21 ноября 1951.
Мария в Своей уединенной комнатке высоко на террасе, одетая во все белое и льняное, будь то одеяние, которое Ее покрывает, будь то плащ, застегнутый у основания шеи и ниспадающий с плеч, будь то тончайшее покрывало, спускающееся с головы, разбирает одеяния Свои и Иисуса, которые Она всегда хранила. Выбирает лучшие. И таковых немного. Из Своего Она берет одеяние и плащ, которые были на Ней на Голгофе; из одежд Сына – льняное облачение, которое Иисус носил в летнее время, а также плащ, найденный в Гефсимании, все еще запятнанный кровью, что просочилась вместе с кровавым пóтом в тот страшный час.
Тщательно уложив эти одежды и поцеловав окровавленный плащ Своего Иисуса, Она направляется к ларцу, где вот уже годы находятся и хранятся реликвии Тайной Вечери и Страстей. Все их Она собирает в одно, верхнее, отделение, а все облачения кладет в нижнее.
Она запирает ларец, когда Иоанн, бесшумно поднявшийся на террасу и заглянувший посмотреть, что делает Мария, возможно взволнованный Ее долгим отсутствием в кухне, откуда Она ушла наверх, чтобы провести утренние часы, заставляет Ее внезапно обернуться вопросом: «Мать, чем Ты занимаешься?»
«Я положила на место все то, что хорошо бы сохранить. Все воспоминания… Все, что является свидетельством о Его безграничной любви и скорби».
«Зачем, о Мать, Ты бередишь Свои сердечные раны, смотря на эти грустные вещи? Ты бледна, и Твоя ладонь дрожит… Значит, Ты страдаешь оттого, что видишь их», – говорит Иоанн, подходя к Ней ближе и как будто опасаясь, что Она, такая бледная и дрожащая, может почувствовать себя плохо и упасть на пол.
«О! Я бледна и дрожу вовсе не от этого. Не потому что они разбередили Мои раны… Они, на самом деле, никогда полностью и не зарастали. Но во Мне еще и мир, и радость, и сейчас они как никогда совершенны».
«Как никогда? Не понимаю… Вид этих вещей, наполненных жестокими воспоминаниями, пробуждает во мне тревожное беспокойство тех часов. А я всего лишь Его ученик. Ты-то Мать…»
«И из-за этого должна была бы страдать еще больше, хочешь ты сказать. По-человечески ты рассуждаешь правильно. Но это не так. Я привыкла выносить скорбь расставаний с Ним. Всегда печальных, ибо Его присутствие и близость были Моим Раем на земле. Но также всегда добровольно и спокойно переносимых, поскольку каждое Его деяние было желанным для Его Отца, было послушанием Божьей Воле, и поэтому Я принимала их, ведь и Я тоже всегда повиновалась велениям и намерениям Бога в отношении Меня. Когда Иисус покидал Меня, Я страдала. Конечно. Чувствовала Себя одинокой. Силу Моих настоящих переживаний, когда Он, мальчиком, скрытно покинул Меня ради беседы с законоучителями в Храме, мог измерить один только Бог. Но все же, кроме справедливого вопроса, что Я, Мать, сделала Ему, что Он таким образом покинул Меня, Я не сказала Ему ничего. И Я так же не удерживала Его, когда Он покинул Меня, чтобы стать Учителем… а Я уже была вдовой Своего мужа и, значит, одинокой, в городе, где за редким исключением, Меня не любили. И не выказала удивления Его ответом[1] на пиршестве в Кане. Он творил волю Отца. Я дала Ему в этом свободу. Я могла прибегать к советам или ходатайству. Советам относительно учеников, ходатайству о некоторых несчастных. Но не более того. Я страдала, когда Он оставлял Меня, чтобы выйти в мир, враждебный к Нему и до такой степени греховный, что пребывать в нем было для Него мучением. Но какая была радость, когда Он ко Мне возвращался! Поистине, она была столь глубокой, что семижды семьдесят раз возмещала Мне скорбь разлуки. Мучительна боль расставания, последовавшая за Его Смертью, но какими словами могла бы Я описать тебе ту радость, что испытала Я, когда Он явился Мне воскресшим? Безмерна боль разлуки, которой не будет конца, пока не завершится Моя земная жизнь, от Его вознесения к Отцу. Но сейчас Я пребываю в радости, такой же безмерной радости, каковой была боль, потому что чувствую, что Моя земная жизнь завершена. Я сделала то, что должна была сделать. Я закончила Свою земную миссию. Следующая же, небесная, будет бесконечной. Бог оставлял Меня на Земле, покуда Я так же, как и Мой Иисус, не выполнила все, что должна была выполнить. И внутри Меня та же тайная радость, что была для Иисуса единственной каплей бальзама в Его горчайших последних муках, когда Он смог сказать: „Все кончено“».
