Галина Вавилина
В апреле 1942 года произошла первая большая потеря – умерли моя троюродная сестра и подруга Надя Битова и бабушка Агафья. С нами стала жить старушка из кижской деревни Ямка, баба Варя, няня нашей Али. Запомнилось, как она достаёт из кармана красивую табакерку, нюхает табак и, тщательно закрыв, убирает её.
Мы, дети, видели, как в бараке умирали люди. Трупы бросали на повозку и везли, как брёвна. В том же году я отравилась галетами, хоть бабушка и выковыривала плесень. Помню, что сильно хотела пить, но мне только смачивали губы водой. Лежала, не двигаясь, сёстры говорят, что глаз не было видно, только большие чёрные зрачки. Как я выжила? Только Господь Бог может знать. Я спрашивала потом Надю, почему мне не давали пить? Оказывается, воду давали по норме на семью и около меня стояло полстакана воды.
На счастье, у мамы в соседнем бараке была знакомая врач. После комендантского часа она передала лекарства и предупредила: «Только детей не отдавай! И не говори ни в коем случае, что болеют».
Узников лагеря водили в баню, невероятно жаркую. Были те, кто не выдерживал той жары. Как только нас загоняли в парную, мама всегда сажала нас под поло́к (полка в парилке), это было спасением в такой жаре. После мытья нам выдавали горячую одежду, обжигающую руки.
Три рассказики Сергея Белова
Вовкина каша
Эта история больше о моей жене, и пронесла Тамарушка её через всю жизнь. Не только мужчин коснулась война, её пережили женщины и дети. Тёща, Шошина Мария Васильевна, до войны работала в колхозе и была на ферме бригадиром. У неё было четверо детей, красавец муж, который с первых дней ушёл на войну и пропал без вести на Дороге жизни, да ещё старая слепая свекровь. Случилось так, что Мария Васильевна ушла на фронт, оставив своих детей со свекровью. Им было очень тяжело: кушать было нечего, ходили по полям, собиралимёрзлую картошку, смешивали её с хвоей – готовили драники. Так и выживали. После войны Мария Васильевна задержалась. Они с женщинами гнали стадо коров из Восточной Пруссии в Карелию и вернулись только в конце 1946 года. После того как финны освободили территорию, Тамару и её семью переселили в маленькую деревушку Костино, а в Ка́жме был открыт первый детский сад для полусирот. Тамарин младший брат Вовка был очень слабым ребёнком, его не смогли водить в другую деревню, поэтому старшие робя́та бегали да забирали еду из Кажмы, которая для него предназначалась. В этот раз очередь была за Тамарой. Ей в чепла́шку (миску) положили ароматную пшённую кашу и завязали в узелок. Ох, как вкусно она пахла и манила к себе! Бегом Томушка выбежала из деревни и спряталась в канаве. Сперва она её нюхала, затем решила лизнуть. В конце концов, она залезла в неё пальцами и выгребла всё. Облизав миску, она сладко уснула. Проснувшись вечером, боялась идти домой, а старая бабушка в это время переживала и отправила робят её искать. До ночи Тома просидела в канаве, боясь признаться в стыдном поступке, но всё же пересилила себя, пришла домой и во всём созналась. Старая бабушка не стала её ругать, а погладила по голове и сказала: «Томушка, всё должно бытьделимо». Моя жена была очень честным и справедливым человеком, она на всю жизнь запомнила Вовкину кашу.
Старик Зверев
Я был пацанёнком в во́йну, но очень хо́рошо помню эту историю. В нашей деревне всих здоровых мужиков забрали на́ войну, остались со́фсим (совсем) ста́рики да немощные.
В апросеньинском доме жил крепкий ста́рик Зверев. Ёга (его) по имени никто не́ звал, на́ войну не взяли, у ста́рика была худая
(больная) нога, он ю (её) во́лочил. За́то этот Зверев шибко (очень) хо́рошои́грал на баяне. И вот странная история: как вечер, он ехал в лес к Торичиным, всю дорогу от дома играя на́ своём баяне. Уж к ночи, в по́тимнях (в темноте) возвращаясь обратно, при́возил по две ольшины (ольхи). А позже выяснилось, что в баяне он возил рацию и передавал нашим сообщения. Но о́дин из суседей, по прозвищу Жулик, выдал ёга (его) финнам. Ты́е (те) привязали ёга к ло́шадям и тащили за́ собой. Уж изнемо́женногопри́везли на Майскуго́ру и расстреляли.
