Глава 1. Отправка на фронт




Александр Ильич Шумилин

 

* * *

Что такое война?!

 

 

В октябре 1975 года я получил письмо от комсомольцев военно-патриотического отряда "Маресьевец" школы № 42 г. Калинина с просьбой рассказать о боях за ст. Чуприяновка.

 

Обстоятельства сложились так, что с тех пор я решил привести в порядок свои воспоминания, я выполнил просьбу ребят, написал тогда о боях за ст. Чуприяновка.

 

Собственно то первое мое письмо и послужило началом, восстановить подробно в памяти все пережитое.

 

Сейчас, когда финиш недалеко, хочется успеть побольше сделать. Свободного времени мало, я то болею, то работаю, а время бежит быстрее мысли.

 

В те суровые дни войны вся тяжесть в боях по освобождению земли нашей легла на пехоту, на плечи простых солдат. Получая пополнение в людях, мы вели непрерывные бои, не зная ни сна, ни отдыха.

 

Захлебываясь кровью и устилая трупами солдат эту прекрасную землю, мы цеплялись за каждый бугор, за каждый куст, за опушки леса, за каждую деревушку, за каждый обгорелый дом и разбитый сарай. Многие тысячи и тысячи наших солдат навечно остались на тех безымянных рубежах.

 

В декабре 1941 года мы были плохо обеспечены оружием и боеприпасами. Артиллерии и снарядов практически не было. У нас, в стрелковых ротах, были только винтовки и десяток патрон на брата.

 

Время было тяжелое, враг стоял под Москвой. Вам трудно будет представить, какие это были бои. Немец был вооружен до зубов, его артиллерия разносила наши позиции не жалея снарядов…

 

Очень многие из вас, имея поверхностное представление – что такое война, самоуверенно считают, что они в достаточной степени осведомлены. Про войну они читали в книжках и смотрели в кино.

 

Меня, например, возмущают "книжицы про войну", написанные прифронтовыми "фронтовиками" и "окопниками" штабных и тыловых служб, в литературной обработке журналистов.

 

А что пишут те, которых возвели до ранга проповедников истины? Взять хотя бы К.Симонова с его романами про войну. Сам К.Симонов войны не видел, смерти в глаза не смотрел. Ездил по прифронтовым дорогам, тер мягкое сидение легковой машины. Войну он домысливал и представлял по рассказам других, а войну, чтобы о ней написать, нужно испытать на собственной шкуре! Нельзя писать о том чего не знаешь. О чем может сказать человек, если он от войны находился за десятки километров?…

 

Многие о войне судят по кино. Один мой знакомый, например, утверждает, что когда бой идет в лесу, то горят деревья.

 

– Это почему? спросил я его.

 

– А разве ты в кино не видел?

 

По кино о войне судят только дети. Им непонятна боль солдатской души, им подают стрельбу, рукопашную с ковырканиями и пылающие огнем деревья, перед съемкой облитые бензином.

 

Художественное произведение, поставленное в кино или так называемая "хроника событий" дают собирательный образ – боев, сражений и эпизодов – отдаленно напоминающий войну.

 

Должен вас разочаровать, от кино до реальной действительности на войне, очень далеко. То, что творилось впереди, во время наступления стрелковых рот, до кино не дошло. Пехота унесла с собой в могилу те страшные дни.

 

Войну нельзя представить по сводкам Информбюро. Война, это не душещипательное кино про любовь на "фронте". Это не панорамные романы с их романтизацией и лакировкой войны. Это не сочинения тех прозаиков-"фронтовиков", у которых война только второй план, фон, а на переднем, заслоняя все пространство в кружевах литературных оборотов и бахроме, стоит художественный вымысел. Это не изогнутая стрела, нарисованная красным карандашом и обозначающая на карте острие главного удара дивизии. Это не обведенная кружочком на карте деревня…

 

Война – это живая, человеческая поступь – навстречу врагу, навстречу смерти, навстречу вечности. Это человеческая кровь на снегу, пока она яркая и пока еще льется. Это брошенные до весны солдатские трупы. Это шаги во весь рост, с открытыми глазами – навстречу смерти. Это клочья шершавой солдатской шинели со сгустками крови и кишок, висящие на сучках и ветках деревьев. Это розовая пена в дыре около ключицы – у солдата оторвана вся нижняя челюсть и гортань. Это кирзовый сапог, наполненный розовым месивом. Это кровавые брызги в лицо, разорванного снарядом солдата. Это сотни и тысячи других кровавых картин на пути, по которому прошли за нами прифронтовые "фронтовики" и "окопники" батальонных, полковых и дивизионных служб.