«Радость у Иисуса? В тот момент?»
«Да, Иоанн. Радость, непостижимая для людей. Но понятная тем душам, что уже живут во свете Божьем, и благодаря этому свету видят глубинные вещи, спрятанные под покровами, которые Предвечный простер над Своими Царскими тайнами. Я сама была так удручена, потрясена событиями, связанными с Ним, Моим Сыном, в Его богооставленности, что не поняла тогда. Свет угас для всего мира в тот час, для всего мира, который не захотел принять Его. И даже для Меня. Не по причине справедливого наказания, а потому что, так как Мне предстояло стать Соискупительницей, Я также должна была пережить тоску богооставленности[2], духовную тьму, безутешность, искушение Сатаны, заставлявшего Меня перестать верить в возможность того, что говорил Он, – все то, что Он тоже перенес в душе с Четверга до Пятницы. Однако потом поняла. Когда Мне явился Свет, воскресший навеки, Я поняла. Все. В том числе, последнюю, тайную радость Христа, когда Он мог сказать: „Я совершил все, чего только Отец хотел от Меня. Я исполнил меру божественной любви, возлюбив Отца до самопожертвования, возлюбив людей до смерти за них. Я выполнил все, что был должен. Я умираю со спокойной душой, хотя и терзаясь Своей невинной плотью“. Я тоже выполнила все, что Мне от вечности было предписано. От рождения Спасителя до содействия вам, Его священникам, в вашем совершенствовании.
Церковь, наконец уже, сложилась, и она сильна. Святой Дух просвещает Ее, кровь первых мучеников Ее скрепляет и умножает. Моя помощь содействовала превращению Ее в святой организм, питающийся и все более укрепляемый любовью к Богу и братьям, и где не пустили корней ненависть, обиды, зависть, злословия – эти коварные насаждения Сатаны. Бог этим доволен и желает, чтобы вы знали об этом из Моих уст, равно как желает, чтобы Я сказала вам, что надо продолжать возрастать в милосердии, дабы иметь возможность возрастать в совершенстве, а также в численности христиан и в силе учения. Поскольку учение Иисуса – это учение любви. Ибо жизнь Иисуса, и Моя тоже, всегда направлялась и приводилась в движение любовью. Мы не отвергли никого, всех простили. Одного только не сумели простить, так как он, уже находясь на службе у Ненависти, не захотел Нашей безграничной любви.
Иисус в Своем последнем прощании перед смертью дал вам заповедь любить друг друга. И указал вам также меру любви, которую вы должны иметь между собою, сказав: „Любите друг друга так, как Я возлюбил вас. По этому в вас узнáют Моих учеников“. Церковь, чтобы жить и расти, нуждается в милосердии. Прежде всего, в милосердии своих служителей. Если бы вы не любили друг друга всеми своими силами и, подобным же образом, не любили бы своих братьев в Господе, Церковь была бы бесплодной. И было бы труднодостижимым и недостаточным восстановление людей и возведение их в звание детей Всевышнего и сонаследников Царства Небесного, поскольку Бог прекратил бы помогать вам в этом призвании. Бог есть Любовь. Всякое Его деяние было деянием любви. От сотворения до Воплощения. От Воплощения до Искупления. От Искупления и до основания Церкви. И, наконец, от этого последнего до небесного Иерусалима, который объединит всех верных для ликования о Господе. Говорю об этих вещах тебе, потому что ты Апостол любви и способен понять лучше других…»
Иоанн перебивает Ее, заявляя: «Другие тоже любят, и любят друг друга».