Ко́гды я вырос, много раз пытался на́йтиего́нны останки, но мни это не удалось. Вот таки́ то́гды люди были!
Крестик
Меж Пла́вником (местечко, где сплавляли лес) да Па́бережьем (деревня Побере́жье) есть остров, в людях ёга (его) зо́вутЩе́льгой. Возле острова много водоха́жей (сильных течений). Э́ттока (здесь) и на лодке-то сносит, а вплавь здоровый человек вряд ли справится, да и глубина здесь большая, а по осени вода ши́бко (очень) студёная. Так вот во времяво́йны эта Щельга была полностью заминирована.
Финны вели свои боевые действия, в результате чего был разгромлен практически весь партизанский отряд. Остался один весь израненный солдатик, который, ко всему прочему, как в апосле́де (потом) оказалось, был не местным да партийным. Так вот он умудрился спрыгнуть с пла́вника и потихоньку до Щельги добраться. Добраться-то добрался, а понимает, что остров заминирован, что если не замёрзнет, то от ран по́мрет, а от ран не́ помрет, так на мине подорвётся. Ле́жит, и мерещитсяёму, то ли от боли, то ли от жара, что видел он Боженьку. И слово ся́бе дал: если выберется жи́вым, то пове́рует. И ведь выбрался! Гу́бу (залив) пе́реплыл, кустами про́полз и сознание по́терял. Вечером на́шлиёга жителиНи́коновой Губы лежащим у росстани (перекрёсток заброшенных дорог). Помаленьку выходили. Он как в ся́бяпри́шел, так и ро́ссказалвсим деревенским и поклялся, что если во́йнупе́реживет, то вернётся и крест спасительный поставит. С тех пор местные стали называть то место Крестиком. А ведь парянь тот во́йну героем про́шел и про клятву сво́ю не́ забыл. Вернулся и крестик поставил, правда, не сохранился он до́ сей по́ры. Но местные эту историю помнят и детям сво́им рассказывают.
Виктор Туркин
О́тецво́евал в финскую. Ро́ссказал, как о́ны с обозом продвигались по финской территории. Дорога проходила аккурат близ сопки. Вдруг миномёты стали палить по передним ло́шадям: ты́е (те) па́ли (упали), преграждая путь. О́тец в том бою ранен был:почувствовал острую боль и по́терял сознание. Про́лежал два или три дня, по́ка не подобрали раненых. Крови много по́терял, ногу отрезали. Из госпиталя он на́писал маме: «Бе́з ноги я тя́перь. Вот такое дело. Примешь ли мя́ня?»
«Ку́ды ж я бе́зтябя?»- пришел отцу ответ. Письмо написал су́сед, мать была неграмотна.
Валентина Сукотова
8 ноября 1941 года пришли финны. Я у́шла в Се́лецкое к престольному празднику. Та́кой ба́ской (красивый) день выдался! Все радовались солнечной погоде, гуляли на улице и вдруг увидели всадников на лошадях и лыжников, вси в белых халатах. Это финские солдаты приближались к деревне. Крещёны (люди) напужа́лись и разбежались по избам. Финны выгнали всих на улицу, заставили опуститься на колени, потом долго фотографировали.
Зимы времён оккупации стояли суровые, надо топить печь, а дров-то нет! Кое-не́кая (кое-как) до́ лесу до́беремся, ольху повалим двуручной пилой да до́мой тащим, на сарае распилим, расколем, а ольха не́ горит – сырая. Тринадцатилетний Серёжа принял решение пилить дом: «Иначе все замерзнём». Решено было начать с хлева - скотины всё равно нет. А брёвна крепкие, постройка XIX века, сосна-то кондо́вая. Пила тупая, мы с братом до́ того намучаемся, а дро́ва-то ну́жны! Вси ручонки были в кровавых мозолях. Некогда нам было конобо́иться (ссориться). А гись (кушать) то́ской (очень) хотелось! Только об этом и думали. В Космозере, за семь кило́метров от нашей деревни, стояли финны. Там были штаб, комендатура, тюрьма. Я стала хо́дить к ним и ме́нять рыбу, ягоды, грибы, веники – словом, что придётся, на́ яду (на еду). Обуви не было, летом бо́сиком, а зи́мой обмотаю ноги тряпицей, за́креплю лы́чиной (из лыка) верёвкой – и в путь. При́бегу в деревню, ног не чую, так озябли – и к солдатам. И́нагда (иногда) сала да́дут, хоть и жёлтого, ку́сок, то несколько картошин, то гале́тин (сухой финский хлеб) или каши.
