Жозе де Аленкар, проделавший грандиозную работу по созданию бразильской прозы, опирался главным образом на опыт. Вальтера Скотта, в несколько меньшей степени Шатобриана. Однако в те же годы были и другие, также небезуспешные попытки создать бразильский роман на совершенно иных основах. Мануэль Антонио де Алмейда (1830—1866) обратился к более ранним
590
литературным источникам — к испанскому плутовскому роману. Он заимствовал у плутовского романа композицию и героя, позволивших ему объединить разрозненные, эскизные наблюдения над бытом Рио-де-Жанейро, над человеческими типами, возникшими в бурлящей, только еще формирующейся стране. В романе Алмейды «Жизнь Леонардо, сержанта полиции» нет сложной драматической интриги, страстей, тайн и опасностей, характерных для книг Аленкара и его школы. Этим объясняется и забвение, в котором оказался вскоре после своего выхода (1852 — опубл. в газете; 1854—1855 — отдельное изд.) роман Алмейды, заслоненный шумным успехом «Гуарани». По-настоящему оценена «Жизнь Леонардо» была только в XX в.
Испанский плутовской роман был не только широкой сатирической картиной старого мира, но еще и прозорливой критикой буржуазного индивидуализма в образе самого пикаро. Автор бразильской пикарески отнюдь не лишен социального критицизма: он смеется над нелепыми обычаями старины, над корыстью и сутяжничеством, над тщеславием власть имущих. Но бразильская действительность еще не дает писателю материала для критического анализа современного человеческого характера и роли общества в его формировании. Леонардо, чьи приключения складываются в свободный, безыскусный сюжет романа, до конца остается одним и тем же: безобидным и простодушным шалуном, вольным сыном веселой бразильской улицы. И общий колорит романа Алмейды совсем не тот, что в испанской пикареске, — не горько-язвительный, а светлый и праздничный. Как ни оригинальна на фоне романтизма 50-х годов эстетическая программа Алмейды, противопоставившего истории быт, исключительному рядовое, повседневное, все же по самому строю своего мышления он оставался романтиком. Романтизм мировоззрения выражался прежде всего в упоении национальным, бразильским. Алмейда все время, даже когда смеется, любуется самобытностью, красочностью своего города, его жителей, его обычаев.
Вместе с индеанистами Алмейда входит в особую группу романтиков, часто именуемых в Бразилии «первым» или «старшим» поколением. Национальное самосознание казалось им вернейшим залогом быстрого развития страны, а свою первейшую задачу они видели в создании самобытной литературы, в выдвижении нового идеала человека, в котором бы гармонически слились расы, цивилизация вернулась бы к природе и были бы изжиты отвратительные общественные пороки Старого Света. Но в 50-е годы появилось так называемое второе романтическое поколение, уже не разделявшее ни оптимистического пафоса национального самоутверждения, ни утопизма, характерного для их старших собратьев по литературе. Это поколение отнюдь не отрекалось от героики борьбы за независимость, но относило ее в прошлое, как утраченный и уже недостижимый идеал (поэма М. Альвареса де Азеведо «Педро Иво» и др.). В настоящем они не видели никаких проблесков силы, борьбы, идеи и смертельно тосковали в застойной, провинциально-пошлой атмосфере бразильского общества, каким оно стало после подавления освободительных движений 20—40-х годов.
Мануэль Антонио Альварес де Азеведо (1831—1852), Луис Жозе Тункейра Фрейре (1832—1855) Казимиро де Абреу (1839—1860) объединены не только общностью мировосприятия и художественной программы, но и общностью судьбы. Они были связаны с университетскими кругами, что объясняет и широкий спектр литературных влияний, ощутимых в их стихах, но вместе с тем и некоторую узость жизненного опыта, сказавшуюся в лирической камерности их поэзии. Всем им была суждена ранняя смерть, что также отразилось в тематике их стихов — особенно самого талантливого из них, Альвареса де Азеведо, чья единственная поэтическая книга «Лира в двадцать лет» вышла уже после смерти поэта от туберкулеза. Неосуществимость надежд, горькое сознание эфемерности мечтаний — такова постоянная тональность их стихов. У Альвареса де Азеведо с трагической силой выражена тоска юноши, переживающего всепрекрасное в жизни — любовь, приключения — лишь в мечтах. При этом сознание приближающейся смерти органически соединяется с восприятием унылой посредственности буден. Столкновение этих чувств заставляет юношу то приходить в болезненное отчаяние, то сардонически усмехаться над «романтическими островами», «Эльдорадо любви», созданными «моим воображением подростка и поэта».