«Да. Но ты – Любящий по преимуществу. Все-таки, каждый из вас обладает какой-то характерной чертой, как, впрочем, и всякое существо. Ты, среди Двенадцати, всегда был любовью, чистой и необычайной любовью. Может быть, и даже наверняка, ты такой любящий, оттого что такой чистый. Петр, напротив, всегда был мужем[3], и притом мужем искренним и неудержимым. Его брат Андрей был молчаливым и робким, как никто другой. Иаков, твой брат, порывистым – настолько, что Иисус назвал его сыном грома. Другой Иаков, брат Иисуса, справедливый и доблестный. Иуда Алфеев, брат его, всегда великодушен и предан. Принадлежность к роду Давида была в нем явной. Филипп и Варфоломей были сторонниками традиций. Симон Зелот – осмотрительный. Фома – миролюбивый. Матфей – скромный человек, который, помня о своем прошлом, старался оставаться незамеченным. А Иуда Искариот – увы! – черная овца стада Христова, змея, пригретая Его любовью, был сатанински лжив, всегда. Ты же, всецелая любовь, можешь лучше понять Меня и сделаться голосом любви для всех остальных, для тех, кто далеко, дабы пересказать им этот Мой последний совет. Ты скажешь им, что надо любить друг друга и любить всех, даже своих преследователей, чтобы быть едиными[4] с Богом, как была Я: до того, что удостоилась стать избранной Невестой вечной Любви, чтобы зачать Христа.
Я отдала Себя Богу без остатка, притом сразу осознав, какая скорбь Мне за это выпадет. Пророки всегда были у Меня на памяти, а божественный свет сделал для Меня их слова в высшей степени ясными. Так что с Моего первого „да будет“, адресованного Ангелу, Я знала, что обрекала Себя на величайшую скорбь, какую только может претерпеть мать. Но ничто не положило предел Моей любви, ибо Я знаю, что для всякого, кто ее испытывает, она есть сила, свет, магнит, тянущий ввысь, огонь, очищающий и украшающий то, что он воспламеняет, преображающий и выводящий за человеческие пределы тех, кто попадает в его объятия.
Да. Любовь – это действительно пламя. Пламя, которое хотя и уничтожает в человеке все, что бренно: будь то какой-нибудь мусор, хлам или безделица, – делает его дух очищенным и достойным Неба. Сколько развалин, сколько опороченных, потрепанных, пропащих людей встретите вы на своем благовестническом пути! Не пренебрегайте никем из них. Но, напротив, любите их, чтобы и им достичь любви и спастись. Вселите в них любовь. Часто человек становится злым оттого, что его никто никогда не любил или любил плохо. Вы любите их, чтобы Святой Дух снова пришел жить в эти храмы, загрязненные и опустошенные многими вещами. Бог для сотворения человека взял не ангела, и не какие-нибудь отборные ингредиенты. Взял грязь[5], самую неблагородную из материй. Затем, вдунув в нее Свое дыхание, то есть, опять-таки Свою любовь, возвысил эту низменную материю до высочайшей степени приемного сына Божьего. Мой Сын на Своем пути встречал множество человеческих развалин, упавших в грязь. Он не переступал через них с презрением. Но наоборот: с любовью поднимал и принимал их, и превращал их в избранников Неба. Помните это всегда. И поступайте, как поступал Он.