 

Но война, это не только кровавое месиво. Это постоянный голод, когда до солдата в роту доходила вместо пищи подсоленная водица, замешанная на горсти муки, в виде бледной баланды. Это холод на морозе и снегу, в каменных подвалах, когда ото льда и изморози застывает живое вещество в позвонках. Это нечеловеческие условия пребывания в живом состоянии на передовой, под градом осколков и пуль. Это беспардонная матерщина, оскорбления и угрозы со стороны штабных "фронтовиков" и "окопников"

 

(батальонного, полкового и дивизионного начальства).

 

Война это как раз то, о чем не говорят, потому что не знают. Из стрелковых рот, с передовой, вернулись одиночки, их ни кто не знает, и на телепередачи их не приглашают, а если кто из них решается что-то сказать о войне, то ему вежливо закрывают рот…

 

Напрашивается вопрос. Кто, из оставшихся в живых очевидцев может сказать о людях воевавших в ротах? Одно дело сидеть под накатами, подальше от передовой, другое дело ходить в атаки и смотреть в упор в глаза немцам. Войну нужно познать нутром, прочувствовать всеми фибрами души. Война это совсем не то, что написали люди, не воевавшие в ротах.

 

Тех, кто был во время войны приписан к ДКА, я делю на две группы, на фронтовиков и "участников", на тех солдат и офицеров, которые были в ротах, на передовой во время боя и на тех, кто у них сидел за спиной в тылу. Война для тех и других была разная, они о ней и говорят и помнят по-разному.

 

Это были не человеческие испытания. Кровавые, снежные поля были усеяны телами убитых, куски разбросанного человеческого мяса, алые обрывки шинелей, отчаянные крики и стоны солдат. Всё это надо пережить, услышать и самому увидеть, чтобы во всех подробностях представить эти кошмарные картины.

 

Вот и сейчас, я пишу и вижу, они передо мной как живые. Я вижу изнуренные, бледные лица солдат и каждый из них, умирая, хотел что-то сказать. Сказать тем, кто останется после них жить на этой земле, пропитанной их кровью. Эти мысли и не дают мне покоя.

 

С какой безысходной тоской о жизни, с каким человеческим страданием и умоляющим взором о помощи, умирали эти люди. Они погибали не по неряшливости и не в тишине глубокого тыла, как те сытые и согретые теплом деревенских изб и жителей прифронтовые "фронтовики" и "окопники".

 

Они – фронтовики и окопники стрелковых рот, перед смертью жестоко мёрзли, леденели и застывали в снежных полях на ветру. Они шли на смерть с открытыми глазами, зная об этом, ожидая смерть каждую секунду, каждое мгновение и эти маленькие отрезки времени тянулись, как долгие часы.

 

Осужденный на смерть, по дороге на эшафот, так же как и солдат с винтовкой в руках, идущий на немца, всеми фибрами своей души ощущает драгоценность уходящей жизни. Ему хочется просто дышать, видеть свет, людей и землю. В такой момент человек очищается от корысти и зависти, от ханжества и лицемерия. Простые, честные, свободные от человеческих пороков солдаты каждый раз приближались к своей последней роковой черте.

 

Без "Ваньки ротного" солдаты вперед не пойдут. Я был "Ванькой ротным" и шел вместе с ними. Смерть не щадила никого. Одни умирали мгновенно, другие – в муках истекали кровью. Только некоторым из сотен и тысяч бойцов случай оставил жизнь. В живых остались редкие одиночки, я имею в виду окопников из пехоты. Судьба им даровала жизнь, как высшую награду.

 

С фронта пришли многие, за спиной у нас много было всякого народа, а вот из пехоты, из этих самых стрелковых рот, почти никто не вернулся.

 

На фронте я был с сентября сорок первого года, много раз ранен. Мне довелось с боями пройти тяжелый и долгий путь по дорогам войны. Со мной рядом гибли сотни и тысячи солдат и младших офицеров.

 

Многие фамилии из памяти исчезли. Я иногда даже не знал фамилии своих солдат потому, что роты в бою хватало на неделю. Списки солдат находились в штабе полка. Они вели учет и отчитывались по потерям. Они высылали семьям извещения.

 

У лейтенанта в роте были тяжелые обязанности. Он своей головой отвечал за исход боя. А это, я вам скажу, не просто! – как в кино, – сел и смотри. Немец бьет – головы не поднять, а "Ванька ротный" – кровь носом, должен поднять роту и взять деревню, и ни шагу назад – таков боевой приказ.

 

Вот и теперь у меня перед глазами ярко встали те кошмарные дни войны, когда наши передовые роты вели ожесточенные бои. Всё нахлынуло вдруг. Замелькали солдатские лица, отступающие и бегущие немцы, освобожденные деревни, заснеженные поля и дороги. Я как бы снова почувствовал запах снега, угрюмого леса и горелых изб. Я снова услышал грохот и нарастающий гул немецкой артиллерии, негромкий говор своих солдат и недалекий лепет засевших немцев.

