— НУ ВСЕ, ЭТО ВОЙНА, — вскричал на следующее утро мой сосед.
Я перевернулся на другой бок и посмотрел на часы: 7:52. Мой первый урок в Калвер-Крике, французский, начинался через 18 минут. Я пару раз моргнул и посмотрел на Полковника, стоявшего между диваном и ЖУРНАЛЬНЫМ СТОЛИКОМ и державшего свои уже довольно поношенные, некогда белые кеды за шнурки. Он пристально уставился на меня и смотрел довольно долго, а я — на него. А потом, как при замедленном воспроизведении, его лицо расплылось в ехидной улыбке.
— Надо отдать им должное, — наконец проговорил он, — это было довольно умно.
— Что? — не понял я.
— Ночью — я так понимаю, прежде чем взяться за тебя, — они нассали мне в кеды.
— Ты уверен? — сказал я, стараясь не заржать.
— Нюхнуть хочешь? — спросил Полковник, протягивая мне кеды. — Я-то рискнул, понюхал, и да, я уверен. Уж что-что, а ссаки чужие я ни с чем не спутаю. Это как моя мама любит говорить: «Тебе кажется, что ты по воде ходишь, а на самом деле тебе кто-то в башмаки напрудил». Если ты их сегодня увидишь, покажи, — добавил он, — я должен знать, что этих зассанцев до такого довело. А потом начнем планировать, как подпортить жизнь этим жалким уродцам.
Летом мне пришла специальная приветственная брошюра для учеников Калвер-Крика, и, к моей радости, в разделе «Предпочтительная форма одежды» было всего два слова: «скромная повседневная». Но я и подумать не мог, что девчонки придут на урок заспанные, в хлопковых шортах от пижамы, майках и шлепанцах. Скромно и повседневно, да уж.
Девчонки в пижамах (хоть и скромных) могли бы скрасить урок французского, начавшегося в 08:10, если бы я хоть слово понимал из того, о чем говорила мадам О’Мэлли. Comment dis-tu «Боже, кажется мой французский не дотягивает до курса второго уровня» en fran?ais? [Как вы говорите по-французски? (фр.) ] Во Флориде я прошел только первый уровень и оказался не готов к мадам О’Мэлли, которая, кстати, пропустила все приятности на тему «как вы отдохнули летом» и перешла непосредственно к страшной теме под названием «pass? compos?» — я так понял, это какое-то время. [Прошедшее сложное (фр.). ] Парты были расставлены по кругу, и прямо передо мной оказалась Аляска, но она на меня за весь урок ни разу не взглянула, хотя лично я вообще мало что, кроме нее, замечал. Может, она действительно не всегда бывает такая уж хорошая. Но ее рассуждения про необходимость выйти из лабиринта — это было так умно. И правый уголок губ у нее всегда был чуть приподнят, готовясь к ухмылке, словно правая сторона ее рта уже освоила неподражаемую улыбку Моны Лизы…
Из моей комнаты студенческое население кампуса казалось переносимым, но в учебном корпусе мне стало страшно. Это вытянутое здание стояло сразу за общагами, в нем было четырнадцать аудиторий, окна которых выходили на озеро. Ребята толпились в узких коридорах перед классами, и, хотя найти нужную мне аудиторию оказалось не так уж и сложно (несмотря на мой топографический кретинизм, мне удалось добраться из кабинета № 3, где проходил французский, в № 12, на математику), я весь день чувствовал себя как-то неловко. Я никого не знал, и даже не понимал, с кем следует попытаться познакомиться, и уроки все оказались трудными, даже в самый первый день. Папа говорил, что заниматься придется, и я ему уже поверил. Учителя все оказались серьезными и умными, у многих имелась приставка «доктор», так что на последнем перед обедом уроке, «мировых религиях», я испытал огромное облегчение. Как я понял, это был рудимент, сохранившийся с тех времен, когда Калвер-Крик был христианским учебным заведением для мальчиков, сейчас этот предмет являлся обязательным для всех, и по нему, наверное, легко будет получить пятерку.
Это был первый за весь день урок, на котором парты стояли рядами, а не кругом или квадратом, и, чтобы не произвести впечатление, будто мне больше всех надо, я в 11:03 сел в третьем ряду. Я пришел за семь минут до звонка отчасти потому, что хотел быть пунктуальным, а отчасти потому, что поболтать в коридоре мне было не с кем. Вскоре после этого вошли Полковник с Такуми и уселись по разные стороны от меня.
— Мне рассказали про вчерашнее, — начал Такуми. — Аляска в бешенстве.
— Странно, вчера она повела себя как последняя стерва, — вырвалось у меня.