Казимиро де Абреу переживает разлад между реальностью и мечтой в ином, элегическом ключе. Его идеал — утраченная безмятежность детства, прошедшего среди родных бразильских полей и садов. Стихи Абреу из его единственной книги «Вёсны» (1859), особенно «Песнь изгнанника», названная так в подражание Гонсальвесу Диасу, и «Когда мне было восемь лет», благодаря своей задушевной интонации и напевности, чрезвычайно полюбились бразильцам, стали хрестоматийными.
Поэты 50-х годов включили в круг литературных источников бразильского романтизма Байрона, Альфреда де Мюссе. Альварес де Азеведо оставил также интересные, хотя и незавершенные, опыты романтической прозы: фантастическую
591
новеллу в духе Э. По «Ночь в таверне» и диалогизированный фрагмент «Макарио» с элементами романтического психологизма.
В середине 60-х годов в Бразилии появились признаки нового общественного подъема. Рабство превратилось в тормоз буржуазного прогресса, выморочная монархия, всеми силами охранявшая привилегии латифундистов-рабовладельцев, стала очевидным препятствием на пути социального развития. Возникают интеллектуальные кружки, пропагандирующие новые течения европейской мысли. Наиболее известна группа, сложившаяся в Ресифском университете вокруг Тобиаса Баррето (1837—1889), будущего крупного мыслителя, бесстрашно атаковавшего религиозный обскурантизм и впервые познакомившего бразильскую интеллигенцию с немецким материализмом. К этому кружку в студенческие годы принадлежал и выдающийся поэт Антонио Кастро Алвес (1847—1871).
Кастро Алвес внес в бразильскую поэзию обжигающе новые ноты: его стихи призывны, открыто агитационны, рассчитаны на декламацию, на многолюдные митинги и бурлящие площади. Кастро Алвес был активнейшим участником республиканского и аболиционистского движения, организатором первого в Ресифе аболиционистского общества. При жизни Кастро Алвеса вышел только сборник «Пена волн» (1870), однако его стихи, вошедшие в посмертно опубликованные книги «Водопад Пауло Афонсо» (1876), «Рабы» (1883), «Гимны Экватора» (1921), были хорошо известны современникам по публичным чтениям поэта, распространялись в списках. Аболиционизм и республиканизм — две составляющие страстного пафоса Кастро Алвеса. Среди многочисленных стихов, бичующих рабство, выделяется поэма «Невольничий корабль», построенная на резких контрастах вольного океанского простора и «дантова ада» на борту корабля, перевозящего невольников из Африки в Бразилию: щемящие сетования еще вчера свободных людей сменяются яростными обличениями поэта, стыдящегося, что злато-зеленый флаг его страны прикрывает зверства рабовладельцев: «Напрасно ты, мой стяг, в боях крещен, // Ты в саван для народа обращен!» (перевод И. Тыняновой). Основной тон аболиционистской поэзии Кастро Алвеса — не горестно-жалобный, а мятежный, пророчащий восстание и освобождение рабов. Недаром строку из его стихотворения «Негр-мститель»: «Вы, выше зарево мести, выше, выше красная новь» — Жоржи Амаду взял впоследствии в качестве заглавия для одного из своих романов из истории революционного движения в Бразилии.
В мировой поэзии Кастро Алвесу ближе всего была гражданская лирика Гюго с ее трибунным пафосом. Он по-новому прочитал и Байрона, назвав его не «учителем отчаяния», а «учителем борьбы». Судя по нескольким реминисценциям, бразильский поэт также хорошо знал и любил поэзию и прозу Генриха Гейне. Стиль Кастро Алвеса — характерно романтический: с прерывистым, как бы захлебывающимся ритмом, частой сменой ритмического рисунка, обилием восклицаний. Выразительное описание или живая оценка то и дело перебиваются инвективой, прямым обращением к слушателю. Образы избыточны, почти всегда грандиозны, гиперболичны. Много библейских реминисценций. Замечателен также интерес Кастро Алвеса к национальной истории. В его стихах появляются многочисленные герои освободительной борьбы в Бразилии, начиная с повстанцев-рабов, создавших в XVII в. негритянскую республику Палмарес. Единственную написанную им пьесу «Гонзага, или Заговор в Минас-Жерейсе» (1868) Кастро Алвес посвятил Томасу Антонио Гонзаге, великому поэту и одному из руководителей антиколониального движения в конце XVIII в.