Клавдия Петровская
…А по́том фины заступили (пришли). Первай раз отправили не в концлагерь, а в Кузаранду хлеб молотить: тогда хлеба не были смолочены, в стогах стояли. Я там поработала, да ме́ня в концлагерь на дорогу взяли. Да на дороге я с 42-го по 44-й год так и проработала. А в 44-м году финны о́тступать стали, и нас у́везли к Ле́ликозеру,на остров, в большое Онего,аварийкусо́бирать. Мы месяц там были, у́ насчетверо парней потонуло. Поехали о́нына лодках, и финн сидел на корме, охранял, чтобы не уехали ку́ды. Нагрузили цепей, лебёдку, чтобы плот крутить да за лодкой тя́нуть дерево. Так о́ны и перевернулись, и финн с и́мапо́тонул. Ох, как финны с у́мазасходили -им в это время ка́к раз у́езжать. Оныса́мылучши лодки угнали, а нас оставили на острове. Мы нашли каку-то мото́рчинку (моторную лодку), ребята кое-как законопатили: гди платьями, гдидоска́мы. Так и пробирались от острова до острова и добрались до Песков. Там у финнов у́йдено, все на кухне горячее, как ели да пили,оставлено. Парни го́ворят,мол, да́вайте кушать. А девки все в голос: «Не будем!Може,отравы какой наложено». Всё смыслилиправильно, а было нам 13-14 лет.Нас много было - двадцать с лишним человек. Взяли му́ки ржаной да густой каши наварили, да масла коробки целы были оставлены, да и поели, а финского готового ничо́го не тронули.
Валентина Никулина
Папа вспоминает, как утром их,девятерых солдат, погрузили на броню танка, сказали, чтобы держались крепче, мол, поедут быстро.
«…Привезли в портЛи́инаха́мари, где нас тоже встретили огнём. Стреляли с кораблей, которые были отошедши от берега после взятия порта. Двое суток по Рыбачьему, дальше Западная Лица. Погрузка на пароход, а потом норвежский город Киркенес. Воевать в скалах было нелегко.Мы коченели от пронизывающего ветра, мои ноги были обморожены. Когда по горным речкам проплывали трупы немецких солдат, мы баграми подтаскивали их к берегу».
Я спрашивала: «Зачем вы это делали?» Папа отвечал: «У них были очень хорошие сапоги, на меху».
Надежда Касьянова
Помню один очень страшный случай, как я чуть не погибла. Однажды зимой мы с отцом возвращались из Кажмы, где получали продукты, на санях ехали. И вдруг навстречу нам бегут на лыжах два финна. Один пробежал мимо, а другой остановился и схватил меня за руки, стал тянуть из саней. Отец попытался заступиться, финн сильно его ударил. Я закричала и стала отбиваться от него. Тогда финн вытащил нож и замахнулся на меня. Я схватилась за нож сначала одной рукой, потом другой, но он не перестал приставать ко мне. Тогда отец крикнул: «Скажи ему, что поедем к нам домой! А то порежет он тебя тут!» Я, как могла, перевела. Финн согласился. Едем домой, а папа мне и говорит тихонько: «Сейчас доедем до большой дороги, ты спрыгни с саней и беги что есть мочи в больницу. Может, он тебя не догонит». Так мы и сделали. Финн не ожидал, что я соскочу с саней, но быстро понял, что его обманули. Выскочил следом и побежал за мной. Я успела добежать до больницы. Там был финский госпиталь, во дворе стояли люди. Рядом был тоймисто - финский штаб. Военные схватили бегущего за мной финна, они поняли, что он напал на меня. Мне перевязали руки и проводили домой. Вечером пришёл их начальник и сказал, что напавшего на меня будут судить, поэтому я должна пойти на суд. Но я заплакала и отказалась, он ушёл. А потом на чаепитие пришли «наши» финны. Когда я слезла с печи, они увидели, что обе руки у меня перевязаны, всё поняли, долго извинялись и возмущались, что нашёлся такой среди них.