Такуми лишь покачал головой:
— Ну да, она же всего не знала. А плохое настроение у всех бывает, чувак. Привыкай жить среди людей. Тебе могли достаться друзья и похуже, чем…
Полковник перебил:
— Кончай лечить, доктор Фил. Давай лучше обсудим противоповстанческие действия. — В класс начали заходить ребята, так что Полковник наклонился ко мне и прошептал: — Если кого из них на уроке увидишь, дай мне знать, о’кей? Ты, в общем, просто крестики поставь, где они сядут. — Он вырвал из тетради лист и нарисовал на нем квадратики, символизирующие парты.
Вдруг вошел один из них — высокий, с безукоризненно нагеленными торчащими прядями: Кевин. Проходя мимо нас, он пристально уставился на Полковника; это мешало ему смотреть под ноги, и он наткнулся на парту. Полковник рассмеялся. За Кевином шел еще один пацан из его шайки, он то ли был жирноват, то ли, наоборот, чересчур увлекался спортом, и наряжен в складчатые брюки цвета хаки и черную тенниску с короткими рукавами. Когда они расселись, я отметил соответствующие квадратики на схеме Полковника и вернул листок ему. И тут, едва волоча ноги, вошел Старик.
Он дышал медленно, с большим трудом, широко открыв рот. Продвигался к кафедре малюсенькими шажками, практически не ставя пятку вперед носка. Полковник слегка толкнул меня и небрежно показал на свою тетрадь, в которой было написано: У Старика всего одно легкое, и я не усомнился в том, что это правда. Его громкое и полное чуть ли не отчаяния дыхание напомнило мне про моего деда, который умер от рака легких. Мне казалось, что этот древний Старик с бочкообразной грудью может скончаться раньше, чем дойдет до кафедры.
— Меня зовут, — начал он, — доктор Хайд. Имя у меня, конечно, тоже есть. Но для вас я «доктор». Ваши родители платят довольно большие деньги за то, чтобы вы могли здесь обучаться, так что я надеюсь, что вы поможете их вложениям окупиться, то есть будете читать те книги, какие я скажу и когда я скажу, и будете посещать мои занятия постоянно. А на занятиях — слушать, что я говорю. — Ясно, получить пятерку будет не так просто. — Этот год мы посвятим изучению трех религиозных традиций: ислама, христианства и буддизма. И еще три оставим на следующий год. На моих уроках почти все время буду говорить я, а вы — почти все время слушать. Вы, может быть, и умные, но я уже был умный, когда вас еще и в помине не было. Я уверен, что не всем нравятся лекции, но, как вы, возможно, заметили, я уже не так молод, как раньше. Я бы с радостью посвятил свои последние деньки милым беседам о самых прекрасных моментах истории ислама, но нам осталось провести вместе не так много времени. Так что мне придется рассказывать, а вы должны слушать, поскольку тут мы будем заниматься поисками ответа на самый важный вопрос, который был задан за всю историю человечества, то есть поиском самого главного. Какова природа человека? Раз уж мы родились людьми, как нам лучше жить? Откуда мы взялись и куда мы попадем потом? Попросту говоря: каковы правила этой игры и как в ней преуспеть?
«Природа лабиринта, — накарябал я в своей тетради на спирали, — и выходы из него». Крутой препод. Я дискуссионные занятия ненавидел. Я терпеть не мог говорить и терпеть не мог слушать, как отвечают другие, запинаясь, пытаясь высказаться как можно более расплывчато, чтобы никто не подумал, будто они тупые, терпеть не мог эту игру в целом, ведь все пытались понять, что хочет услышать учитель, и сказать именно это. Я пришел на урок, так что учите. И он начал учить: за эти пятьдесят минут Старик заставил меня взглянуть на вопросы религии серьезно. Я никогда не был набожным, но он сказал, что религия играет огромную роль независимо от наличия у нас веры, точно так же, как важны исторические события, даже несмотря на то, что мы сами не жили в ту эпоху, когда они совершались. А потом он задал нам прочесть пятьдесят страниц из учебника «Религиоведение» — к следующему дню.
После обеда меня в тот день ожидало еще два урока и два окна. У нас было девять уроков по пятьдесят минут ежедневно и, следовательно, по три часа на самоподготовку почти у каждого (за исключением Полковника, который ходил еще и на какую-то продвинутую математику, поскольку считался Супер-Мега-Гением). Вместе с ним мы оказались и на биологии, где я указал ему на третьего пацана, который сматывал меня клейкой лентой. В верхнем углу тетради Полковник написал: «Чейз Лонгвелл. Выходник из старших классов. Дружит с Сарой. Странноватый». Через минуту я вспомнил, кто такая Сара: девчонка Полковника.
В свободное время я уходил в свою комнату и пытался почитать учебник по религиоведению. Выяснил, что миф — это не то же самое, что слухи, это народное сказание, отражающее образ жизни, взгляды на мир и верования определенного народа. Интересно. А еще я понял, что после случившегося прошлой ночью я слишком устал и мне не до мифов и всякого остального, так что я заснул на своей полке — и проснулся от пения Аляски: «ПРОСЫПАААЙСЯ, ТОЛСТЯЧОООК!» — она орала прямо в мое левое ухо. Я прижал учебник к груди, словно эта книжонка в мягкой обложке могла меня хоть от чего-то защитить.