Любовная лирика Кастро Алвеса также отличается неоспоримой оригинальностью на фоне бразильской поэзии XIX в. Здесь нет ничего подобного неутоленной потребности любить, мучившей Альвареса де Азеведо. Любовные стихи Кастро Алвеса переполнены откровенно земной, радостной чувственностью. И даже в драматические моменты прощания с любимой, накануне безвременной смерти, стих Кастро Алвеса славит любовь осуществленную, счастье, испытанное наяву, а не в мечтах.
Сподвижники и последователи Кастро Алвеса в городе Баие создали поэтическую школу, названную ими «кондорской». Птица кондор — любимый образ Кастро Алвеса: парение в опасной вышине — его идеал в поэзии и в жизни. Короткая творческая жизнь Кастро Алвеса и была таким орлиным взлетом бразильского романтизма.
Стихи Кастро Алвеса и его соратников способствовали мощному усилению аболиционистских настроений, захвативших и литературу. Самым популярным произведением 70-х годов в Бразилии был роман плодовитого исторического романиста, одного из подражателей Аленкара, Бернардо Гимараэнса (1825—1884) «Рабыня Изаура» (1875). Эту трогательную историю о судьбе красавицы-мулатки Изауры, преследуемой жестоким и подлым сеньором, часто называли бразильской «Хижиной дяди Тома». Некоторые сюжетные перипетии романа Гимараэнса были, по-видимому, подсказаны книгой Бичер Стоу (бегство Изауры из одного бразильского штата в другой и т. п.). «Рабыня Изаура» породила множество подражаний.
592
С аболиционистской темой связаны и два произведения, выход которых по знаменательному совпадению в одном и том же 1881 г. положил начало развитию реализма в бразильской литературе: романы Алуизио Азеведо «Мулат» и Хоакина Машаду де Ассиза «Посмертные записки Браз Кубаса» (в рус. пер. «Записки с того света»). Эти книги обозначили две линии в формировании бразильского реализма, сосуществование и взаимодействие которых может быть понято в свете некоторых особенностей общественного климата и литературной ситуации в Бразилии 70—80-х годов.
В эти два десятилетия, предшествующие краху рабовладельческой монархии в Бразилии (в 1888 г. под давлением общественного протеста был принят закон об отмене рабства, в 1889 г. республикански настроенное офицерство вынудило императора отречься от престола и покинуть Бразилию), по всей стране возникали философские кружки и тайные республиканские общества. Членами их, как правило, были одни и те же люди. Интеллектуальные поиски людей, неудовлетворенных архаической схоластичностью бразильской мысли, оказались неразрывно связанными с практическими задачами аболиционистского и антимонархического движения. Духовная отсталость бразильского общества была такова, что подлинно научная и подлинно революционная идеология еще не могла в то время завоевать здесь умы. Зато позитивизм — во всех его противоречиях, с его научным пафосом и с его мистицизмом — нашел в Бразилии пламенных сторонников и пропагандистов. Именно из позитивистских обществ вышли руководители бескровного республиканского переворота 1889 г.
В Бразилии позитивизм был больше чем философской доктриной и научным методом, он был новой верой, противостоящей католической догме, дотоле всесильной в бразильских университетах, школах, в частном быту. Позитивизм требовал внимания к фактам, к реальности, учета объективных требований природы, в том числе и человеческой природы, и оттого казался гарантом развития, своего рода панацеей от бразильской вековой отсталости. Позитивисты способствовали оживлению математических и естественнонаучных штудий, в частности познакомили бразильскую интеллигенцию с учением Дарвина. Вообще распространение позитивизма сопровождалось повышенным интересом ко всем натуралистическим теориям, в том числе и к натурализму в литературе. Сохранились свидетельства о том, как еще в 70-е годы на собрании одного из философских кружков одновременно обсуждались теория Дарвина и романы Э. Золя.