 

Вероятно, многие из вас думают, что война, это интересное представление, романтика, героизм и боевые эпизоды. Но это не так. Никто тогда ни молодые, ни старые не хотели умирать. Человек рождается, чтобы жить. И никто из павших в бою не думал так быстро погибнуть. Каждый надеялся только на лучшее. Но жизнь пехотинца в бою висит на тоненькой ниточке, которую легко может оборвать немецкая пуля или небольшой осколочек. Солдат не успевает совершить ничего героического, а смерть настигает его.

 

Каждый человек имеет силы сделать что-то большое и значительное. Но для этого нужны условия. Должна сложиться обстановка, чтобы порыв человека заметили. А на войне, в стрелковом бою, где мы были предоставлены сами себе, чаще случалось, что каждый такой порыв оканчивался смертью.

 

На войне наша земля потеряла миллионы своих лучших сыновей. Разве те, кто в сорок первом с винтовкой в руках и горстью патрон шел на верную смерть, не был героем?! Я думаю, что именно они являются теми единственными и истинными героями. Они спасли нашу землю от нашествия и их кости остались в земле. Но и по сей день, лежат они неизвестными, ни могил, ни имен.

 

Только за одно то, что перенес русский солдат на своих плечах, он достоин священной памяти своего народа! Без сна и отдыха, голодные и в страшном напряжении, на лютом морозе и все время в снегу, под ураганным огнем немцев, передовые роты шли вперед. Невыносимые муки тяжелораненых, которых подчас некому было выносить, всё это выпало на долю, идущему на врага пехотинцу.

 

Жизнь человеку дается один раз и это самое ценное и дорогое, что есть у каждого. На войне были многие, но еще больше – десятки миллионов, остались лежать в мертвой тишине. Но не все живые и вернувшиеся знают, что значит идти в составе стрелковой роты на верную смерть.

 

В моей книге "Ванька ротный", больше человеческого горя и страданий, чем радостных и веселых боевых эпизодов.

 

Возможно мне не удалось в полной мере и беспристрастно передать всё пережитое, но всё это было в моей жизни, на войне, в действительности и на самом деле. Вы должны понять эту суровую правду!

 

Окопник сразу и без домысливания понял бы меня. И не только понял, а и добавил от себя, что я больно мягко рассказал про некоторые штрихи войны и не сказал от всей души крепкое слово о войне.

 

Почитайте книгу "Ванька ротный" и подумайте, чем отличается фронтовик от иного "фронтовика"

 

и что такое война!

3 мая 1983 г. Шумилин А.И.

* * *

 

Год

Глава 1. Отправка на фронт

 

Текст главы набирал Дмитрий@mail.ru

 

21.07.1983 (правка)

Август 1941

 

 