Помните всё. Дела и слова Моего Сына. Помните Его добрые притчи. Проживайте их, то есть, воплощайте в жизнь. И записывайте их, чтобы они остались потомкам до скончания века и всегда были бы руководством к достижению вечной жизни и славы для людей благой воли. Конечно, вы не сможете повторить все светоносные речи Вечного Слова Жизни и Истины. Но запишите столько, сколько сумеете записать. Дух Божий, сошедший на Меня, дабы Я дала миру Спасителя, и сходивший также на вас – и раз, и другой, – поможет вам вспомнить и говорить с толпами так, чтобы обратить их к истинному Богу. Этим вы продолжите то духовное материнство, которому Я положила начало на Голгофе с целью даровать Господу множество чад. И тот же самый Дух, говорящий в возрожденных чадах Господних, настолько укрепит их, что им будет сладостно умирать среди мучений, выносить изгнание и преследования, исповедуя свою любовь ко Христу и соединяясь с Ним на Небесах, как уже сделали Стефан и Иаков, Мой Иаков, а также другие… Когда ты останешься один, сбереги этот ларец…»
Иоанн, встревожившись и побледнев еще сильнее, чем это было, когда Мария сказала, что чувствует Свою миссию завершенной, прерывает Ее, восклицая и спрашивая: «Мать! Почему Ты так говоришь? Тебе плохо?»
«Нет».
«Значит, Ты хочешь меня оставить?»
«Нет. Пока буду на Земле, Я буду с тобой. Однако приготовься, Мой Иоанн, к тому, что останешься один».
«Значит, все-таки, Тебе плохо, и Ты это от меня скрываешь!..»
«Нет, поверь же. Я никогда не чувствовала себя настолько в силах, в покое и в радости, как сейчас. Но во Мне такое ликование, такая полнота сверхъестественной жизни, что… Да, что думаю, Я не смогу ее вынести, продолжая жить. Да и в конце концов, Я не вечна. Ты должен понять. Вечен Мой дух. Но не Мое тело. Оно, как и всякое человеческое тело, подвластно смерти».
«Нет! Нет! Не говори этого. Ты не можешь, не должна умирать! Твое непорочное Тело не может умереть так же, как тела грешников!»
«Ошибаешься, Иоанн. Мой Сын – умер! Я тоже умру. Я не изведаю болезни, мучения, тревоги умирания. Но умереть умру. А впрочем, знай, сын Мой, что если и есть у Меня какое-нибудь желание, которое совершенно и только Мое, и которое не проходит с тех пор, как Он Меня покинул, то именно это. Это Мое первое сильное желание, которое всецело Мое. Можно даже сказать: первая Моя воля. Все остальное в Моей жизни было не чем иным, как согласием Моей воли с божественным Изволением. Воля быть Девой – это воля Бога, вложенная в Мое детское сердце Им Самим. Его воля – Мой брак с Иосифом. Его воля – Мое девственное и божественное Материнство. Все в Моей жизни было волей Божией и Моим послушанием Его воле. Но это, Мое желание воссоединиться с Иисусом, есть всецело Мое желание. Оставить Землю ради Неба, ради пребывания с Ним навеки и постоянно! Мое желание в течение стольких лет! И теперь, чувствую, оно близко к исполнению. Не переживай так, Иоанн! Выслушай лучше Мои последние пожелания. Когда Мое тело, уже лишенное жизненной силы, упокоится в мире, не подвергай Меня бальзамированию по еврейскому обычаю. Я уже не еврейка, а Христианка, первая Христианка, если хорошенько подумать, поскольку первая обрела в Себе Христа, Плоть и Кровь, поскольку была Его первой Ученицей, поскольку стала вместе с Ним Соискупительницей и Его продолжательницей здесь, среди вас, Его учеников. Никто из живущих, за исключением Моих родителей и тех, кто присутствовал при Моем рождении, не видел Моего тела.
Ты часто назвал Меня „подлинным Ковчегом, вместившим божественное Слово“. Теперь ты знаешь, что Ковчег может увидеть только Первосвященник. Ты священник, и намного более святой и чистый, нежели Храмовый Понтифик. Но Я желаю, чтобы один только вечный Первосвященник, в положенное время, увидел Мое тело. Поэтому не прикасайся ко Мне. Да и видишь? Я уже освящена и надела чистую одежду, одежду для вечного брака… Почему же ты плачешь, Иоанн?»