В атмосфере такого кружка сформировался образ мыслей Алуизио Азеведо (1857—1913). Журналист, участник антиклерикальных и аболиционистских кампаний, он начал свою карьеру романиста в русле эпигонского романтизма, но вскоре осознал необходимость нового художественного подхода к накопленному им жизненному материалу. Над романом «Мулат» Азеведо работал уже как художник-реалист, стремящийся к типизации, к обобщению. Он отбирал и смело сочетал факты, дополняя провинциальную хронику фантазией, устными преданиями. В истории любви и гибели мулата Раймундо писатель соединил происшествие свидетелем которого был он сам, — разнузданную травлю рабовладельцами и церковниками друга Азеведо, талантливого адвоката, выступившего обвинителем по делу об истязании знатной дамой негритянского ребенка, травлю, закончившуюся смертью адвоката в отчаянной нищете, — и полулегендарную историю любви поэта Гонсальвеса Диаса. Поэт был знаменит, получил прекрасное образование в Европе, но его мать была мулаткой. Родители любимой им девушки были скромными коммерсантами, но они отказали поэту, потомку рабов, в руке дочери. Две жизни были разбиты. Раймундо из романа Азеведо не знаменитый поэт, а всего лишь способный ученый в начале своего пути. Однако судьба Гонсальвеса Диаса дала романисту право сделать героя-мулата человеком передовой европейской культуры, находящимся на несравненно более высоком интеллектуальном уровне, нежели скудоумное провинциальное общество.
Принципиальная установка Азеведо была несомненно реалистической: он хотел и во многом сумел верно отразить переломный момент в истории бразильского общества. В то же время в «Мулате» сталкиваются разные художественные тенденции. Автор еще прибегает к привычным для позднего романтизма приемам (наделенному всеми мыслимыми добродетелями Раймундо противопоставлен мрачный злодей каноник Диего, трагедия рабыни Домингас, родившей сына от хозяина, завершается жуткой сценой ее ночной встречи с сыном, не узнавшим безумную мать, и т. п.). Эффектные преувеличения кажутся чужеродными в картине провинциального быта, исполненной обыденной простоты. Испытал Азеведо и сильное влияние натурализма. В образе Аны Розы из «Мулата» налицо подчеркивание биологических импульсов ее поступков, навязчивое внимание к физиологии. Но все же главное, чем восхищал Эмиль Золя молодого бразильца и чему тот у него учился, — смелость в выборе острых социальных тем, социальный критицизм.
После «Мулата» Азеведо написал ряд книг, из которых две — романы «Пансион» (1864) и
593
«Трущобы» (1890) — не уступают «Мулату» в реалистической значительности. В каждом из них набросаны портреты множества людей из разных слоев бразильского общества, затронуты важные общественные конфликты той эпохи. Вместе с тем Азеведо не мог освободиться от некоторых догм натурализма и, повинуясь им, зачастую превращал своих персонажей в фатально беспомощные жертвы тропического климата, наследственного алкоголизма, врожденной повышенной чувственности и т. п.
Влияние натурализма в гораздо большей степени сказалось в творчестве других бразильских писателей (Инглеса де Соузы, Адольфо Каминья и Жулио Рибейро). Их книги, и прежде всего нашумевший роман «Плоть» (1888) Ж. Рибейро, превращались в литературные иллюстрации натуралистических тезисов.
Знакомство бразильских писателей с теорией и практикой натурализма произошло в момент, когда реализм в бразильской литературе делал самые первые шаги. Поэтому влияние натурализма на бразильскую литературу было двойственным. Натурализм принес упрощенные, легко поддававшиеся опошлению представления о внутреннем мире человека, о мотивах поведения личности в обществе, но вместе с тем натурализм придал бразильской литературе новое измерение — социологичность, внимательное изучение современного общества с его конфликтами и наболевшими проблемами. Именно романы Золя заставили Азеведо и некоторых других бразильских прозаиков оставить господствовавший дотоле исторический жанр и обратиться к современности, притом взятой в социологическом аспекте. Парадоксальным образом влияние натурализма способствовало в данном случае не ослаблению или разрушению, а, напротив, становлению реализма, натурализм послужил ферментом этого едва начавшегося процесса.