Воинская часть, куда я был назначен после окончания училища, формировалась в лесных лагерях на берегу оз. Сенеж. Боевое назначение и номер нашей новой части мы в первые дни не знали. Мы знали твёрдо только одно, что после получения комплекта людьми и техникой мы будем отправлены сразу на фронт. Солдаты на сборный пункт к нам прибывали командами из Москвы. Они прибывали проходящими поездами и потом пешком добирались вокруг озера до лагерей. Здесь их встречали, сортировали и распределяли. Жили мы в то время в палатках отдельно от летних лагерей. Потом прибывших в сопровождении старшин разводили по ротам. Обмундирование новобранцы получали на сборных пунктах в Москве, куда они по призывным повесткам приходили со своими матерями, жёнами и детьми. Предъявив повестки при проходе железных ворот, они прощались с родными и исчезали в дверях казармы. потом через некоторое время они показывались где-то в узком окне, махали руками и смотрели в толпу, стоявшую за железной оградой. Скомплектованные команды выезжали на машинах с другой стороны. А матери, дети и жёны оставались стоять в надежде ещё раз увидеть их в узком окне. по дороге со станции вскоре загрохотали двуколки, походные кухни и армейские повозки. Потом пропылили две крытых полуторки и одна легковая Эмка. Повозки, машины и люди не сразу входили в воинский строй. Сначала была толкотня, беготня и обычная неразбериха. Решали кого куда направлять. Потом постепенно всё вставало на место. В роты поступили повозки, лошади и повозочные. Московские ломовые извозчики, отобранные быть при обозе, посматривали на солдат огневых расчётов со стороны и были довольны, что их приставили к лошадям и телегам, а не сунули к пулемётам и пушкам. Там, где будут стрелять и убивать, на телегах не ездят! В наших огневых взводах, нужно сказать, простых солдат-стрелков не было. Нас комплектовали специалистами орудийных и пулемётных расчётов. Среди наших солдат были командиры орудий, пулемётных расчётов, наводчики, заряжающие, оружейники, телефонисты. Годами все солдаты были не молоды. Средний возраст их составлял сорок лет. Были во взводе два-три молодых паренька, они выполняли обязанности подносчиков снарядов и патронов. Нашей части присвоили номер, и она стала называться – 297ой арт.-пул. батальон Ура Западного фронта. (УР – это укрепрайон.) Мы должны были занять огневые бетонные доты укрепрайона, протянувшегося от Ярцево до Осташково. Нам этого не говорили, мы этого и недолжны были знать. Через несколько дней в роты прибыли офицеры запаса. Появился и наш командир роты старший лейтенант Архипов. Ему было тогда около тридцати. Архипов был среднего роста, волосы русые, лицо простое, открытое. У него была добрая улыбка. Но улыбался он не всегда. Чаще он был сосредоточен и занят делами роты. Он был кадровый офицер и прибыл в наш батальон из другой воинской части. Движения и речь у него были спокойными, команды и приказы он отдавал негромко, без крика. Он вроде не приказывал, а как будто просил. сначала это было непривычно. На нас прежде орали и от нас требовали подавать команды зычным голосом, а тут был простой деловой разговор. Вскоре мы перестали суетиться, вертеться на каблуках и козырять навытяжку. Его исключительное спокойствие и, в первую очередь, рассудительность передались нам, и было неудобно подходить к нему чеканным шагом, шаркать ногами и стучать каблуками, как этого требовали от нас в училище. Вся фигура Архипова и его внимательный вид говорили за то, на войне нужна голова, а не строевая выправка. Дисциплина не в лихости и не в ухарстве, а в простых русских словах, без надрыва и крика. Вот что теперь должно было войти в нашу жизнь. На войне не нужно будет козырять и бить каблуками. На войне нужна спокойность и выдержка, терпение и спокойствие, точное выполнение приказа и команды. На войне тебя солдат должен понимать с полголоса. В один прекрасный день нам привезли и выдали каски. Командир роты призвал нас к себе и сказал:

 

– Приучите солдат носить каски! И не на заднице на поясном ремне, а на голове, как положено бойцу по Уставу. Вижу, ходят они и бросают их, где попало. Солдаты были сугубо гражданские лица. За обедом и в курилке у них рука тянулась под скулы. Было всё время желание ослабить ремешок.

 

– Вот когда с котелком они будут управляться, не снимая каски, – считайте, что вы их уже приучили! Со дня на день ожидалась отправка на фронт. На учебных площадках мы обучали солдат штыковому бою – колоть штыками и работать прикладами.

 

– Нам это не нужно, товарищ лейтенант! Мы будем, как финны, в ДОТах сидеть. Я им не возражал, но всё же сказал:

 

– Без физических упражнений немыслима одиночная подготовка бойца. Без физических упражнений солдат не солдат!

 

– Ну если как учебные, то давай командуй, наш лейтенант! Уже с первых шагов они решили опробовать и прощупать меня. Они хотели узнать, насколько я упорный, придирчивый или покладисто уступчивый. Солдат всегда норовит всё знать наперёд. Я не обрывал их окриками и спокойно требовал своего. Они нехотя подчинялись, но каждый раз старались отлынить, шла проба сил. В конце концов я им сказал:

 