Лилия Хренкова
Отец вспоминает первый весенний поход отряда в 1942 году: «На плечах у каждого 50-55 кг груза – продукты, оружие, боеприпасы, взрывчатка, батареи для рации и другое имущество. Поход был рассчитан в глубокий тыл врага сроком до одного месяца. Отряд прекрасно выполнил поставленную штабом партизанского движения фронта задачу, но поход продлился 58 дней. 16 дней люди совершенно не видели куска сухаря, пухли от голода, умирали. Жарили кожаные голенища и ремни, варили поганки с берёзовых пней, раненым иногда ловили рыбу. Из вернувшихся из этого похода почти все партизаны были положены в госпиталь на лечение».
Людмила Бугарт
9 мая 1965 года. Парад на Красной площади в Москве смотрели по телевизору всей семьёй, а потом пошли в клуб, и там папу наградили медалью «20 лет победы над Германией». У всех на глазах были слёзы. А яувидела слёзы у моего отца.
Если по телевизору начинали показывать фильм о войне, то папа уходил сразу же в другую комнату. Один раз я его застала при такой ситуации: он сидел за столом и плакал. Я многого не понимала, начинала его расспрашивать. Но минуты откровений о войне были с папой очень редко: нелегко ему давались воспоминания.
Когда подросла, я впервые услышала и другую правду о войне: про «пушечное мясо»- это когда штрафбат отправляли вперёд по минному полю, а потом шли матушка-пехота и танки. Одна винтовка на пятерых – так приходилось воевать вначале войны. Патронов давали по несколько штук в руки. На войне отец был снайпером, подолгу лежал в засаде. Однажды разрывной гранатой его ранило в ногу так, что её надо было ампутировать. Но папу лечил очень хороший военврач-еврей: «Он выносил меня на муравейник, - рассказывал папа, – и обмазывал ногу муравьями. Вот так и спас ногу». Но выше колена остался осколок, который почему-то не сняли. По болям в ноге папа всегда предсказывал погоду. Кроме того, на фронте у него была контузия.
***
Имея орден Красной Звезды, мой отец ни разу не воспользовался своими льготами. Предложили в Пиндушах благоустроенную квартиру – отказался, в санаторий не ездил. И умер он рано, в 54 года,от ишемической болезни сердца.
Людмила Конева
В маленьком Леликозере жил Никанор Епифанов. Так вот он помогал партизанам. Епифанов гнал самогон. К нему часто наведывались финны, а он, как что узнает, на бумаге напишет, сделает из неё пробку, заткнёт пробкой бутылку с самогоном, отнесёт в конец озера и оставит в дупле данные для партизан.
Когда партизаны разбили финский штаб и две казармы, убили Пернанена-барина, на следующий день финны собрали народ и потребовали, чтобы люди выдали человека, который ночью привёл партизан.Все молчали, хотя знали, что это сделал Родион Алексеевич Мамонтов. На толпу с балкона старосты даже навели пулемёт, но стрелять не посмели, так как в небе кружил наш самолет. Тогда подогнали баржу и приказали жителям собрать узелки. Затем погрузили всех на баржу и отправили в Петрозаводск. Скот у людей остался на пастбище. Привезли в Петрозаводск жителей нашей деревни, поместили во втором лагере, в бараке № 9, и держали за проволокой до прихода наших.
Когда нас поместили в лагерь, рядом оказалась комендатура. Главному по охране понравилась борода деда, так его определили открывать первые ворота: стояла полосатая будка, а рядом дед. Ему выдали теплую шубу, рукавицы, шапку и палку. Дед открывал железные ворота и пропускал финских солдат, а там ещё были ворота, и уже стояли финские часовые.