Однако в формировании бразильского реализма была и другая линия, связанная с совсем иными влияниями. Хоакин Мария Машаду де Ассиз (1839—1908) начал свой творческий путь, как и Азеведо, с эпигонского романтизма. В нескольких романах и множестве рассказов, написанных им в 60—70-е годы, персонажи отчетливо делятся на положительных и отрицательных, чувства их выспренни, речь неестественна. Однако постепенно все заметнее становится стремление писателя к сложному и глубокому анализу душевных переживаний героев. Основная тема Машаду в этот период автобиографична — герой мечтает вырваться из окружающей среды и преодолеть социальную иерархию (Машаду был сыном бедного мулата-маляра). Однако побеждают в «битве жизни» только расчетливые себялюбцы... Будучи самоучкой, Машаду много читал, настойчиво искал себе учителей в европейских литературах. На первых порах он особенно восхищался английскими романистами, в конце жизни обратился к Флоберу и Достоевскому и оставался далек от поисков писателей-натуралистов. Он куда менее социологичен; объект его исследования — личность, человеческий характер, меняющийся на протяжении жизни под влиянием встреч, житейских неудач и разочарований. Машаду привил растущему древу бразильского реализма новую ветвь — психологизм, которому он учился у великих мастеров классического реализма.
Первый из больших реалистических романов Машаду де Ассиза — «Посмертные записки Браз Кубаса» (1881). Это своего рода бразильский «Обломов» — анализ никчемной, впустую прожитой жизни. Браз Кубас — порождение рабовладельческого строя, калечащего души и господ и рабов. Ни личная жизнь, ни карьера не удались Браз Кубасу: все его чувства мелки и недолговечны, привычка к праздности — паралич воли — в зародыше уничтожает его замыслы и начинания. Духовной нищете хозяина соответствует духовное растление раба: его слуга, отпущенный на волю, покупает себе раба и мучает его, мстя за перенесенные страдания...
Второй крупный роман Машаду — «Кинкас Борба» (1888) — назван именем персонажа, появившегося уже в «Посмертных записках». Это полусумасшедший философ, придумавший новое учение «гумантизм», согласно которому открытая один на один борьба за существование есть необходимый фактор человеческой жизни. Машаду задался целью показать, насколько подлинный характер человеческих отношений в буржуазном обществе далек от вневременных, иллюзорных построений философа, несомненно навеянных социальным дарвинизмом. Герой романа, провинциальный юноша Рубиан, неожиданно наследует большое состояние. Философия Кинкаса Борбы породила в мозгу Рубиана идею собственного могущества. Юноша поверил, что он и есть тот победитель, которого воспевал Кинкас Борба. На самом деле в жизни торжествуют другие люди, те, кто является воплощением беспринципности. Рубиан разоряется, теряет возлюбленную и сходит с ума.
Внешняя камерность романов Машаду де Ассиза (небольшое количество действующих лиц, сосредоточенность на жизненном пути одного героя, на мельчайших изменениях его психологии и мировосприятия) не мешает читателю заметить, что в этих историях одной жизни, одной судьбы вскрыты существенные социальные закономерности, отражена специфика общественной жизни Бразилии той эпохи. Так, в
594
образе Кинкаса Борбы и его гротескного учения, безусловно, подвергнута критике позитивистская религия и сопутствующее ей увлечение социальным дарвинизмом. Способом проявления критицизма Машаду была ирония, окрашивающая интонацию его повествований. Ирония, в частности, выдает, что в 80-е годы бразильский романист учился преимущественно у англичан, начиная со Стерна (парадоксальная форма «записок с того света» кажется своего рода жанровым вариантом «Тристрама Шенди»). Ирония Машаду полна горечи, временами достигает пессимистического сарказма. Мораль современного общества, которую Машаду с презрением отвергает, кажется ему вечной, неизбывной. Сильное влияние на писателя оказала философия Шопенгауэра, с этим связаны нотки мизантропии, пробивающиеся в романах Машаду. Скепсис Машаду в «Посмертных записках» и «Кинкасе Борбе» выражается прямо, непосредственно, иногда в форме своего рода саркастических афоризмов. Впоследствии, в романах 90-х годов, скепсис как бы ушел внутрь повествования, растворился в психологическом рисунке персонажей.