– Вы призваны в действующую армию и обязаны выполнять то, что от вас требуют. Кто будет отлынивать и сопротивляться тихой сапой, я вынужден буду на тех подать рапорт для отчисления в пехоту! Последние мои слова подействовали на них исключительно проникновенно. И вот настал день отправки на станцию и погрузки в эшелон. роты построились в походную колонну и узкая, мощёная булыжником дорога под грохот солдатских сапог поползла назад. Повозки, гружёные фуражом, продовольствием, амуницией и боеприпасами, стуча и пыля, потянулись на станцию вслед за ротами. За ними повзводно зашагали солдаты. Взвод за взводом, рота за ротой уходили на войну. и теперь эта узкая мощёная дорога вокруг Сенежа стала для нас началом неизвестного пути. Смотреть на солдат было грустно и весело. Здесь действовал какой-то пёстрый закон живой толпы. Одни шли легко, шустро и даже весело, другие наоборот понуро, устало и нехотя. Одни торопились, вырывались из строя куда-то вперёд – другие наоборот, едва по земле волочили ноги. Тут одна мощёная булыжником дорога – в стороны не свернёшь. День был жаркий и душный. Некоторым из солдат скатки шинелей с непривычки тёрли и жгли шеи, и они без конца их перекладывали на плечо и вертели головами. Из-под касок по вискам и щекам сбегали струйки пота. Гимнастёрки на спине быстро намокли от пота и потемнели. Одни из солдат под тяжестью ноши молча, ни о чём не думая (в рукописи так – прим. наборщика). Другие наоборот, шли, переговаривались, шутили, радуясь, что покончили со старой жизнью. У третьих на потном лице выражалась тоска и они мысленно хоронили себя, прощаясь с родными и жизнью. Разные, видать, были в походной колонне, одетые в солдатскую форму, люди. Тут были прямые и сильные, сгорбленные, как на похоронах. Живой поток солдат покачивался над дорогой. Он то расплывался на всю ширину до обочины, то, сгрудившись около выбитой ямы, топтался на месте. Было жарко, безоблачно и безветренно. Дорожная пыль першила в душе (в рукописи так – прим. наборщика) и лезла в глаза. Пахло яловой дублёной кожей, новой кирзой, сбруей, дёгтем телег и лошадиным помётом. В движении, в жаре и в пыли, шагали солдаты и с непривычки потели. У одного каска откинут на затылок, у другого – на носу. Из-под касок смотрели раскрасневшиеся потные лица. колонна двигалась то замедляя, то ускоряя свой шаг. Потом, на фронте, на прифронтовых дорогах, они усвоят свой неторопливый ритм и шаг, пойдёт без рывков, экономя силы. Они пойдут медленно и как бы нехотя, не соблюдая строя и не сбиваясь с ноги. Они со временем забудут, как солдаты ходят в ногу. «Ать-два, левой!» – это не для войны. Уметь пройти полсотни километров в полной солдатской выкладке – это, я вам скажу, высший класс для солдата. Эшелон тем временем стоял на товарных путях. Десятка два товарных, открытые платформы и один пассажирский зелёный. рота вышла на поворот дороги, и мы увидели стоящий на путях эшелон. Для солдат и лошадей – товарные двухосные, для повозок и кухонь двухосные открытые платформы. Зелёный пассажирский – для медперсонала и нашего штаба. Для солдат товарные были оборудованы деревянными нарами в два яруса из простых не струганных досок. Солдат построили вдоль состава, осталось только узнать, в какой вагон их вести. Но состав был не полностью укомплектован, план посадки пришлось изменить. Когда всё было распределено и расписано, солдаты, толкаясь, побежали к вагонам. Им не терпелось пробраться вперёд. Залезая в вагон, они галдели, толкались и спорили. Каждый старался занять поудобней место. Они, как школьники на экскурсии, бестолково цеплялись друг за друга, работали локтями и расчищали себе путь. Как будто было важно, где на нарах достанется им место. Они влезали по настилу, растопыривали руки, кричали, что тут занято и махали руками своим дружкам. Все они орали и старались перекричать друг друга. Вот люди! Едут на фронт и даже тут не хотят прогадать. Я пытался было удержать своих солдат и строем подвести к вагону, организованно по отдельности запустить их вовнутрь. Но где там! Разве их удержишь, если соседние взвода кинулись толпой к подножкам. Когда я поднялся в вагон, солдаты успели разместиться. Страсти их поугасли, они успокоились. Теперь, когда лежачие места были ими отвоёваны, и у каждого в головах остались лежать мешки и скатки, лежать на нарах стало не интересно. Теперь они полезли все снова вниз, попрыгали на землю и кучками стояли у вагона. Я имел старание всех вернуть назад. Теперь им важно было занять место у открытой двери вдоль перекладины. Они хотели иметь хороший обзор и знать, что делается снаружи. Кто ходит вдоль состава и о чём разговаривает. Они торчали в дверях до тех пор, пока я не вернулся от командира роты и не приказал им занять на нарах свои места. Начальство хотело проверить, нет ли свободных мест в солдатских вагонах.

 