Дед из дома привёз в узелкес одёжкой карту СССР - умудрился её снять в школе со стены. Что было бы, если бы финны еёнашли?А мимо поста деда часто проходил переводчик, молодой парень. Так оншепталдеду, что русские находятся там-то. Дед вечером доставал карту и отмечал красными флажками, где наши находятся. А когда флажки уже были вокруг Петрозаводска, он сказал соседкам по лагерю: «Бабы, готовьтесь, скоро наши при́дут!» Переводчика потом, как дед узнал, расстреляли. Вскоре пришли наши. Все, кто мог, бежали к пристани, а женщиныуже встречали наших с вышитым красным флагом.
Валентина Ананьина
В одном доме жили три семьи, пригнанные сюда из разных деревень: семеро детей, женщины и дед один. В 1942 году в этом доме родилась я – в хлеву. Паёк выдавали, но он был таким маленьким, что все голодали, детям молока давали на двоих 250 мл в день. Кормили меня, рассказывает мама, с бычьего рога – кашу туда жидкую наливали, а соска для молока была сделана из шкуры. Дед этот, что жил с нами в доме, работал сапожником у финнов, и ему давали паёк побольше. Он приносил еду своим детям и меня кормил, а я на пузе ползла к нему, есть просила.
Петр Никифоров
Мама в это время на строительстве дороги работала и на уборке хлеба, но финны на руки ни крошки не давали. А бабушка с детьми сидела. Однажды мой старший брат нашёл в лесу форму красноармейца. Мама её даже перешить не успела! Кто-то доложил, будто она связана с партизанами. Маму финны посадили в тюрьму в Яндомозеро. Это уже конец войны был. Мама помнит, как финн пришёл и объявил заключенным женщинам: «Матки, домой!» Тогда выпустили всех, кто за всякую ерунду сидел. Предупредил, чтобы по дороге не ходили, а добирались до своих деревень лесом.
Мать на скотном работала, за овцами смотрела (ухаживала), но даже о́вса горсть взятьне́льзя было: за воровство финны сурово карали. На скотном дворе работала о́дна женщина, Ермилкина, ейнысын и муж партизанами были и э́ттока скрывались. Так староста выследил и доложил. Так о́ны и погибли. А нашу маму о́тхлестали и о́тпустили из-за детей, на дорогу отправили работать. А женщину ту,родственницу партизан тых (тех), били ши́бко (сильно) и отправили в Германию. После во́йныженщина вернулась до́мой и тут же скончалась.
К ко́нцуво́йны, ко́гдыуж наши во́йска наступали, финны заметались, стали сбираться, а мы с парнямыло́шадейу́гнали вли́си (в лес). И продержали там, по́као́ны не́ ушли. О́дин Пётр Устинов постарше -ёму уж лет семнадцать было, Пальке Устинову одиннадцать лет, а нам всим – ВовкеАгафонову, ТоликуПерхину и мне - го́довпо восемь-девять было. По́том Колька,в котором доме мы вместях жили, прибежал с деревни и ска́зал, что финны у́шли. Э́тыхло́шадейпо́томро́забрали по деревням ста́рики -с Коры́това, с Типиниц и дру́гихде́ревень.
Было э́щё и такое. Один финн по-русски го́ворил. При отступлении онска́залнам, робятам, чтов ЧёрномНа́волоке картофель схранилища брать можно, а вот если лыжи сто́ят или кака тачка, то и близко не подходить- заминированы.Первая деревня не минирована. Мы с робя́тамы побежали ту́ды, а в сарае в мешочках быдтому́ка - я лизнул пару раз, аПалька взял мешочек. Утром выстал, а мама мни и го́ворит: «Устиновскихро́бят е́два мо́локом отпоили!»Оказалось, что крысиная отрава бы́ла. Я хоть только ли́знул и тоже рвало, а устиновские отравились шибко (сильно). Но, слава богу, всихмо́локомо́тпоили – соседи дали. А о́дин мальчишка, их с Кузаранды переселили, у́видал лыжи финские с ботинкамы: только их взял - получился взрыв, у́ ега руки и оторвало.
Ко́гды нас освободили, мы до́мойпо́шли, а деревни-та и нету нашей: партизаны забросали финнов зажигательными бутылками,сгореладеревня.