«Потому что на меня обрушился вихрь скорби. Я осознаю, что скоро потеряю Тебя! Как мне без Тебя жить? У меня сердце разрывается при этой мысли! Я не перенесу эту скорбь!»
«Перенесешь. Бог поможет тебе прожить, и долго, как помог Мне. Ибо если бы Он Мне не помог, и на Голгофе, и на Масличной горе, когда Иисус умирал и возносился, Я бы умерла, как умер Исаак. Он поможет тебе прожить и вспомнить все, что Я говорила тебе ранее, ради всеобщего блага».
«О! я вспомню. Все. И поступлю, как Ты хочешь, в том числе и с Твоим телом. Я тоже понимаю, что еврейские церемонии уже не годятся для Тебя и потому что Ты христианка, и потому что Ты – Пречистая и не испытаешь, я в этом уверен, тления плоти. Не может Твое тело, обóженное как никакое другое смертное тело – и вследствие того, что Ты была избавлена от Первородного греха, и еще более вследствие того, что помимо полноты Благодати Ты вместила в Себя Саму Благодать, Слово, из-за чего стала самой подлинной Его святыней – подвергнуться распаду, разложению всякой смертной плоти. Это будет последним Божьим чудом на Тебе, в Тебе. Ты сохранишься, какая есть…»
«А тогда не плачь!» – восклицает Мария глядя в расстроенное лицо апостола, совершенно мокрое от слез. И прибавляет: «Если Я сохранюсь, какая есть, ты Меня не потеряешь. Следовательно, не терзайся!»
«Все равно я потеряю Тебя, даже если Ты останешься нетленной. Я чувствую. И чувствую, словно охвачен ураганом скорби. Ураганом, который рвет и опрокидывает меня. Ты была мое всё, особенно с тех пор, когда умерли мои родители, а остальные братья удалены, кровью[6] и призванием, даже возлюбленный Марциам, которого Петр взял с собой. Теперь я останусь один, и посреди сильнейшей бури!», – Иоанн падает Ей в ноги, рыдая еще горше.
Мария склоняется над ним, кладет ладонь на его вздрагивающую от рыданий голову и говорит ему: «Нет. Не надо так. Зачем ты огорчаешь Меня? Как стоек ты был у Креста, а то была ужасная картина, не имеющая себе равных, и по силе Его мучений, и по сатанинской ненависти народа! Так стоек, что был утешителем, Его и Моим, в такой час! А сегодня – наоборот: в этот субботний вечер, такой тихий и спокойный, и передо Мною, ликующей от предстоящей радости, которую Я предчувствую, ты так расстраиваешься? Успокойся. Подражай, точнее, слейся с тем, что вокруг нас и во Мне. Во всем – мир. Будь и ты мирным. Только оливы своим слабым шелестом нарушают сейчас абсолютную тишину. Но этот слабый шум так приятен, что кажется кружением ангелов возле дома. И пожалуй, они и в самом деле тут. Ведь ангелы всегда были рядом со Мной, один или много, в особенные мгновения Моей жизни. Присутствовали они в Назарете, когда Дух Божий оплодотворил Мое девственное чрево. И были с Иосифом, когда он смутился Моим положением и не был уверен, как со Мной себя вести. И в Вифлееме, и один и другой раз, когда родился Иисус, и когда нам надлежало бежать в Египет. И в Египте, когда они передали нам повеление вернуться в Палестину. А если они не явились Мне – поскольку Сам Царь ангелов пришел ко Мне, едва лишь воскрес, – они явились благочестивым женщинам на рассвете первого дня после субботы, и повелели им рассказать тебе и Петру, что вам нужно делать.