– Внизу у вагона могут стоять только я и старшина, у перил в дверях – дежурные по взводу! Солдаты нехотя полезли на нары. Одеты они были все одинаково, а одежда сидела и висела по-разному на них, да и характером они были все разные. Они успели подружиться по двое-трое и уселись вместе на нарах. А так вообще они фамилий друг друга не знали. Были среди них молчаливые и угрюмые, были, как обычно, болтуны и вертлявые Эти повсюду совали свой нос. Они боялись что-нибудь прозевать, везде искали выгоду и новости, совались со своими советами. Хотя разговор их не касался, и в их советах никто не нуждался. Я смотрел на всех и думал. Кто из них на фронте струсит, кто посеет панику, бросит раненого товарища, обезумев от животного страха. Кто? Вон тот молчаливый или тот вертлявый и шустрый, а может, тот рыжий с веснушками на носу? Сейчас, когда до войны не так далеко, по их виду не скажешь, кто проявит себя человеком, а кто будет шкуру спасать! Времени у меня было мало, чтобы изучить их, и сказать, кто на что способен. Как это в песне поётся? «Этот в горящий дом войдёт…» Внизу вдоль вагонов пробегали офицеры и связные солдаты, прошли железнодорожники и постукивали по колёсам маленькими молоточками на длинных ручках, позвякивая крышками букс. Кое-где ещё у вагонов толпились запоздавшие команды солдат. На открытые платформы догружали ящики и тюки. Слышались крики, команды и ругань солдат, обозников. В одной стороне свистки и короткие гудки паровозов, в другой – голоса людей, ржание лошадей. Люди, как муравьи, суетились около эшелона, подгоняя и торопя друг друга. Но вот, как первая капля дождя, гудок паровоза подхлестнул работяг, и они сразу разбежались по вагонам. Вагоны дёрнулись, звонкие сцепы их звякнули и перезвон, как эхо, как нарастающий ржавый гул покатился вдоль состава. Толчок за толчком, скрипя и повизгивая, вагоны медленно тронулись и покатились по рельсам. Все ожидали, что эшелон пойдёт в сторону Клина, а он, скрипя и стуча, по стрелкам выкатил к выходному семафору основного пути. Паровоз перецепили с другой стороны, и мы сразу поняли, что состав пойдёт на Москву. Никто точно не знал, куда будет держать свой путь эшелон. Ходили всякие слухи. Поезд набрал скорость, и мимо вагонов замелькали поля и леса. Потом в пути стали попадаться пригородные станции и платформы с людьми, ожидавшими пригородных поездов. Не доезжая до Москвы, эшелон перебрался на окружную дорогу и, петляя по бесчисленным скрипучим путям, вышел к Лихоборам. На окружной, состав часто стоял, ждал свободного перегона. В Лихоборах мы простояли около часа. Не знаю, но кто-то разрешил выпустить солдат на платформу, чтобы они истратили деньги, которые были у них с собой. В ларьках брали всё: кто печенье и конфеты, а кто, естественно, – бутылки с водкой и вином. Тот, кто разрешил, сделал большую ошибку. Через каких-то полчаса в вагонах уже гудело хмельное веселье, а кое-где затянули и песняка. Я был молодой и в житейских делах и вопросах особенно не разбирался. Не усмотрел я, и не мог заметить, как в Лихоборах мои солдаты притащили в вагон бутылок десять водки и вина. Как они ловко совали бабам деньги, и как те, за минуту обернувшись, передавали им из сумок бутылки со «святой водой». Я не сразу заметил покрасневшие рожи своих солдат. Они помалкивали и потягивали из бутылок, забравшись подальше на нары. Потом нашёлся один храбрый и шустрый, он подозвал меня и предложил мне выпить для настроения немного красненького вина.

 

– Выпейте, товарищ лейтенант! Мы расстарались для вас красненького, церковного кагора! Наши ребята все вас просят! Вон, посмотрите, даже и старшина! Я посмотрел в сторону старшины, у него от удовольствия расплылась физиономия. Я взглянул ещё раз на своего помкомвзвода, обвёл внимательным взглядом сидевших на нарах солдат, отвернулся и ничего не сказал. Моё молчание для старшины было как оплеуха. Все сразу поняли, что выпивку я не одобряю. Что всё это надо немедленно прекратить, пока командир роты об этом не дознался. Выговаривать старшине и солдатам я не стал, но на одной из остановок, выпрыгнув на землю из вагона, я увидел, как в соседнем взводе лейтенант Луконин чокался со своими солдатами. А потом, на ходу, когда я стоял у открытой двери вагона, опираясь на поперечную доску, заложенную в качестве перекладины в железные скобы дверного проёма, я увидел, как из идущего сзади вагона через такую же доску перегнулись солдаты, и их рвало.

 

«Дело серьёзное»,- подумал я. Едут на фронт. По дороге всякое может случиться, возможна бомбёжка, в любую минуту может налететь немецкая авиация. Я не понимал особой радости тех, кто нализался до такого состояния без всякой причины. Я не находил во всём это разумного ответа. Я, конечно, не мог категорически запретить своим солдатам не брать в рот вина, когда весь эшелон гудел, перекликаясь пьяными голосами. Рассказывали, что одну дивизию МВД выгрузили из эшелона и завели в лес, они легли на травку под деревьями и не подумали окопаться. Они были трезвые, не как эти. Налетела немецкая авиация, разворочала весь лес, и всех побило осколками и щепой от деревьев. На одной из остановок меня вызвали в вагон к командиру роты, он был крайне и приятно удивлён, что из четырёх командиров взводов, я был совершенно трезв. Старший лейтенант сам не прикладывался в эшелоне к вину, но и мне ничего не сказал по этому поводу. Он просто запомнил на дальнейшее этот факт.