К концу 80-х годов бразильский реализм окончательно укрепился в литературе, хотя романтические штампы еще долго держались в сфере беллетристики. Специфическая черта бразильской литературы — видное место, которое занимает в ней бытописание с ярко выраженным областническим акцентом, так называемый режионализм. Зародившись в форме романтического сертанизма, режионализм постепенно эволюционировал в сторону реалистического изучения жизни разных районов Бразилии. Расцвет режионализма в литературе относится к 90-м годам и первым десятилетиям XX в.
Литература Австралии [второй половины XIX в.]
595
ЛИТЕРАТУРА АВСТРАЛИИ
Зарождение литературы в Австралии относится к концу XVIII в., когда началась британская колонизация материка. До 60-х годов XIX в. австралийская литература создавалась только белыми поселенцами. Из пятисот языков аборигенных племен не менее трех четвертей исчезло вместе с их носителями.
Специфика освоения Австралии (с 1788 г. до середины XIX в. она была английской колониальной каторгой) определила особенности формирования национального самосознания австралийцев и становления их литературы. Среди ссыльных, наряду с уголовными элементами, находились политические заключенные, многие из которых оказывали значительное влияние на общественную жизнь первых поселений.
В конце XVIII — первой половине XIX в. в Австралии выходят в основном книги документального, этнографического, исторического и мемуарного характера. Некоторые из книг того времени, например «Жизнь и приключения Уильяма Бакли» (1852 г., в рус. пер. «Австралийский Робинзон») — воспоминания беглого каторжника, прожившего 32 года среди аборигенов Австралии, не утратили своего познавательного значения и до наших дней.
Тема каторги и тяжкого пути каторжника легла в основу романов «Квинтус Сервинтон» (1830—1831) Генри Сейвери (1791—1842) и «Приключения Ральфа Рэшли» (1829—1845) Дж. Таккера (1808—1888), а также очерков, дневников.
Раскрывая реальную ситуацию общественной и духовной жизни Австралии эпохи колонизации, все эти произведения намечают национально-историческую проблематику литературы, в них зарождаются национальные традиции австралийской прозы.
Уже в первой половине XIX в. обозначились два направления, по которым развивался литературный процесс в Австралии колониального периода: демократическое и консервативное. Писатели консервативной ориентации создавали произведения, рассчитанные главным образом на восприятие читательской аудитории в Англии и на высшие австралийские административно-чиновничьи круги. Так, Майкл Робинсон (1747—1826), английский адвокат, сосланный за взяточничество, стал придворным поэтом губернатора Нового Южного Уэльса. В «Сидней газетт» он публиковал оды, посвященные коронованным особам. Поэт и политический деятель Уильям Уэнтворт (1791—1872) с оптимизмом воспел будущее Австралии как процветающей «новой Британии» (поэма «Австралазия», 1823). Печать социально-исторической и психологической зависимости от метрополии лежит на произведениях Чарльза Роукрофта (1771—1850) «Рассказы о колониях, или Приключения эмигранта» (1843), «Джордж Мейфорд. Эмигрант в поисках колонии» (1851), написанных в подражание «Робинзону Крузо» Дефо и изобилующих романтическими приключениями и экзотическими картинами австралийской жизни. Эти романы способствовали созданию буржуазного мифа о «счастливой Австралии» — земле обетованной.
Выразителем взглядов демократических слоев населения Австралии был самый значительный поэт первой половины XIX в. Чарльз Харпур (1813—1868). Потомок ирландских каторжан, он с сыновним чувством смотрел на австралийскую землю как на «землю вечного покоя» своего отца, как на «колыбель свободы» и мечтал о времени, когда «все люди встанут гордо под обширным небесным сводом, как равные...». Гражданственная поэзия Харпура впитала в себя тираноборческий пафос Мильтона и раннего Вордсворта. Определяя место Харпура в истории национальной поэзии, австралийские критики отмечают, что он заложил основы адаптации английских поэтических традиций к австралийской действительности.