— Это было просто ужасно, — объявил я. — Что мне следует сделать, чтобы это никогда больше не повторилось?
— Ничего не поделаешь! — возбужденно прощебетала она. — Я непредсказуема. Боже, тебе что, доктор Хайд не противен? Нет? Ведет себя так, будто он лучше нас.
Я сел и ответил:
— А по-моему, он гений. — Отчасти я сказал это потому, что действительно так думал, а отчасти потому, что мне просто хотелось ей возразить.
Аляска села на мою кровать:
— Ты всегда в одежде спишь?
— Угу.
— Забавно, — сказала она. — Вчера на тебе почти ничего не было.
Я злобно посмотрел на нее.
— Да ладно, Толстячок. Я просто прикалываюсь. Тут неженкой не проживешь. Я же не знала, насколько все страшно — и я виновата, и они об этом пожалеют, — но мягкотелым тут быть просто нельзя. — И она ушла. Больше ей сказать было нечего.
Она, конечно, симпатичная, думал я, но нельзя западать на девчонку, которая относится к тебе как к десятилетнему. Мама у тебя уже есть.
За сто двадцать два дня
КОГДА ЗАКОНЧИЛСЯ ПОСЛЕДНИЙ УРОК первой недели моего пребывания в Калвер-Крике, я вернулся в комнату № 43 и увидел нечто совершенно неожиданное: миниатюрный Полковник с голым торсом склонился над доской для глажки, накинувшись на розовую рубашку. Он работал с таким энтузиазмом, что по его лицу и груди тек пот. Энергично водя утюгом из стороны в сторону, Полковник дышал почти так же тяжело, как и доктор Хайд.
— У меня свидание, — объяснил он. — Ситуация чрезвычайная. — Он попытался перевести дыхание. — Ты… — вдох, — гладить умеешь?
Я подошел к розовой рубахе. Морщин на ней было, как на лице у старушки, которая в молодости очень любила загорать. Ох, если бы Полковник не комкал всю одежду и не распихивал ее по ящикам как попало…
— По-моему, просто включаешь и давишь на рубашку, нет? — сказал я. — Я не в курсе. Я даже не знал, что у нас есть утюг.
— У нас нет. Это Такуми. Но он тоже им пользоваться не умеет. А когда я Аляску спросил, она завопила: «Нет, на меня свою парадигму патриархата не распространяй!» О боже, мне надо покурить. Но я не могу допустить, чтобы от меня воняло во время встречи с Сариными родителями. Ладно, к лешему. Пойдем в душ, пустим воду и там покурим. От душа будет пар. А пар разгладит складки, так?.. Кстати, — продолжал он, когда я входил вслед за ним в душевую, — если днем захочется покурить в комнате, достаточно просто включить душ. И дым вместе с паром уйдет в воздуховод.
С научной точки зрения это казалось бредом, но на практике вроде бы сработало. Напор в душе был слабый, а головка располагалась так низко, что мыться под ним толком не получалось, но дымовая завеса из него выходила отличная.
А вот утюг, к сожалению, плохой. Полковник предпринял еще одну попытку погладить рубашку (Попробую давить посильнее, посмотрю, что получится) и в итоге надел мятую. К рубашке он подобрал синий галстук, украшенный горизонтальными рядами крохотных розовых фламинго.
— Единственное, чему меня научил мой паршивый отец, — сообщил Полковник, пока его пальцы проворно затягивали идеальный узел, — это завязывать галстук. И это довольно-таки странно, потому что отца я себе в галстуке не представляю.
И тут в дверь постучала Сара. До этого я видел ее раз-другой, но Полковник нас друг с другом не познакомил. В тот вечер ему такой возможности тоже не представилось.
— О господи. Ты что, рубашку погладить не мог? — спросила она, несмотря на то что Полковник стоял прямо у гладильной доски. — Мы же встречаемся с моими родителями. — В легком голубом платье Сара выглядела ужасно хорошенькой. Она забрала свои светлые волосы в «ракушку», оставив две пряди по бокам, и была похожа на кинозвезду — стервозную.
— Слушай, я сделал все что мог. Не у всех есть служанки для глажки.
— Чип, чем больше ты пытаешься меня опустить, тем ниже сам становишься.
— Боже, неужели мы не можем за дверь выйти, не поругавшись?
— Да я просто говорю тебе. Мы в оперу собираемся. Для моих родителей это важно. Ну ладно. Пойдем уже.
Мне самому захотелось уйти, но прятаться в ванной было как-то тупо, а в дверном проеме стояла Сара, уперев одну руку в бедро; в другой она крутила ключи от машины, словно говоря: Ну, пошли же.
— Да если я даже смокинг надену, твоим родителям нравиться не стану, — прокричал Полковник.
— Я тут ни при чем! Это ты внушаешь им отвращение! — Она помахала ключами у него перед лицом: — Слушай, мы либо идем, либо нет.
— К чертям. Никуда я с тобой не пойду, — ответил Полковник.
— Отлично. Желаю повеселиться. — Сара с такой силой шарахнула дверью, что с моей полки свалилась довольно внушительных размеров биография Льва Толстого (его последние слова: «Люблю истину») и упала на клетчатый пол с громким ударом, словно эхо захлопнутой двери.
— АААААА!!!!!!!!!!!! — заорал Полковник.
— Так значит, это была Сара, — сказал я.
— Да.
— Она вроде ничего.
Полковник рассмеялся, опустился на колени возле нашего миниатюрного холодильника и вынул банку с молоком. Открыл, сделал большой глоток, поморщился, кашлянул и сел на диван, поставив банку между ног.
— Прокисло, что ли?
— А… да, что ж я сразу не сказал. В ней не молоко. Точнее, не совсем. Пять частей молока к одной части водки. Я зову это амброзией. Напиток богов. Запах молока заглушает водку, так что Орел меня не поймает, если только сам не отхлебнет. Плохо то, что по вкусу действительно похоже на кислое молоко со спиртовым лосьоном. Но сегодня пятница, Толстячок, а моя девка — стерва. Будешь?
— Я, пожалуй, пас. — Я раньше никогда не пил спиртного, за исключением пары глотков шампанского на Новый год под пристальным наблюдением родителей, и мне показалось, что с «амброзии» начинать не стоит.
За дверью зазвонил телефон. С учетом того, что у нас на сто девяносто учеников было всего пять телефонов, меня поражало, как редко они звонят. Сотовыми нам пользоваться не разрешали, но я заметил, что у некоторых из выходников они все же имелись. А не -выходники в основном регулярно звонили родителям сами, и я в том числе, поэтому сюда звонили только тогда, когда кто-то из ребят забывал.
— Возьмешь? — спросил Полковник. Мне не хотелось, чтобы он мной помыкал, но ссориться мне тоже не хотелось.
Так что через мерзейшие сумерки я добрался до автомата, висевшего на стене между 44-й и 45-й комнатами. Пространство по обеим сторонам телефона было испещрено телефонными номерами и тайными пометками, оставленными ручками или маркерами (205.555.1584; Томми аэропорт 04:20; 773.573.6521; Джей-Джи — Каффс?). Если звонишь на автомат — наберись терпения. Я взял трубку где-то на девятом звонке.
— Чипа позови, — попросила Сара.
Мне показалось, что она звонит с сотового.
— Ага, подожди.
Я развернулся — он уже стоял у меня за спиной, словно знал, что это она. Я передал ему трубку и пошел в комнату.
Через минуту густой и недвижимый воздух алабамской практически уже ночи прорезали четыре слова, которые донеслись и до нашей комнаты.
— Сама иди в жопу! — прокричал Полковник.
Вернувшись, он сел, схватился за свою «амброзию» и сообщил:
— Она считает, что это я настучал на Пола с Марьей. Об этом говорят все выходники. Что я настучал. Я. И нассали в кеды из-за этого. И тебя чуть не утопили. Потому что ты живешь со мной, а я, ходят слухи, стукач.
Я попытался вспомнить, кто такие Пол и Марья. Имена казались знакомыми, но я за последнюю неделю много всяких имен услышал, а связать Пола и Марью с конкретными лицами не мог. Но потом до меня дошло почему: я их и не видел. Это их выгнали за трифект.
— Давно ты с ней встречаешься? — спросил я.
— Девять месяцев. У нас не особо хорошо дела шли, в смысле, она мне никогда не нравилась, даже на минуточку. Это было как у мамы с отцом — он, бывало, разозлится и изобьет ее. А потом становится такой миленький, и у них снова как будто медовый месяц. Но у нас с Сарой медового месяца даже не бывает. Боже, да как она могла подумать, что я стукач? Я знаю, знаю: «А почему бы нам не расстаться?» — Он провел рукой по волосам, сжав их в кулак на макушке, и продолжил: — Я, наверное, ее не бросаю потому, что она не бросает меня. А это нелегко. Из меня «вторая половина» паршивая. Из нее тоже. Мы друг друга заслуживаем.
— Но…
— Не могу поверить, что они обо мне такого мнения… — Полковник подошел к книжной полке и взял альманах. А потом сделал большой глоток «амброзии». — Выходники хреновы. Наверное, кто-то из них же и донес и свалил все потом на меня, чтобы собственную задницу прикрыть. Ладно, сегодня такой вечер, что все равно лучше никуда не ходить, а остаться дома с Толстячком и «амброзией».