 

– Эшелон подойдёт к станции Селижарово, разгружаться будем на рассвете. выгрузка должна пройти организованно. Безо всякой сутолоки и беготни. Не исключён налёт немецкой авиации. Взвод не распускать, держать всех в строю! Из вагона строем и бегом сразу за станцию! Твой взвод пойдёт на марше замыкающим! Если я отлучусь, ты останешься за меня. Всё ясно?

 

– Разрешите идти?

 

– Бутылки все выбросить по дороге. При разгрузке никаких бутылок не должно остаться в вагонах!

 

– Всё будет сделано, товарищ старший лейтенант!

 

– Надеюсь на тебя. Ступай к себе в вагон! У меня поднялось настроение и я, широко ступая, пошёл в сторону своего вагона. Вот я и получил веское подтверждение своему отношению к водке и выпивке своих солдат. Занеся ногу на стремянину, я легко вскочил в открытую дверь, перемахнул под доской-перекладиной и позвал к себе старшину.

 

– Меня сейчас вызывал к себе командир роты и приказал покончить с вином. если через час я найду в вагоне хоть одну бутылку спиртного, пеняй на себя. Даю тебе двадцать минут на выполнение приказа ротного! И никаких допиваний и прикладываний! Всё понял? Смотри, чтоб ни в мешках, ни в противогазных сумках, ни за пазухой не осталось ни у кого!

 

– Всё будет сделано, товарищ лейтенант! Солдаты, видя крутой поворот, не дожидаясь, пока старшина начнёт трясти их мешки, стали выбрасывать в открытую дверь бутылки. Бросали пустые, недопитые, бросали и целые. Вздыхали, охали, шутили и даже стонали.

 

– Вот счастье подвалит человеку! Пойдёт по опушке леса, вдоль насыпи, глядь, а у него под ногами, как божий дар, бутылка с белой головкой лежит! Слышь, Спиридоныч?

 

– Ладно, кончай зубы скалить, и без тебя на душе кошки скребут.

 

– Нет, Спиридоныч, ты в этом деле не крути! Ты её бросай легонько, по-умному, чтобы не разбилась, чтоб человек мог её целую найти! Вот бы у меня душа возрадовалась, случись такое у меня на пути!

 

– Все бутылки выбросить, сделаю досмотр! – сказал старшина и добавил,

 

– Если у кого что найду, разговор будет короткий! Все поняли? Поворачивайся и быстрей!

 