Ангелы и свет – всегда в решающие моменты Моей жизни и жизни Иисуса. Свет и жар любви, опускающийся от престола Божия ко Мне, Его служанке, и поднимающийся из Моего сердца к Богу, Моему Царю и Господу, объединяющий Меня с Богом и Его со Мной, чтобы свершилось то, чему предписано свершиться, а также чтобы создать завесу света, простертую над Божьими тайнами, дабы Сатана и его слуги прежде положенного срока не узнали бы о совершении высочайшего таинства Воплощения. Вот и в этот вечер Я чувствую, хотя и не вижу, вокруг Себя ангелов. И ощущаю, как во Мне, внутри Меня усиливается этот свет, нестерпимый свет, такой же, какой охватил Меня, когда Я зачала Христа, и когда Я подарила Его миру. Свет, проистекающий из порыва любви, более могучего, нежели привычно для Меня. Подобной силой любви Я прежде срока исторгла с Небес Слово, чтобы Ему стать Человеком и Искупителем. Подобной силой любви, какая вошла в Меня в этот вечер, Небо, надеюсь, восх и тит Меня и перенесет туда, куда Я так стремлюсь отправиться Своим духом, чтобы вместе с родом святых и хорами ангелов вечно воспевать Свое нескончаемое „Величит[7] душа Моя“ Богу за то великое, что Он сотворил для Меня, Своей служанки».
«Возможно, не только одним духом. А Земля ответит Тебе тем, что ее население, ее народы будут прославлять Тебя, и почитать, и любить, покуда стоит мир, как верно, пусть и прикровенно, предсказал о Тебе Товит[8], поскольку Та, что действительно понесла в себе Господа, это Ты, а не Святое святых. Ты в одиночку дала Богу столько любви, сколько в течение многих столетий не дали все Первосвященники и все остальные служители Храма. Чистейшей и пылкой любви. За это Бог сделает Тебя блаженнейшей».
«И исполнит Мое единственное желание, Мою единственную волю. Потому что любовь, когда она настолько полна, что почти совершенна, как у Моего Сына и Бога, добивается всего, даже того, чего по человеческому рассуждению, кажется, и достичь невозможно. Помни об этом, Иоанн. И скажи это также своим братьям. На вас столько будут нападать! Всякого рода препятствия заставят вас страшиться поражения; кровопролития со стороны преследователей и отступничества со стороны христиан… искариотского нрава будут духовно угнетать вас. Не бойтесь. Любите и не бойтесь. Пропорционально вашей любви Бог будет помогать вам и сделает вас победителями над всем и над всеми. Все достижимо, если становишься серафимом.
Тогда душа, эта вечная, удивительная вещь, которая есть само дыхание Бога, вдунутое Им в нас, устремляется к Небу, словно пламя, простирается у подножия божественного престола, говорит – и Бог слышит ее, и добивается от Всемогущего того, чего хочет. Если бы люди умели любить, как предписывает древний Закон[9], и как любил и учил любить Мой Сын, они бы добивались всего. Я люблю так. Вот почему Я чувствую, что больше не останусь на Земле: Я – от избытка любви, тогда как Он умер от избытка скорби. Что же! Чаша Моей любви переполнена. Моя душа и Мое тело не могут вместить больше! Любовь рвется из них наружу, полностью овладевает Мною и вместе с собой уносит Меня к Небу, к Богу, к Моему Сыну. И Его голос зовет Меня: „Приди! Выйди и взойди к Нашему Престолу и Нашим Троичным объятиям!“. Земля, что окружает Меня, исчезает в ярком свете, идущем ко Мне с Неба! Этот небесный голос заглушает звуки! Настал миг Моих божественных объятий, Мой Иоанн!»
Иоанн, немного успокоившийся, хотя и остававшийся взволнованным, слушая Марию, и во время последней части Ее речи глядевший на Нее изумленно и почти восторженно с лицом, таким же бледным, как у Марии, бледность которой, однако, медленно прелагается в ярчайший белый свет, подскакивает поближе, чтобы поддержать Ее, в то же время восклицая: «Ты как Иисус, когда Он преобразился на Фаворе! Твое тело сияет как луна, Твои одежды блистают, словно алмазная пластина, помещенная напротив белого-белого пламени! Ты уже не смертный человек, Мать! Тяжесть и непрозрачность плоти исчезла! Ты светишься[10]! Но Ты не Иисус. Он, будучи Богом, помимо того, что был Человеком, мог еще и управлять Собой: там, на Фаворе, равно как и здесь, на Масличной горе, когда возносился. Ты не можешь. Не владеешь собой. Давай. Я помогу Тебе уложить Свое усталое и блаженное тело на Твою кроватку. Отдохни».