У́ нас два старосты были, они руководили работами. Так о́дного сразу посадили, а дру́гай бросился к бабам: «Пожалейте! Я ж ничо́го худого не делал». Уго́ворил баб не́ писать против ёга (его).
Анна Шинакова
В конце ноября 1941 года нас переселили в Кефтеницы, подальше от Онежского озера и дороги. Было нас в одной небольшой комнате десять человек. И как-то мы жили… Я в первый год открыла своё маленькое дело! Не было у нас ни магазинов, ни медицинской помощи, ни школы. Что делать? Стала шить кукол. Я с детства любила именно кукол и для них одежду шить. И так успешно это пошло, что сшила одной девочке куклу, а другая увидела: «А мне такую же!» Стали женщины приходить со своими тряпками. Тряпки были, конечно, в основном плохие – нарядные куклы не получались. Только на платье если какой нарядный кусочек найдёшь… Приходилось шить комбинированные платья. И волосы красивые из ниток пришиваю, в косички заплетаю, ручки-ножки поворачиваются – сквозь тельце нитки продеваю. Всё хорошо получалось. А у нас финны отобрали корову, единственное, что нам помогло бы жить. Отдали её карелу-переводчику из нашей же деревни. Так мне то баночку молока принесут за куклу, то ещё что. И потом выйду на улицу, и все с моими куколками ходят.
Лидия Курочкина
Здесь, в Пегреме, нас расселили по домам. Мы с отцом и братом жили вместе, м ама отдельно от нас.Отец работал конюхом и сапоги чинил.Норма еды была маленькой, поэтому голодали. Летом хоть ягодку какую съешь, а зимой - голод, холод. Обу́тки (обуви) никакой.Там мы жили с 1941 по 1943год.
Помню момент своей жизни, как силы оставляют меня. Хочется спать, спать… Засыпаю. Тут приходит отец, пытается меня растормошить – ничего у него не получается. Тогда он побежал, как рассказывал потом сам, в контору к финнам, стал их просить дать хоть немного муки, сказал, что дочь умирает от голода. Они сжалились, дали. Отец сварил какую-то похлёбку и насильно стал меня кормить. Так я понемногу пришла в себя.
Когда освободили Пегрему, мы с братом, оставив отцу карточки, пошли в сторону своей деревни. Отец не мог идти с нами, так как лежал на квартире опухший от голода.Шли босые, голодные. По дороге ели щавель, какие-то ягоды. В деревнях просились на ночлег. Наконец пришли к тётке Иринье Кондратьевне Амбаровой. Тётка встретила без объятий, постаревшая, уставшая. Ночевали у неё, а подкармливаться ходили в Толвую, там ещё стояли финны. Их повар иногда давал нам остатки еды. За это мы таскали ему из леса малину, кололи дрова и носили на кухню, пока начальства не было рядом. На ночь шли обратно к тётке - три километра от Толвуи. Жили у неё, пока не освободили село.
Фотография на память
Мне было три года, когда началась война. Папа ушёл на фронт, а Заонежье оккупировали финны. Скот забрали, коров, овец, зерно. В нашей семье детей было четверо: старшая сестра Клава, затем Люся, я и младший брат Славик, ему ов. Как-то раз моя двоюродная сестра Валя Штурмина принесла домой галету - такая большая, а посредине круглая дыра. Говорит: «Финн дал мне». У Штурминых тоже было четверо детей.
Однажды в наш дом приполз наш солдат раненый, и мама с тётей Маней Штурминой спрятали его, но соседи увидели и выдали финнам. Забрали солдата, а тётю Маню и маму увезли в Великую Губу, где находился их штаб. Держали их там три дня. Когда они вернулись домой, мы увидели в бане кровавые следы на спинах – их пороли. Мы, дети двух семей, в эти дни были с бабушкой Марией, маминой мамой, а тётя Маня былас бабушкиной невесткой. А ещё я помню, как в наш дом попала бомба, он у нас двухэтажным был, большим, всё под одной крышей – дом,скоти сеновал. Бомба не взорвалась, так как попала в навоз.
Воспоминания ко мне приходили, когда я уже стала взрослой, и я спрашивала у мамы, было ли такое? Она с удивлением отвечала: «Да».