— Я все же… — Я хотел спросить, как можно целоваться с человеком, которого считаешь стукачом, если стучать — это самое страшное преступление из возможных, но Полковник снова меня перебил:
— Больше ни слова об этом. Знаешь столицу Сьерра-Леоне?
— Нет.
— Я тоже, — сказал он, — но я намерен это выяснить. — После этого он уткнулся в альманах, и разговор был закончен.
За сто десять дней
УЧЕБА ДАВАЛАСЬ МНЕ ЛЕГЧЕ, чем я ожидал. Я в целом был склонен сидеть у себя в комнате и читать, и это давало мне заметное преимущество перед всеми остальными учениками в Калвер-Крике. За три недели учебы многие ребята загорели на солнышке, словно золотистые жарито, потому что в свободные часы, выделенные на подготовку к урокам, они болтали друг с другом во дворе, где не было ни намека на тень. Но я даже не порозовел: я учился.
Да и на уроках я слушал, но в ту среду, когда доктор Хайд начал рассказывать о вере буддистов в то, что все на свете взаимосвязано, я вдруг обнаружил, что смотрю в окно. Я смотрел на поросший деревьями пологий холм за озером. Из класса Хайда все действительно казалось взаимосвязанным: деревья вроде бы покрывали холм, и точно так же, как я бы ни за что не выделил какую-то отдельную нитку в оранжевом обтягивающем топике, который надела в тот день Аляска, я не видел и деревьев за лесом — все так тесно переплеталось друг с другом, что смысла не было выделять какое-то одно дерево и воображать, будто оно независимо от холма. А потом я услышал собственное имя — и понял, что у меня неприятности.
— Мистер Холтер, — обратился ко мне Старик. — Я тут легкие свои напрягаю, обучая вас. Но тем не менее что-то за окном показалось вам более увлекательным, чем мой рассказ. Скажите на милость, что же вы там такого обнаружили?
Теперь и я начал задыхаться — все смотрели на меня, благодаря бога за то, что это не они оказались на моем месте. Доктор Хайд уже трижды выгонял из класса за то, что его невнимательно слушали или обменивались записками.
— Я… эээ… я просто смотрел на лес… и думал… гм… о том, ну, как это… о деревьях и о лесе, как раз как вы говорили некоторое время назад, что…
Старик, который, очевидно, терпеть не мог подобного бессвязного бреда, оборвал мое объяснение:
— Мистер Холтер, я попрошу вас выйти из класса, тогда вы сможете отправиться прямо туда и изучить взаимосвязь между… м-м-м… лесом и… э-э-э… деревьями. Если завтра вы окажетесь в состоянии воспринять мою лекцию более серьезно, я буду рад вас видеть.
Я сидел неподвижно, ручка в руке, тетрадь открыта, щеки красные, челюсть выдвинута вперед — я давно придумал такую рожу, за которой прятал свою грусть или испуг. Вдруг я услышал, что позади меня через ряд по полу проехал стул, — я повернулся и увидел, что Аляска встала, повесив на руку свой рюкзак.
— Извините, но это бред. Вы не можете так вот просто вышвырнуть его из класса. Вы читаете свои нудные лекции по часу каждый день, а нам уже даже в окно посмотреть нельзя?
Старик уставился на Аляску, как бык на матадора, потом поднес ладонь к своему осунувшемуся лицу и задумчиво потер седую щетину на щеке:
— Пятьдесят минут в день пять дней в неделю вы подчиняетесь моим правилам. Иначе вы не сдадите. Выбор за вами. Уходите оба.
Я сунул тетрадь в рюкзак и понуро вышел. Когда за мной закрылась дверь, кто-то похлопал меня по левому плечу. Я повернулся, но никого не увидел. Тогда я повернулся в другую сторону — Аляска улыбалась, от внешнего уголка глаз шли лучики морщинок.
— Этот фокус стар как мир, но все на него попадаются.
Я попытался выдавить улыбку, но все никак не мог забыть доктора Хайда. Это было куда хуже, чем Случай с Клейкой Лентой, потому что я всегда знал, что не прихожусь таким Кевинам Ричманам по душе. Но учителя-то раньше всегда были почетными членами фан-клуба Майлза Холтера.
— Я же говорила тебе, что он придурок, — сказала Аляска.
— А я до сих пор думаю, что гений. Он был прав. Я не слушал.
— Ну и что, все равно не надо было из-за этого козлиться. Словно он может подтвердить свою власть, только унизив тебя. Да и все равно, — продолжала она, — настоящие гении только среди людей творческих: Йетс, Пикассо, Гарсия Маркес — вот они гении. А доктор Хайд — просто желчный старикашка.
А потом она объявила, что мы идем искать четырехлистный клевер, пока урок не закончится, после чего покурим с Полковником и Такуми, «хотя они оба, — добавила она, — большие засранцы, потому что не ушли вместе с нами».