И он нежнейшим образом подводит Ее к этой бедной кровати, на которую Мария укладывается, даже не сняв плаща.
Скрестив руки на груди, опустив веки на Свои кроткие глаза, сияющие любовью, Она говорит склонившемуся над Ней Иоанну: «Я в Боге. И Бог во Мне. Пока Я созерцаю Его и ощущаю Его объятия, читай те псалмы и другие места из Писания, что приличествуют Мне, особенно в этот момент. Дух Премудрости укажет тебе их. Потом прочти молитву Моего Сына, повтори Мне слова Архангельского предзнаменования и слова Елизаветы, обращенные ко Мне, и Мой хвалебный гимн… Я буду молиться вместе с тобой, настолько, насколько Я еще на Земле…»
Иоанн, борясь с поднимающимися в нем рыданиями, силясь подавить охватившее его волнение, своим прекрасным голосом, который со временем сделался очень похожим на голос Христа – Мария с улыбкой это подметила: «Мне кажется, что рядом со Мною Мой Иисус!», – нараспев читает псалом 118, который воспроизводит почти целиком, потом три первых стиха псалма 41, первых восемь стихов псалма 38, псалом 22 и псалом 1. Затем произносит Отче наш, слова Гавриила и Елизаветы, песнь Товита, 24-ю главу из Иисуса, сына Сирахова [11], стихи 11 - 46[12]. В заключение, он декламирует «Величит душа Моя…». Но когда доходит до девятого стиха, замечает, что Мария больше не дышит, несмотря на то, что продолжает сохранять естественное положение и внешний вид: улыбающаяся, безмятежная, как будто бы Она не ощутила того, что жизнь окончилась.
Иоанн с мучительным криком бросается на пол возле края кроватки, и зовет, зовет Марию. Он не в силах поверить, что Она уже не может ответить ему, что в Ее теле уже нет живой души. Но ему приходится смириться с действительностью! Он наклоняется над Ее лицом, на котором застыло выражение сверхъестественной радости, и слеза за слезой начинают капать из его глаз на это нежное лицо, на эти безупречные ладони, так кротко сложенные на груди. Это единственное омовение, которое получает тело Марии: слезы Апостола любви и, волею Иисуса, Ее приемного сына.
Когда первый натиск скорби проходит, Иоанн, вспомнив о пожелании Марии, подбирает полы Ее просторной льняной накидки, свесившиеся с боков кровати, и края покрывала, также свисавшие с подушки, и расстилает первые поверх тела, а вторые – поверх головы. Мария теперь похожа на статую из белого мрамора, возлежащую на крышке саркофага. Иоанн долго смотрит на Нее, и новые слезы продолжают литься из его глаз.
Затем он делает в комнате перестановку, убирая оттуда все лишние предметы. Оставляет только кровать, маленький столик возле стены, на него он ставит ларец с реликвиями; табуретку, ее он располагает между дверью, выходящей на террасу, и кроватью, на которой покоится Мария; и полочку, на нее он ставит светильник, который и зажигает, поскольку теперь уже наступает вечер.
Потом он спешно спускается в Гефсиманию, чтобы набрать там столько цветов, сколько удастся найти, а также несколько оливковых ветвей с уже завязавшимися на них оливками. Он вновь поднимается в комнатку, и при свете лампы раскладывает цветы и ветви вокруг тела Марии так, как будто бы оно находилось в середине огромного венка.