В начале зимы 1942 годав Усть-Яндоме шли бои, ифинны нас выселили в деревню Карасозеро - вокруг деревни проволока. Вместе с нами были эвакуированы семьи Ильиных, Максимовых, Ананьиных и Михейковых. Этот лагерь назывался трудовым. Взрослые и подростки 13-14 лет работали на строительстве дорог, лесоповале, делали доски и клепали бочки, а летом были заняты на сельхозработах. Рабочий день длился по 10-12 часов, иногда и больше. За невыполнение нормы сажали в будку от одного дня и более и наказывали физически. За деревней был постоянный надзор финской комендатуры и введен комендантский час. Чтобы люди с голода не умирали, а таких случаев было много, ввели нормы питания на работающее население. У нас работала одна мама, и пайка́, конечно, не хватало на всю семью. Мама варила кашу из муки, что давали на паёк, и мелко просеянных опилок. А мы, ребятня, проползали под проволоку и собирали всё, что было съедобно: щавель настоящий и конский, гнилую картошку, из которых бабушка пекла оладьи. В каждом доме жили по три и более семей.
Помню такой случай. Мне уже было почти пять лет. Молодая женщина,у которой был маленький ребенок, провинилась – украла для него пайку муки. И вот нас выстроили вдоль дороги в деревне, маленькие впереди, взрослые позади, и вели сквозь наш строй эту женщину с ребёнком на руках. Я даже помню, что на ней было платье тёмное в горошек, распущенные волосы. Одна из женщин вышла из строя и попросила у старшего отдать ей ребенка. Как ни странно, ей разрешили. Потом вывели молодую женщину за деревню и расстреляли. Мама подтвердила этот случай. Но сама она ничего нам не рассказывала, видимо, тяжело ей было вспоминать.
***
Летом 1944 года, когда Заонежье освобождали, мы вернулись, но не в Усть- Яндому, там нечего было делать, мало домов осталось, так как шли бои, а в Великую Губу. Жили у дальних родственников Максимовых: мать и трое детей – два парня и девочка, со мной погодки. Маму взяли на работу в столовую официанткой. Жить стало легче: мама приносила домой объедки!Только парни у нас отбирали, если мы не спрячем. Мы все четверо сидели на кровати и не выходили из дома. Я вообще не вышла бы, сил не хватало, не стояла на ногах – это в шесть-семь лет!
Вскоре началась эпидемия кори, и мы все заболели. Я, Люся и Славик лежали в больнице. Нам давали соевые конфеты, но мы все отдавали Славику.Это была зима 1945 года. А Клава, старшая, ей было лет двенадцать, таяла на глазах - так говорила мама. У неё был понос ещё с Карасозера. Финны во время оккупации не всё отобрали, кое-что из вещей осталось – мама припрятала. И вот Клава вместе со взрослыми ходила в Великую Губу менять вещи на продукты, а это пешком где-то около 18-20 километров, и несла не меньше,чем взрослые. Вот и пересилилась, как считала мама. Что только мама ни делала,как только ни лечила - всё бесполезно. И вот зимой 45-го она скончалась. А на второй день маме сообщили из больницы, что ребёнок умер, она думала, что это я. Ноумер младший, Славик. А я выжила. Пришла она через залив по льду, на санках увезла сыночка своего и хоронила их в одном гробу – Клаву и Славика. Бедная мама, как только она пережила такое!
***
Нас с Люсей привезли из больницы. Я дистрофик, не могу ходить, папа ещё не вернулся. И мама нас с Люсей решила сфотографировать на память: а вдруг мы тоже не доживём до прихода папы с войны? Пусть он хоть увидит, какими мы были, ведь из четверых нас осталосьдвое.
Папа вернулся в сентябре 1946 года.
Клавдия Подгорная
Когда финны уходили, они нас из Заонежья вывезли в Вешкелицу. Сами сразу почти ушли, оставив что-то из еды. Лодки расколотили, дороги заминировали. Через две недели наши пришли: солдаты в погонах, а раньше же погон не было!Тут такая радость, что нас освободили, была! У нас в лагере баянист был,Кургаполов, так онразвернул свою тальянку, и пошли все петь и плясать. Потом мы отправились домой по пять-шесть человек, потому что минёры перед нами шли и дорогу чистили. Нас проверили в комендатуре и отпустили домой, и через два-три дня я была в родномЯндомозере. Меня до дому провожал один парень, которого через четыре дня взяли в армию. Через год он вернулся, и я вышла за него замуж.