По всем базовым законам человеческой психологии, когда Аляска Янг садится, скрестив ноги, на поляну местами еще зеленого, но редкого клевера, периодически наклоняясь в поисках четырехлистного экземпляра, и ты отчетливо видишь светлую кожу в ее немаленьком вырезе, присоединиться к ее поискам совершенно невозможно. Я, конечно, уже достаточно неприятностей огреб за то, что смотрел куда не надо, но все-таки…
Минуты две она прочесывала клевер своими длинными ногтями, под которые забилась земля, а потом сорвала веточку с тремя полноценными листочками и зачатком четвертого. Потом Аляска посмотрела на меня, даже не дав мне времени отвести взгляд.
— Хотя ты явно в поисках участия не принимал, извращенец, — скривившись, сказала она, — я отдала бы этот клевер тебе. Но на удачу рассчитывают только обсосы. — Она зажала зачаток четвертого листика между ногтями большого и указательного пальцев и оторвала его. — Вот, — сказала она клеверу, роняя его на землю, — больше ты не генетический уродец.
— М-мм… спасибо, — ответил я.
Зазвенел звонок, и первыми вышли Такуми с Полковником. Аляска уставилась на них.
— Что такое? — возмутился Полковник.
Но она лишь закатила глаза и пошла неизвестно куда. Мы молча последовали за ней — мимо общаг, потом через футбольное поле. Мы нырнули в лес, пошли по еле заметной тропинке, огибавшей озеро, и вышли на проселочную дорогу. Полковник подлетел к Аляске, и они начали вполголоса из-за чего-то ругаться, слов я разобрать не мог, лишь уловил общее настроение взаимного недовольства, а потом наконец спросил у Такуми, куда мы идем.
— Эта дорога упирается в сарай, — ответил он. — Может быть, туда. Но скорее в Нору-курильню. Сам увидишь.
Отсюда лес казался совершенно иным, нежели из кабинета доктора Хайда. На земле толстым слоем лежали палые ветки и полусгнившие сосновые иголки, а из-под него пробивался низкорослый зеленый кустарник; тропинка петляла между тонкими и высокими соснами, их игольчатые лапы укрывали нас от палящего солнца кружевной тенью. А небольшие дубки и клены, которых за более величественными соснами из окна кабинета доктора Хайда видно не было, уже демонстрировали признаки осени, поверить в приход которой в такую жару было просто невозможно: их еще зеленые листья как-то поникли.
Мы вышли к шаткому деревянному мостику — точнее, это был всего лишь толстый лист фанеры, лежавший на бетонном основании. Он вел на другой берег Калвер-Крика, извивающейся речушки, которая петляла по окрестностям нашего кампуса. С другой стороны моста узенькая тропинка продолжалась и вела вниз под крутой откос. Это была даже не тропинка, а пунктирный намек на то, что тут раньше кто-то ходил: то заломленная ветка, то участок вытоптанной травы. Мы шли друг за другом. Аляска, Полковник и Такуми придерживали перед тем, кто идет следом, толстую ветку клена, а потом передавали эту обязанность другому, пока не прошел я и не выпустил ветку — тогда она со свистом вернулась на свое место. А там, под мостом, оказался оазис. Бетонная плита метр в ширину и три метра в длину, на которой стояли синие пластиковые стулья, еще давным-давно выкраденные из какого-то кабинета. В тени от моста, да еще и возле ручья, было так прохладно, что мне впервые за эти несколько недель перестало быть жарко.
Полковник раздал сигареты. Такуми решил пропустить, а мы все закурили.
— Я просто считаю, что он не имеет права нас так унижать, — сказала Аляска, продолжая свой разговор с Полковником. — Толстячок больше не будет смотреть из окна, я больше не буду разглагольствовать на эту тему, но он все же отвратный препод, на этот счет ты меня не разубедишь.
— Отлично, — ответил Полковник. — Только сцен больше не устраивай. Бедолага там чуть не скончался.
— Серьезно, конфронтация с Хайдом до добра не доведет, — добавил Такуми. — Он тебя заживо съест, потом высрет, а потом еще и нассыт на кучу. Кстати, то же самое следует сделать и с тем, кто настучал на Марью. Кто-нибудь что-нибудь слышал?
— Наверняка кто-то из выходников, — высказалась Аляска. — Но они, по всей видимости, решили, что это Полковник. Так что фиг его знает. Может, Орлу просто повезло. Она была дурочкой, попалась, ее выперли, конец. Именно так и бывает, если ты дурак и если тебя застукают. — Аляска скруглила губы и стала похожа на кушающую золотую рыбку — это она безуспешно пыталась выдохнуть колечки дыма.
— Супер, — откликнулся Такуми, — если меня выгонят, напомни мне, что мстить надо самому, на тебя-то, похоже, рассчитывать нельзя.