Из огромного литературного наследия Харпура было опубликовано немногое и не лучшее («Мысли. Серия сонетов», 1845; «Бушрейнджеры. Пьеса и стихи», 1858; «Прибежище поэта», 1862; «Замок грез», 1865). Большая же часть — 25 рукописных томов — хранится в Митчелловской библиотеке в Сиднее. Поэзия Харпура стоит у истоков австралийской демократической литературы.
В зарождении демократической ветви формирующейся национальной культуры важную роль сыграли внутренние, отдаленные от побережья земли Австралии — буш.
Буш явился колыбелью национальных преданий и легенд, из которых черпали сюжеты для своих произведений многие художники.
Социально-духовные и эстетические устремления
596
каторжников, сельскохозяйственных рабочих, золотоискателей нашли выражение в устном народном творчестве. Наиболее представительными его жанрами стали баллада и песня буша.
Балладно-песенный репертуар, отчасти завезенный в Австралию в конце XVIII — начале XIX в., отчасти созданный поселенцами, был разнообразен: это и воровские песни (например, «Песня юного вора»), и наивные лирические песенки типа «Лошади в горах», и комические баллады о похождениях матросов («Мэгги Мэй», «Песня американских матросов»). В основе таких баллад, как «Ботани Бей», «Земля Ван Диемена», «Мортон Бей», «Мятежный поселенец» и др., распевавшихся каторжанами, лежит вызов обществу, заковавшему в цепи рабства свободных духом людей. Нередко эти баллады были переработкой лондонских уличных баллад и ирландских «песен протеста».
Наиболее интересны балладные циклы о бушрейнджерах (благородных разбойниках). На всех последующих этапах национальной истории прогрессивные писатели Австралии обращались к образам бушрейнджеров как к символу демократических идеалов австралийцев.
В 50-е годы XIX в. начинается новый этап в истории британских колоний в Австралии. «Золотая лихорадка», вызванная открытием золотоносных районов в Новом Южном Уэльсе и Виктории (1851), дала толчок бурному развитию экономики и повлекла за собой массовую иммиграцию. Это определило ускоренное развитие капитализма, рост классовой дифференциации в стране. Крепнущая австралийская буржуазия добивалась расширения прав колоний в делах местного самоуправления, ограничения опеки метрополии.
Эврикское восстание золотоискателей (1854), выступивших с чартистской программой, скорректированной применительно к австралийским условиям, явилось колыбелью революционных традиций народа. В 50—80-е годы подготавливались те экономические и политические предпосылки, которые в 90-е годы привели к всеобщему столкновению труда и капитала в Австралии, к борьбе за объединение австралийских колоний и предоставление им независимости.
Социальные и идеологические процессы тех лет стимулировали художественное самоопределение австралийской культуры. В формировании национальной мысли значительную роль сыграли периодические издания. Центром притяжения прогрессивных литературных сил страны стал еженедельник «Буллетин» (1880), возглавивший борьбу народа за право на самобытное искусство.
Период с 50-х по 80-е годы XIX в. — время литературного ученичества, но уже с ощутимыми проявлениями самостоятельности эстетического мышления, с поисками национального материала и национальных принципов его художественного воплощения. На этом этапе развития австралийской литературы преобладает поэзия, в которой сильны фольклорные традиции.
Основная особенность литературного процесса второй половины XIX в. — формирование романтической и реалистической тенденций, которые сосуществовали, а порой и сливались в художественно-целостном единстве.
Романтическая концепция художественного творчества, ее духовный опыт самоопределения личности соответствовали общественной психологии, умонастроению австралийцев в колониальный период их жизни с ее динамизмом, драматическими коллизиями, трагическими поворотами человеческих судеб, ожиданием новых возможностей на новой земле, иллюзиями особого социально-политического развития Австралии и разочарованиями, связанными с обострениями противоречий буржуазной действительности.
Развитие романтической тенденции в австралийской художественной культуре определялось не только социально-историческими факторами, но и влиянием английской романтической эстетики.
Почвой, на которой зрели всходы национального реалистического искусства, являлась объективная реальность Австралии времен ее освоения, когда героическими усилиями, волей и мужеством простых тружеников создавалась экономическая мощь страны.