Занимаясь этим, он разговаривает с возлежащим телом, как если бы Мария могла его слышать. Говорит: «Ты всегда была лилией долин[13], нежной розой, прекрасной оливой, плодоносной лозой, священной нивой. Ты подарила нам Свои ароматы[14], Елей жизни, Вино крепости, Хлеб[15], предохраняющий души тех, кто питается им достойно, от смерти. Этим цветам хорошо около Тебя: они как Ты простые и чистые, как Ты украшены шипами, и как Ты кроткие. Сейчас мы придвинем этот светильник. Вот так, поближе к Твоей кровати, чтобы он бдел над Тобой и составил мне компанию, пока я тоже буду бдеть над Тобой в ожидании хотя бы одного из тех чудес, на которые я надеюсь и об исполнении которых молюсь. Первое – это чтобы Петр и остальные, кому я дам знать через слугу Никодима, могли увидеть Тебя еще один раз. Второе – это чтобы Ты, во всем имевшая участь, подобную участи Своего Сына, пробудилась бы, как и Он, до конца третьего дня, дабы не сделать меня сиротой дважды. Третье – это чтобы Бог успокоил меня, если с Тобой не произойдет того, что, я надеюсь, произойдет, как произошло с Лазарем, который не был похож на Тебя. Но почему бы этому не произойти?
Вернулись же к жизни дочь Иаира, юноша из Наина, сын Теофила… Правда, тогда действовал Учитель… Но Он с Тобой, пусть даже и неявным образом. И Ты умерла не от болезни, как те, воскрешенные силой Христовой. Да и действительно ли Ты мертва? Мертва, как умирает всякий человек? Нет. Чувствую, что нет. Дух Твой больше не в Тебе, не в Твоем теле, и в этом смысле можно было бы говорить о Твоей смерти. Но Ты преставилась таким образом, что, думаю, Твоя смерть – не что иное, как временное разлучение Твоей безгрешной и благодатной души с Твоим пречистым и девственным телом. Должно быть так! Это так! Не знаю, как и когда произойдет воссоединение и к Тебе вернется жизнь. Но в одном я уверен точно: что я буду оставаться здесь, возле Тебя, до тех пор пока Бог или Своим словом, или Своим действием, не явит мне правду о Твоей участи».
Иоанн, закончив всякого рода приготовления, садится на табурет, поставив на пол, возле кроватки, светильник; и молясь созерцает Возлежащую.
[1] См. (Ин 2:4). Мария, указывая, что у распорядителей нет вина, обращается к Иисусу: Сын. Иисус же, давая понять, что Он уже воспринял Свою миссию Служителя Божьего, отвечает Ей: «Что теперь между Нами, Госпожа?». Это звучит почти как: «Кто Мы теперь друг другу?» и по понятным причинам вызывает горечь у Марии. Смысл фразы в том, что отныне Иисус подчиняется не Матери, а Отцу. Подобная трактовка известна современным толкователям. Так, в одном из немецких переводов (Gute Nachricht Bibel) этого евангельского стиха читаем: «Frau, das ist meine Sache, nicht Deine!», т.е. «Госпожа, это Мое дело, не Твое!»
[2] Дословно: тоску от отсутствия утешения свыше
[3] В противовес Иоанну-юноше
[4] una sol cosa con Dio – одним целым с Богом
[5] Этим же словом обозначается ил, т.е. осадок, «прах земной» (Быт. 2:7)
[6] Кровавыми преследованиями
[7] Magnificat (лат.) – величит, начало благодарственного гимна Богородицы (См. Лк. 1:46)
[8] В т. наз. молитве Товита (Тов. 13:10-11)
[9] (Втор. 6:5)
[10] Буквально: Ты – свет!
[11] В западной традиции: Ecclesiasticus
[12] Так в оригинале. Но в 24 главе всего 37 стихов. Возможно, существовали не дошедшие до нас более полные рукописи. Но, по нашему мнению, здесь, скорее всего, опечатка, и надо читать: 11 - 36. Именно на этом стихе заканчивается прямая речь Премудрости, отождествляемой с Богородицей
[13] (Песнь 2:1)
[14] (Сирах 24: 15-17)
[15] (Пс. 103:15)