— Не неси ерунды, — сказала Аляска не столько сердито, сколько пренебрежительно. — Я не понимаю, почему вам так важно найти объяснение всему, что тут происходит, как будто бы мы все тайны должны раскрывать. Боже ж ты мой, все же уже в прошлом. Такуми, тебе вообще пора перестать жить чужими проблемами и завести собственные. — Он было попытался что-то ей возразить, но Аляска вскинула руку, словно отмахиваясь от этой беседы.
Я в разговоре участия не принимал — я эту Марью не знал, к тому же молча слушать — вообще была моя основная стратегия взаимодействия с людьми.
— Но все равно, — обратилась ко мне Аляска, — мне показалось, что он с тобой ужасно обошелся. Я чуть не расплакалась. Мне так хотелось поцеловать тебя и утешить.
— Жаль, что сдержалась, — невозмутимо ответил я, и все рассмеялись.
— Ты отличный, — добавила она, и я почувствовал на себе мощь ее взгляда, занервничал и отвел глаза. — Жаль, что я своего парня люблю.
Я уставился на сплетенные корни деревьев на берегу, стараясь не выглядеть как пацан, которого только что назвали «отличным».
Такуми тоже не мог поверить в услышанное, он подошел ко мне, взъерошил мне волосы и начал читать Аляске рэп:
— Йоу, Толстячок отличный, но слишком уж приличный. Джейк подинамичней, он… черт. Я почти четыре рифмы к «отличный» придумал. Вот разве что «чумичный». Но такого слова нет.
Аляска рассмеялась:
— Я после этого даже больше сердиться на тебя не могу. Боже, рэп — это так секси. Толстячок, ты вообще знаешь, что общаешься с самым больным эмси [Человек, читающий рэп.] во всей Алабаме?
— Гм… нет.
— Задай бит, Полковник Катастрофа, — сказал Такуми, а я рассмеялся — я поверить не мог, что у такого коротышки и чудака, вроде Полковника, может быть настоящая рэперская кликуха.
Полковник сложил руки у рта рупором и начал издавать страннейшие звуки, которые, я так полагаю, и были битом. Пу-чи, пу-пупу-чи.
Такуми рассмеялся:
— Чуваки, вы хотите, чтобы я зажег прямо тут, у реки? Если бы твой дым был мороженым, его лизнуть было бы можно. Мои рифмы старомодны, но неповторимы, так писали лишь философы в Древнем Риме. А у Полковника тема горька, как у Миллера в «Смерти моряка». Про меня говорят, что я шоумен, я могу побыстрее, а могу и нет, йе-е-е. — Он смолк, чтобы набрать в легкие воздуха, а потом продолжил: — Я не боюсь рифм — ни сквозных, ни перекрестных. Тут кончается мой стих, и эмси идет на отдых.
Я не отличал сквозную рифму от перекрестной, но весьма впечатлился. Мы похвалили Такуми негромким взрывом аплодисментов. Аляска докурила сигарету и бросила бычок в реку.
— Черт, как ты так быстро куришь?
Она посмотрела на меня, и на ее узком лице появилась такая широкая улыбка, что вы бы усомнились в ее умственных способностях, если бы не эта безупречная зелень в глазах. И радостно, как ребенок в Рождество, она ответила:
— Просто ты куришь, потому что тебе это доставляет удовольствие. А я — потому что хочу умереть.
За сто девять дней
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ НА ОБЕД подали «мясной хлеб» — одно из немногочисленных блюд, которые не жарились во фритюре, и, возможно, именно поэтому оно воспринималось как одна из самых страшных ошибок Морин — жалкая, пропитанная соусом стряпня, которая видом нисколько не походила на хлеб, а вкусом — на мясо. Хоть и не ездил на ней ни разу, я знал, что у Аляски есть машина, и она предложила свозить нас с Полковником в «Макдоналдс», но у него не было денег, да и у меня уже тоже почти не осталось — мне же постоянно приходилось оплачивать это его экстравагантное пристрастие к сигаретам.
Так что вместо этого мы с Полковником разогрели жарито двухдневной давности — они, в отличие от, например, картошки фри, после микроволновки нисколько не теряют своего великолепного вкуса и хрустят все так же кайфово, — а после этого Полковник настоял на том, что мы должны пойти и посмотреть первый в этом сезоне школьный баскетбольный матч.
— Баскетбол — осенью? — удивился я. — Я в спорте особо не разбираюсь, но в это время разве не в футбол играют?
— У нас школа слишком маленькая, футбольной команды нет, поэтому у нас осенью баскетбол. Хотя, чувак, футбольная команда в Калвер-Крике была бы красивая. Ты с твоей костлявой задницей мог бы начать карьеру нападающего форварда. Но баскетбол вообще-то тоже крут.