Валентина Ларюшкина
Это было во время оккупации финнами в деревне Красная Сельга, что в 12 кило́метрах от Ламбасручья. Жители голодали, и вот не́большой мальчик, Коля Сафонов, пробрался на́ чужой о́город и выкопал несколько картофелин. По́ймал яга (его) староста, до́ложил коменданту. Тот распорядился доставить мать Коли Ольгу Сафонову. Ю (её) били кнутами, а по́том приказали, чтоб о́нана́шла сына. О́на кричала Колю, он былсхорони́вшись под въездом (мост из брёвен на сарай). Я́га (его) схватили, дали кнут матери и приказали бить сына всё гора́же и гора́же (сильнее и сильнее)! И вот о́ная́га (его) хлестала, уж по́теряв рассудок.По́том ю (её) о́твезли на дро́внях в больницу в Велику Губу. И осталась о́нана́ всю жизнь немножко не́ в себе.
Мария Рубцова
Я до прихода финнов два класса кончила. Финны при́шли и сво́ю школу открыли в Па́трово. Если кто плохо учился – наказывали: в будку сажали или хлыстали. У нас с Па́яниц мальчишка быллет десяти. О́дин учитель был ну эдакий мя́нда (толстый, здоровый), так вот онне́взлюбил парня! По́й ведай, чо́гоёму не пондравилось - дакёга, парня-то, указкой так о́тсвистал! Парень вись (весь) выбитай (избитый) был. Мать ево́ннапо́шла и нажалилась в комендатуру. Так учителя сняли, да. По́том уж учительница бы́ла. Физкультуру делали. О́на нас учила вя́зать, из разных шмо́тьев (старой одежды) шить гама́ши – всё деланное на́мы давали (разрешали) за́биратьсе́бе. И поп у́ нас был. С у́тра и вечером молитвы спевали. Нас обедом в школе кормили, дак перед им (ним) тоже молитва бы́ла.
Анна Зиновенко
У́ нас было семеро детей и два приёмных от родной сестры. О́тца нашего, Николая Александровича, конюхом он был, ещё в 1937 году репрессировали, мама осталась с животом, я пя́та (пятой) бы́ла. Бабушка и дедушка во время во́йны померли. А в 43-м старший брат мой, Фёдор,у́шел в партизаны. Он у проруби оставил одёжу сво́ю, якобы по́тонул. Финны искали ёга (его), не́ нашли, но не поверили, что погибнул. То́гды полицай Поликарпов дал маме записку и отправил в комендатуру вНи́конову Губу. Через два озера она шла ту́дыпе́шком, по́ снегу. При́шла, а переводчик про́читал и го́ворит ей: «Ты се́бе смертный при́говорпри́несла». Мама-то неграмотна бы́ла. Ро́зарвал переводчик ту́ю (ту) записку, а ю (её) до́мой отправил.О́напри́шла домой, а о́динробёнок уж помер. Мы все то́гдыопухши были, только клевер ели. По́й ведай (не знаю), как выжили …
Евгения Пашкова
Мою маму отправили в финский концлагерь под Медвежку (Медвежьегорск), куда она попала со своей племянницей Дусей Савиновой. Они строили дорогу на Чёбино. Голод был настоящий! Им по сто граммов галет на сутки давали. Они как-то откопали в снегу сдохшую лошадь и эту конину варили. Несмотря ни на что они всегда пели, верно, это им помогало. Едут с работы, песни поют, а финский переводчик им говорит: «Если б наши девки так поработали, не до песен было бы, в лесу и повесились бы». Лес валили, брёвна таскали. Они были длинные и тяжёлые,женщины вшестером одно тащили. Песок грузили. Однажды маму завалило песком. Мама потом вспоминала: «Слышу, бабы рёвут: «Ой, Наташку-та завалило, робя́та-тао́дны останутся! Бабы, да́вай, може, поспеем (успеем)!» Господь не без милости – успели о́ткопать! Рук мама не чувствовала. На лошади повезли её в фельдшерский пункт. Вот какой силы наши бабы были!