавил ему горло обеими руками и, упершись изо всех сил коленями в его грудь, задушил в несколько секунд.
А Сулла, с глазами, почти вылезшими из орбит, с пеной на губах, весь отдавшийся зрелищу избиения, упивался им с жестоким сладострастием дикого зверя, восклицая слабевшим голосом:
– Так… так!.. Сильнее… дави… души!
Но в тот момент, когда Граний испускал дух, Сулла сам, истощенный усилиями, криками и приступом своей бешеной лихорадки, упал навзничь в бассейн и прохрипел голосом таким слабым, какого никогда у него не слыхали:
– На помощь… умираю!.. На помощь!..
Лицо бывшего диктатора помертвело, веки закрылись, стиснутые зубы скрипели, губы судорожно искривились.
В то время как Хризогон и остальные рабы хлопотали возле Суллы, стараясь привести его в чувство, внезапная судорога потрясла его тело, на него напал приступ сильнейшего кашля, и, немного спустя, извергая огромное количество крови, издавая глухие стоны и не открывая глаз, он умер.
Так закончил жизнь в шестьдесят лет этот человек, столь же великий, сколь и коварный; его огромный талант и величие души были подавлены его жестокостью и сладострастием. Он совершал великие дела, но навлек на свое отечество много несчастий, и, прославленный, как великий вождь, он оставил в истории по себе память как о худшем гражданине; поэтому, изучая все совершенное им в жизни, трудно решить, чего в нем было больше – мужества и энергии или коварства и притворства.
Если бы Цезарю не хватило выдержки, и наш невольный изгнанник вознамерился бы вернуться в Рим, не дождавшись смерти Суллы, не исключено, что на месте джованьоллиевского Грания вполне мог оказаться он сам…
Глава 3
ВОЗВРАЩЕНИЕ ЦЕЗАРЯ.
НАЧАЛО ВХОЖДЕНИЯ ВО ВЛАСТЬ
Известие о смерти Суллы стало для Цезаря сигналом к возвращению.
В Риме ему не пришлось сидеть без дела.
Плутарх пишет:
По прибытии в Рим Цезарь привлек к суду Долабеллу по обвинению в вымогательствах в провинции, и многие из греческих городов представили ему свидетелей. Долабелла, однако, был оправдан. Чтобы отблагодарить греков за их усердие, Цезарь взялся вести их дело, которое они начали у претора Македонии Марка Лукулла против Публия Антония, обвиняя его во взяточничестве. Цезарь так энергично повел дело, что Антоний обратился с жалобой к народным трибунам в Рим, ссылаясь на то, что в Греции он не находится в равном положении с греками.
В самом Риме Цезарь, благодаря своим красноречивым защитительным речам в судах, добился блестящих успехов, а своей вежливостью и ласковой обходительностью стяжал любовь простонародья, ибо он был более внимателен к каждому, чем можно было ожидать в его возрасте. Да и его обеды, пиры и вообще блестящий образ жизни содействовали постепенному росту его влияния в государстве.
Сначала завистники Цезаря не обращали на это внимания, считая, что он будет забыт сразу же после того, как иссякнут его средства. Лишь когда было поздно, когда эта сила уже так выросла, что ей трудно было что-либо противопоставить, и направилась прямо на ниспровержение существующего строя, они поняли, что нельзя считать незначительным начало ни в каком деле. То, что не пресечено в зародыше, быстро возрастает, ибо в самом пренебрежении оно находит условия для беспрепятственного развития. Цицерон, как кажется, был первым, кто считал подозрительной и внушающей опасения деятельность Цезаря, по внешности спокойную, подобно гладкому морю, и распознал в этом человеке смелый и решительный характер, скрывающийся под маской ласковости и веселости. Он говорил, что во всех помыслах и образе действий Цезаря он усматривает тиранические намерения. «Но, – добавлял он, – когда я вижу, как тщательно уложены его волосы и как он почесывает голову одним пальцем, мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя».
Выражение «почесывать голову одним пальцем» следует понимать иносказательно. В Древнем Риме так говорили об изнеженных, непригодных к испытаниям людях, от которых никак не приходится ожидать каких-либо решительных действий. Цицерону мудрости было не занимать, однако, положившись на науку жестов в большей степени, чем следовало, он явно недооценил Юлия Цезаря. Случись все по-другому, судьба Древнего Рима могла бы стать кардинально иной…
Смерть тирана Суллы большинством римлян была воспринята с невероятным облегчением и радостью. Поэтому те, кто намеревался сделать карьеру на общественном поприще, например в политике, так и норовили предстать в образе жертв диктаторского режима. Имя Юлия Цезаря пользовалось достаточной известностью в Риме, тем более что ему даже не нужно было притворяться. Народ, в сущности, уже воспринимал его как героя. Это все существенно облегчало, так что не приходится удивляться тому, как стремительно пошла вверх политическая карьера Цезаря по возвращении в Рим.