Я ненавидел спорт. Ненавидел и сам спорт, и людей, которые им занимаются, и тех, которые болеют, а также тех, кто не испытывает ненависти к тем, кто болеет или занимается. В третьем классе — это последний год, когда школьники играют в детский бейсбол, — моей маме захотелось, чтобы я нашел себе друзей, и она заставила меня вступить в клуб «Орландо Пайретс». И я завел друзей, да — целую кучу, детсадовского возраста, но мои отношения со сверстниками не улучшились. В первую очередь потому, что я был выше всех в команде и чуть не попал в команду сильнейших. Уступив место Клэю Вуртцелу, у которого была всего одна рука. Меня, необычайно высокого третьеклассника с двумя руками, побил детсадовец Клэй Вуртцел. И дело было не в том, что все просто пожалели однорукого ребенка. Клэй Вуртцел попадал, а я выбивал мяч в аут даже при благоприятных условиях. И в Калвер-Крике меня привлекало в первую очередь то, что там не приходилось сдавать физкультурные нормативы.
— Это единственное, что заставляет меня отодвинуть свою страстную ненависть к выходникам и их поганой имитации загородного клуба в сторонку, — объяснил Полковник. — Потому что они установили в зале кондиционеры. И первую игру в сезоне пропустить нельзя.
По пути к самолетному ангару, то есть спортзалу, который я раньше видел, но куда совершенно не намеревался ходить, Полковник сообщил мне самые важные сведения о нашей баскетбольной команде: она не особо хороша. Ее «звездой», по словам Полковника, считался Хэнк Уолстен, из старшеклассников, который был тяжелым форвардом, несмотря на рост метр семьдесят семь. В кампусе его знали все, в первую очередь потому, что у него всегда можно было разжиться травкой, и Полковник сказал, что Хэнк еще ни на один матч не вышел ненакуренным.
— Он любит покурить не меньше, чем Аляска любит потрахаться, — говорил он. — Этот человек как-то даже смастерил бонг [Устройство для курения, сделанное по типу кальяна, но приспособленное специально для каннабиса.] из ствола пневматического ружья, спелой груши и глянцевой фотки Анны Курниковой размером двадцать на двадцать пять сантиметров. Конечно, не велик золотник, но все же его самоотверженностью в плане злоупотребления наркотиками остается только восхищаться.
Остальные, как сказал Полковник, были еще хуже Хэнка, и последним считался Уилсон Карбод, центровой, в котором было слегка за метр восемьдесят.
— Команда у нас настолько плохая, — продолжал он, — что у них даже талисмана своего нет. Так что я зову их «Калвер-Крикские Никакие».
— То есть они отстойные? — уточнил я. Я не совсем понимал, какой смысл смотреть, как сливает твоя никчемная команда, но кондиционер меня прельстил.
— О да, отстойные, — подтвердил Полковник. — Но команду из школы слепоглухих мы всегда разносим в пух и прах. — Видимо, в школе глухих и слепых баскетболу большого значения не придавалось, так что команда Калвер-Крика к концу сезона все же имела одну победу.
Когда мы пришли, зал уже был забит: там собрались почти все ученики школы — например, на верхнем ряду я заметил трех наших готок, подкрашивающих глаза. Дома я никогда на баскетбол не ходил, но был почти уверен, что у нас далеко не все собирались поболеть за свою команду. Даже при всем этом я очень удивился, когда прямо передо мной уселся не кто иной, как сам Кевин Ричман, в то время как черлидеры наших соперников (которым крайне не повезло с цветами, символизирующими их школу: коричневая грязь и желтая засохшая моча) пытались разжечь азарт небольшой группки поддержки, прибывшей вместе со своей командой. Кевин развернулся и уставился на Полковника.
Как и почти все выходники-парни, Кевин одевался элегантно и выглядел так, будто он был обречен стать адвокатом — любителем гольфа. Его блондинистые космы были коротко пострижены по бокам, а на макушке стояли дыбом: он поливал их таким количеством геля, что они всегда казались мокрыми. Я конечно же ненавидел его не так, как Полковник — он ненавидел из принципа, а принципиальная ненависть куда как сильнее ненависти типа «пацаны, зря вы обмотали меня скотчем и бросили в озеро». Тем не менее, пока он смотрел на Полковника, я старался устрашить его взглядом, но забыть о том, что он не далее чем две недели назад видел мою тощую задницу, не прикрытую ничем, кроме трусов, было сложно.
— Ты настучал на Пола с Марьей. Мы отомстили. Мир? — предложил Кевин.
— Я на них не стучал. И этот вот Толстячок однозначно на них не стучал, но вы все равно решили поразвлечься за его счет. Мир, говоришь? Гм… дай-ка я быстренько опрос проведу на эту тему. — Танцовщицы из группы поддержки сели, прижав к груди свои помпоны, словно в молитве. — Слышь, Толстячок, — обратился ко мне Полковник. — Как ты думаешь, мир?
— Мне вспоминается случай, когда в Арденнах немцы п