Склонную ко всем крайностям массу и возбуждает лишь чрезмерное раздражение. Тот, кто хочет на нее влиять, не нуждается в логической проверке своей аргументации, ему подобает живописать ярчайшими красками, преувеличивать и всегда повторять то же самое.
Так как масса в истинности или ложности чего-либо не сомневается и при этом сознает свою громадную силу, она столь же нетерпима, как и подвластна авторитету. Она уважает силу, добротой же, которая представляется ей всего лишь разновидностью слабости, руководствуется лишь в незначительной мере. От своего героя-вожака она требует силы, даже насилия. Она хочет, чтобы ею владели и ее подавляли, хочет бояться своего господина.[5]
Хотя потребность массы идет вождю навстречу, он все же должен соответствовать этой потребности своими личными качествами. Он должен быть сам захвачен глубокой верой (в идею), чтобы пробудить эту веру в массе; он должен обладать сильной импонирующей волей, которую переймет от него безвольная масса. Вожди становятся влиятельными благодаря тем идеям, к которым они сами относятся фанатически. Этим идеям, как и вождям, Ле Бон приписывает помимо этого таинственную, неотразимую власть, называемую им «престижем». Престиж есть своего рода господство, которое возымел над нами индивид, деяние или идея. Оно парализует всю нашу способность к критике и исполняет нас удивлением и уважением. Оно вызывает, очевидно, чувство, похожее на завороженность гипноза.[5]
Притягательность вожака имеет индивидуальный характер и держится не именем и не славой. Толпа тот час перестала бы быть толпой, если бы приняла во внимание заслуги вожаков перед отечеством или перед партиями. Толпа повинуется лишь притягательности вожака: чувства интереса или благодарности тут не при чем.[3]
Масса попадает под поистине магическую власть слов, которые способны вызывать в массовой душе страшнейшие бури или же эти бури укрощать. «Разумом и доказательствами против определенных слов и формул борьбы не поведешь. Стоит их произнести с благоговением, как физиономии тот час выражают почтение, и головы склоняются. Многие усматривают в них стихийные силы или силы сверхъестественные. Вспомним также о табу имен у примитивных народов, о магических силах, которые заключаются для них в именах и словах.[5]
Парламентский вожак может быть умным и образованным человеком, но эти качества скорее вредны, нежели полезны для него. Речи самого знаменитого из них, Робеспьера, сплошь и рядом поражают своей бессвязностью. Читая их, невозможно объяснить причину загадочного всемогущества диктатора. Страшно подумать о той власти, которую дает наделенному притягательностью человеку твердое убеждение, соединенное с крайней узостью ума.[3]
Успех речи в парламенте зависит почти целиком от обаяния оператора, а совсем не от выдвигаемых им доводов.
Неизвестный оратор, поднявшийся на трибуну только с разумными доводами, не имеет ни малейшего шанса быть хотя бы выслушанным.
Средства убеждения, которые используют вожаки, в сущности те же, что и в любой иной толпе. В интересах вожаков позволять себе самые невероятные преувеличения. На толпу они действуют тем сильнее, чем больше ярости и угроз в речи оратора. Нет лучшего средства усмирить слушателей, не способных на протест из опасения прослыть изменниками или сообщниками.[3]
Стадный инстинкт.
Ле Бон считает, что как только живые существа собраны воедино в определенном числе, все равно будь то стадо животных или человеческая толпа, они инстинктивно ставят себя под авторитет главы. Масса - послушное стадо, которое не в силах жить без господина. У нее такая жажда подчинения, что она инстинктивно подчиняется каждому, кто назовет себя ее властелином.[5]
В.Троттер ведет наблюдаемые у массы психические феномены от стадного инстинкта, который прирожден человеку так же, как и другим видам животных. Биологически эта стадность есть аналогия и как бы продолжение многоклеточности, выражение склонности всех однородных живых существ к соединению во все более крупные единства. Отдельный индивид чувствует себя незавершенным, если он один. Противоречие стаду равно отделению от него, и поэтому противоречия боязливо избегают. Но стадо отвергает все новое, непривычное. Стадный инстинкт - по Троттеру - нечто первичное, даже неразложимое.[5]
Высказывание Троттера, что человек - животное стадное, Фрейд исправляет в том смысле, что человек, скорее, животное орды.