– Нет, ты послушай! От такого заикой можно остаться. Шёл, шёл – и бутылка водки целенькая перед тобой лежит! ночь подошла и навалилась незаметно с разговорами и вознёй. Солдаты избавились от бутылок, легли на нары и притихли. Лежали на нарах, не раздеваясь, подоткнув под головы свои скатки и мешки. Колёса мерно постукивали на стыках. Выглянешь в проём полуоткрытой двери, длинный состав, как сороконожка, ползёт по однопутному пути. Вагоны пошатываются, доски скрипят, а состав бежит по рельсам, то замедляя, то ускоряя свой ход. Где-то у Селижарово мы должны занять оборону. Подошёл немец к этой линии или нет. Ночью поезд несколько раз останавливался. Паровоз надрывно фыркал, издавал короткие визгливые гудки. Потом, видно набравшись сил, дёргал с перезвоном цепей вагоны, и они рывками трогались с места. Я несколько раз просыпался и каждый раз слышал то удары тормозных тарелок, то мерный стук бегущих колёс, то абсолютную тишину и дружный храп моих солдат. Я поднимал голову, смотрел в проём двери, где на чёрном фоне мелькающей земли маячил контур сидящего у дверей часового. То ли он спал сидя, то ли просто задумался, опустив голову. Света в вагоне не было, его зажигать не полагалось. Фигуру часового было видно, когда он курил. По огоньку папиросы, зажатой в кулаке, можно было определить, куда он смотрит, сидит ли он или стоит. Дневальные у дверей сидели молча, они или курили, или полусонно кивали головой на ходу. Дневальные у дверей сидели тихо. Они не торопясь дымили и прислушивались к звукам бежавшей ночи. Но за шумом колёс и за скрипом вагона вряд ли услышишь гул самолёта. Ночью мы проехали Зубцов, сделали остановку во Ржеве, и, свернув в сторону по другому пути, покатили на Торжок и Кувшиново. Где-то в Кувшиново к составу прицепили ещё один паровоз. Дело пошло веселей. Потому что ползли мы всё время медленно в гору. К утру паровозы дымя и бросая искры заторопились, и, посвистывая друг другу, стали набирать скорость. Вправо и влево весело замелькали опушки леса. Тёмные очертания бугров и лощин закружились то в одну, то в другую сторону. Солдаты похрапывали на нарах. Они и не знали, что слышат в последний раз стук колёс, надрывистый, сиплый гудок паровоза, позвякивание цепей, пронзительный скрип буферных тарелок, покачивание разбежавшихся вагонов. Перед рассветом поезд затормозил, загрохотал на входных стрелках у семафора, подкатил к какой-то станции и замер на месте. Потом, как бы нехотя, попятился назад, и вдоль вагонов забегали люди. Вначале было трудно разобрать, о чём кричали они. Но вот вдоль вагонов полетела одна, вторая команда. И наконец громкий голос связного, просунувшего голову в открытую дверь, возвестил, что мы приехали и приступили к разгрузке. Нужно было с вечера предупредить своих солдат, чтобы к утру приготовили всё своё снаряжение. А теперь они возились со своими шинелями и ремнями, с касками и вещмешками. Кое-кто в толчее может забыть и свою винтовку, ведь они к ней не совсем приучены, как приучили их с детства по утрам одевать штаны. Нужно сказать старшине, чтобы всё снаряжение проверил. И всё же, к моему неудовольствию, тот самый настырный и шустрый солдат ухитрился оставить на нарах свою каску и противогаз. Старшина подал команду, и солдаты дружно вывалили из вагона. Взвод построился и поспешил за пределы станции. В предрассветных сумерках слышались голоса, крики и топот бегущих по мостовой солдат. Я послал к командиру роты связного и стал дожидаться ротного построения. Из общей толчеи повозок, лошадей и солдат постепенно стали отделяться взвода, повозки, роты, и наконец весь вываливший наружу эшелон вытянулся на дороге в походную колонну. У вагонов и открытых платформ ещё остались люди, они грузили в повозки грузы, скатывали по настилам на землю тяжёлые кухни. рота тронулась и пошла вслед за уходящей колонной. Мощёная дорога медленно поднималась вверх, и через некоторое время мы вышли аз низины на свет. Несколько гудков паровоза долетело до нас со спины, и как прощальный последний голос живого мира, они потонули в предрассветном пространстве. Мы шли по булыжной дороге, медленно забираясь в гору. Перед нами постепенно открывался далёкий и сумрачный горизонт. Поднявшись на гребень, мы впервые увидели бесконечную даль. Первый взгляд всегда оставляет в памяти неизгладимую картину. Мы шли молча, не меняя и не ускоряя свой шаг, с каждым шагом удаляясь от Селижарово. Колонна рот растянулась по дороге и разорвалась. Наконец, одна из рот свернула в сторону, а мы продолжали идти куда-то вперёд. Каждая рота самостоятельно определяла свой путь. Мы шли, стуча железными набойками сапог по неровной поверхности неширокой дороги. Мимо медленно, меняясь местами, проплывали поля и леса. Солдаты посматривали по сторонам, думая, что они приближаются к линии фронта, но кругом по-прежнему всё было тихо и сумрачно. Тишина! Зловещая тишина! Кругом такое спокойствие и такое безмолвие, что казалось, в ушах звенит, после лязга и грохота колёс товарного поезда. Теперь поезда и шум людских голосов остались далеко позади. Серое утро встретило нас мелким дождём и прохладой. Булыжная мостовая кончилась, и теперь мы шли по грунтовой дороге. Если ротный, идущий впереди, не прибавляет шага, то это значит, что идти ещё далеко. обычно дальние переходы войска проделывают не торопясь, экономят силы, распределяя их на весь маршрут. Опытный командир сразу после выхода задаёт неторопливый и размерный шаг. Хотя на марше строй быстро нарушается, но всё равно кто-то идёт впереди, а кто-то, шаркая ногами, тащится сзади. Я шёл сзади исследил, чтобы никто не отстал. Мне было поручено смотреть за отстающими. Я снимал груз с плеч отставшего солдата, сажал его на телегу и возвращался в конец строя. Через некоторое время отдохнувший солдат отправлялся догонять своих товарищей, а его место в повозке занимал новый обессилевший. Недалеко от дороги, с правой стороны, показалась деревня. Серые крыши, крытые дранкой, прилепились друг к другу. Избы стояли без всякого порядка и строя. Когда мы поравнялись с домами, то заметили, что петушиного крика нет, лая собак не слышно, бабы с вёдрами нигде не мелькают, кринок на заборах нигде не висит, всё оцепенело в молчаливом рассвете. Казалось, что деревня вымерла от какой-то страшной болезни. Скорей всего, подумал я, жителей деревни эвакуировали. Что это? Война близко? Или линия фронта проходит где-то рядом? по моим расчётам мы успели пройти километ<



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-05-16 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: