Гуманистическая проблематика произведения, порожденная непосредственными историческими коллизиями народной жизни, обретает героическое звучание. Черты эпического героизма в образе Фьерро связаны и с традицией романса о разбойниках, и с литературными представлениями о герое-рыцаре (испанский эпос, «Песнь о моем Сиде» и др.).
Финал первой книги близок типичным концовкам романсов о «злых гаучо»: Мартин Фьерро вместе с побратимом Крусом скрывается в пампе, навсегда покидая родную землю, где для них не осталось места. Перед исчезновением Фьерро разбивает оземь свою гитару в знак того, что история жизни его окончена и что никто не сравнится с ним в мастерстве пения. Завершает книгу сам автор, выступающий в том же образе героя-гаучо, поэма заканчивается «песней в песне», т. е. автор — двойник героя — исполняет песню за него. Такой строй сохраняется и во второй книге — «Возвращение Мартина Фьерро» (1879). В ней отражено стремление Эрнандеса помочь гаучо войти в новую жизнь, примирить противоречия, но чутье реалиста не изменило поэту, и мотивы решительного неприятия порядков, несущих народу социальную несправедливость, преобладают и во второй книге. Вместе с тем в ней явственно проявилось желание автора создать национальный эпос — книгу народа. Многозначительно звучат слова о необходимости участия народа в решении своей судьбы:
Действовать должны мы сами
И при этом твердо знать:
Чтобы разгорелось пламя,
Надо снизу разжигать.
(Перевод М. Донского)
В поэме Эрнандеса впервые в латиноамериканской литературе художественно воплощены главные социально-исторические коллизии жизни народов континента; в форме стихотворного повествования наметились некоторые существенные черты романа XX в., как в плане его художественно-философской специфики (гуманистическая проблематика, поднятая на уровень исторического бытия целого народа; антибуржуазная направленность), так и в плане поэтики жанра (повествование с чертами эпоса, слияние авторского сознания с народным, широкое включение фольклорно-поэтической стихии).
Перестройка художественного сознания, в своеобразной форме проявившаяся в поэме Хосе Эрнандеса, заметна и в творчестве перуанского общественного деятеля и поэта Мануэля Гонсалеса Прады (1848—1918), у которого принципиально новые социально-критические мотивы возникли в рамках традиционной индейской тематики. В центре созданного им в 70-х годах цикла «Перуанских баллад» (изданы сборником лишь в 1935 г.) — образы индейцев, индейского мира, нарисованные не в привычном идиллическом или романтическом ключе, а с позиций поэта-реалиста, противника расового и социального угнетения.
Философско-исторической теме посвящена поэма «Табаре» (1888) уругвайского поэта Хуан Соррилья де Сан-Мартина (1855—1931), одно из лучших достижений позднего латиноамериканского романтизма, уже обогащенного новыми влияниями (Беккер, парнасцы, символисты), что отразилось в тяге к пластичности образа и музыкальности стиха. В основу произведения положен легендарный сюжет из истории Уругвая о любви метиса Табаре и дочери конкистадора Бланки. Для поэмы характерен медитативно-лирический настрой, временами она приобретает религиозно-мистический оттенок.
584
Поэт размышляет над судьбами индейцев-чарруа, коренных обитателей Уругвая, исчезнувших в борьбе с завоевателями и в то же время вливших свою кровь в то новое человеческое сообщество, которое возникает на американских землях. Табаре погибает от рук испанцев, которые по ошибке полагают, что он похитил Бланку, но ее плач над телом Табаре — это символ единения и исторической неразрывности двух расовых начал, составляющих основу латиноамериканского мира.
Поздняя романтическая поэзия несла на себе отпечаток нового поэтического течения, вошедшего в историю под названием «модернистского». Зарождение этого течения относится к 80-м годам. Оно было следствием глубинных сдвигов в художественном сознании, порожденных сложным переплетением целого ряда социально-культурных факторов. Поэзия особенно остро реагировала на такие явления в общественной жизни, как стабилизация олигархических режимов, все более активное проникновение буржуазного духа в жизнь развитых стран Латинской Америки, становившейся объектом экспансии Запада. Стремясь освободиться от устаревших романтических представлений и выступая против позитивистско-натуралистических концепций, поэты Нового Света, как и раньше, обращались к опыту европейской литературы, но основная линия развития американской испаноязычной поэзии и на этом этапе определялась стремлением утвердить духовную самостоятельность своего мира. В эпоху, когда буржуазные отношения окончательно утрачивали демократический характер, и особенно в условиях назревавшей империалистической экспансии, духовное самоутверждение латиноамериканского мира было неразрывно связано с отрицанием буржуазной идеологии, антигуманистических тенденций. Из этого вытекал сам характер отношения к западноевропейским художественно-философским течениям. Воспринимая искусство, порожденное кризисным периодом духовной жизни буржуазной Европы (творчество символистов, парнасцев), и обогащаясь тем новым, что оно могло дать, латиноамериканская поэзия использовала заимствованные формы для воплощения собственных ценностей.
На этом сложном этапе развития латиноамериканской поэзии важнейшую роль сыграло творчество революционера, руководителя войны кубинского народа за независимость от Испании 1895—1898 гг., мыслителя, публициста, поэта Хосе Марти (1853—1895).
Поэтическое творчество Марти, неразрывно, хотя и опосредовано, связанное с революционной деятельностью, отражало складывающуюся в 70—80-е годы систему революционно-демократических философских воззрений поэта. Годы преследований, скитаний (Мексика, Испания, Франция, Венесуэла, США) и журналистской работы были периодом накопления идейного опыта. Впитывая массу философских, эстетических, литературных идей, Марти все знания обратил к двуединой цели — достижению духовной независимости Латинской Америки и революционной борьбе, которая со временем осознается им как главное жизненное предназначение. Сердцевина воззрений Хосе Марти — это представления об общественной роли литературы, поэзии, ее предназначении быть средством выражения коллективных, всечеловеческих, народных настроений и устремлений. «Поэт, не выражающий народа, — это тропическое растение в холодном климате, оно не зацветает». «Чтобы быть услышанным массами... поэт должен услышать все вздохи, быть свидетелем всех агоний, прочувствовать все радости и вдохновиться страстями, общими для всех». С этих позиций Марти подходил к современным ему западноевропейской и североамериканской литературам, критически относясь к индивидуалистическим тенденциям, отрицая плодотворность «искусства для искусства». Вместе с тем Марти широко использовал сам и пропагандировал достижения эстетического опыта этих литератур. Поэзия Марти в ее сложном единстве вбирала новые веяния, которые шли главным образом из Франции, сочетая их с традиционным образно-метафорическим арсеналом романтизма и классическим испанским наследием.
Появление первых признаков обновительных тенденций в творчестве Марти (и соответственно начало эстетической перестройки всей американской испаноязычной поэзии) относится к 1875—1880 гг. В одной из статей 1879 г. Марти декларировал такие новые принципы, как живописная пластичность образа, музыкальность слова и фразы, роль цвета и звука, идея абсолютной свободы художника в обращении ко всем лексическим пластам языка. В понимании Марти все эти принципы подчинены искренности выражения идей, которая играет доминирующую роль в творчестве.
Однако наиболее важным достижением Марти было не формальное усвоение этих поэтических принципов, а их использование в новых целях. Поэзию Марти отличает типичная для постромантического периода субъективизация лирического чувства, его направленность в область душевной жизни. Но сам лирический герой никогда не замыкается в сфере индивидуального переживания. Личные страдания, боль всегда восходят к общему, к боли всех и обусловлены несоответствием жизни идеалу гармонического единения людей, составляющего центр этико-философских
585
воззрений Марти. В своей реакции на мир герой обнаруживает как решительную готовность противостоять злу, так и очень характерный для поэта мотив самопожертвования, окрашенный сострадательным, гуманным отношением к людям, заслуживающим лучшей участи. Этико-философский мир Марти раскрывается чаще всего в символической форме, как, например, в стихотворениях цикла «Исмаэлильо», изданного им отдельным сборником в 1882 г. в Нью-Йорке незначительным тиражом, предназначенным близким знакомым и друзьям. Но стихи получили широкий резонанс в художественной среде и были восприняты как новое слово южноамериканской поэзии.
Цикл «Исмаэлильо» поэт посвятил своему сыну, с которым Марти после разрыва с женой, не вынесшей тягот скитальческой жизни, был разлучен. Центральная сюжетная схема цикла — отношения сына и отца — обычно толкуется как параллель варианту библейского мифа об Аврааме и Измаиле, которого отец отторгнул от себя для исполнения высшей воли и высокого долга (в данном случае — долга революционера). Но цикл шире тесных рамок аллегории; это сложный комплекс чувств, идей, образов, отражающих отношение поэта ко всем сторонам человеческого бытия, к драматическим жизненным перипетиям. Образная система строится на символических превращениях и варьированиях центрального образа цикла — прелестного, чистого ребенка, выступающего воплощением морали, добродетели, идеала человеческого существования. Это и конкретный шаловливый и веселый ребенок, и «маленький принц», и «крылатый рыцарь», вдохновляющий лирического героя на борьбу со злом и на творчество.
Поэт отказывается от традиционного образа музы в виде прекрасной женщины, избирая символом вдохновения «нежного бесенка» с ангельскими крыльями. Парящая над миром муза-дитя превращается в крылатый ветер, в белоснежного голубя (в стихотворении «На моем плече» — взаимопроникновение образов ребенка, сидящего на плече отца, и голубя). Этот мир высокой морали, чистоты, вдохновения, гармонии противопоставлен миру зла, страдания, предательства, подлости. Драматический эффект возникает в результате столкновения отважного и чистого, непримиримого ко злу, но слабого и невинного «крылатого рыцаря» (голубь) с миром тьмы. Но противостояние двух миров не замыкается в сфере чистой нравственности, намечен и социальный его смысл. Дьявольский мир «людей-зверей» — это мир, где господствуют деньги — «желтый владыка» («Мой королевич»).
Высокий эпический пафос поэзии связан с целями жизни Марти-революционера, общественного деятеля, с его высоким пониманием миссии литературы. Таковы «Свободные стихи», писавшиеся в период между 1878—1882 гг. (изд. 1913), и стихотворения сборника «Цветы изгнания», создававшиеся между 1882 и 1891 гг. (изд. 1933).
«Свободные стихи», как писал Марти в предисловии, были порождены «великими страхами и великими надеждами, неукротимой любовью к свободе и скорбной любовью к красоте». Обнаженное, искреннее страдание («искренность стихов может показаться грубой») становится поэтическим кредо Марти. Сфера охвата мира лирическим чувством — страданием — расширяется, интимные чувства переплетаются с гражданскими, мельчайшие движения души поэта соотносятся с общечеловеческой жизнью. Расширяется по сравнению с предыдущим сборником тематика произведений Марти. Из сферы преимущественно нравственной поэт выходит и к темам, порожденным освободительными идеями, революционными настроениями, мыслями о судьбе Кубы, скорбящей под властью Испании. Более отчетливым становится и мотив осуждения тирании, терзающей его родину.
Идеал гармонического человеческого общежития связан у поэта с образом всечеловеческой, народной трудовой жизни, противопоставленной миру богачей, «внимательных лишь к прибыли» и глухих к «симфонии согласья на земле». Образ лирического героя, поэта-тираноборца, борца за национальное освобождение, сливается с образом борца за социальное освобождение. В стихотворении «Железо» поэт ощущает себя частицей трудового люда, возделывающего «кормилицу-землю» и готового добиться справедливости.
Заглавие сборника отражает и свободолюбие автора, и его установку на совершенную раскованность поэтического чувства, отказ от всего, что мешает абсолютно искреннему самораскрытию. Написаны произведения сборника, как и многие стихотворения «Цветов изгнания», свободным и белым испанским стихом, старинным одиннадцатисложником, с помощью которого автор динамично и гибко передает всю гамму переживаний. «Грубая искренность» поэта оказывается потоком свободно несущихся образов, стремление передать оттенки чувствований и видений воплощено в усложненном синтаксисе и в созвучиях. Образ свободного поэта, размышляющего о трагизме жизни, о страдающей родине, о скорбной и жертвенной миссии поэзии, которая предстает то в образе «сломанных крыльев», то в образе «крылатой чаши», занимает важное место в цикле. Сам в себе и в своей вольной поэзии поэт несет идеал человека и гармонического будущего мира. Поэзия, искренность, мечта,
586
свобода, пламя, духовность — этот ряд в стихотворении «В противовес риторике надутой» противопоставлен искусственной декламационности, фальши, мраку, бескрылости:
Но человек одним ударом крыльев
Сметет все это. Сквозь горящий воздух
Взлетит он ввысь. Как человек умрет он,
Но станет солнцем, величавым, ясным.
Поэзия высокая такою
И быть должна. Как жизнь!
(Перевод Л. Мартынова)
Последний сборник «Простые стихи» (1891) — итог поэтической деятельности и духовное завещание, проникнутое предчувствиями гибели (Марти, руководитель борьбы за независимость, погиб в бою с испанцами в 1895 г. вскоре после высадки на Кубу), которую он без колебаний и сомнений, спокойно и просто готов встретить. Это своего рода лирический дневник, фиксирующий переживания поэта и суммирующий все его излюбленные идеи и чувства. Интимность открытой лирической эмоции сочетается с мотивами гражданскими, патриотическими. Характерная для Марти тема любви к человеку сливается с героическим мотивом готовности к самопожертвованию во имя освобождения родины и человека и достигает в этом сборнике особой выразительности. Поэтический идеал Марти — абсолютная искренность — отзывается «искренностью» формы — высокой простотой образов, стихотворного склада (народные рифмованные четверостишия) и лексики. Символика Марти упрощается, а то и вовсе исчезает, чтобы уступить место афористическому, конкретно-реалистическому образу:
Я хочу умереть так же просто,
Как трава умирает в полях.
Вместо свеч надо мной будут звезды,
Усыпальницей станет земля.
(Перевод В. Столбова)
Исповедальные и поучительные мотивы придают «Простым стихам» своеобразную тональность «книги народной мудрости», заставляющую вспомнить о Х. Эрнандесе. «Простые стихи» оказываются поэтическим адекватом идеологии «американизма», сформулированной Марти в том же 1891 г. в очерке «Наша Америка». Здесь Марти в преддверии экспансии американского империализма писал об историческом и кровном единстве Испанской Америки, утверждая в качестве основы «американизма» — идеологии рождающегося человеческого сообщества — антибуржуазность, народность и гуманизм.
Своим гуманистическим, освободительным пафосом творчество Марти оказало длительное и плодотворное воздействие на деятелей культуры Латинской Америки. Многим обязаны Марти, особенно его лирической публицистике, пропагандировавшей идеи духовной независимости и новые художественные принципы, поэты новой формации, начавшие выступать в печати на рубеже 70—80-х годов.
В творчестве этих поэтов, современников и почитателей Марти, не обладавших, однако, той цельностью мировоззрения, что была свойственна кубинскому поэту-революционеру, социальный критицизм, неприятие буржуазно-мещанской атмосферы выступали чаще всего в формах своеобразного эстетизма, «поисков красоты» за пределами окружающей действительности — в античности, экзотическом Востоке, Японии, «галантной Франции» и т. п. Однако помимо очевидных влияний западноевропейской декадентской эстетики «конца века» здесь продолжал жить коллективистский пафос, диктуемый спецификой историко-культурной ситуации Латинской Америки на рубеже XIX—XX вв. Многое из того, что было почерпнуто в арсенале западноевропейского искусства, оказывалось для латиноамериканских поэтов средством выявления индивидуальности молодых национальных творческих традиций. Так, погружение в душевную жизнь, самозаточение в «башнях из слоновой кости», поиски красоты в запредельных мирах, противопоставляемых действительности отсталой и зависимой Латинской Америки, становились в творчестве наиболее значительных поэтов своего рода парадоксальной формой гуманистических исканий.
Марти был близок мексиканцу М. Гутьеррес Нахера (1859—1895), который отвергал одновременно как грубо материалистическую, так и декадентско-эстетскую концепцию жизни и человека. В своих многочисленных прозаических произведениях, отличавшихся изысканностью стиля, Гутьеррес Нахера выдвинул идею о том, что в мире, растленном буржуазным эгоизмом, «девственная Америка» должна стать прибежищем чистой духовности. В красоте он видел противовес этому миру. Однако порой культ прекрасного переходил у него в культ красивости, а элегантность формы — в поэтическую манерность. «Писать, как Нахера» стало модой, широко распространившейся по всему континенту. Значительное влияние оказывал созданный им в 1894 г. журнал «Ревиста асуль» («Лазоревый журнал»), в котором печатались многие лучшие поэты новой формации, в том числе и Хосе Марти.
Самобытный поэт-лирик кубинец Х. дель Касаль (1863—1893) с наибольшей полнотой воплощал характерные приметы складывавшегося нового поэтического течения. Поэтический мир Касаля, талант которого высоко оценил
587
П. Верлен, — это мир глубокого разочарования, окончательной утраты веры в действительность, порой отвращения к ней. Особенно значительным для Касаля оказалось влияние Бодлера, с ним связаны мотивы «сатанизма», эстетизации зла.
Ненавистной, презренной действительности поэт противопоставил искусственный, миражный мир экзотических форм и тем, в котором сходилась масса ассоциаций, идущих из различных эпох и различных стран. Глубокий пессимизм и акцентирование темы смерти отличают последний сборник Касаля «Бюсты и рифмы» (1893), вышедший уже после смерти поэта, скончавшегося от чахотки.
Для колумбийца Хосе Асунсьона Сильвы (1865—1896) важную роль сыграл «Исмаэлильо» Марти, хотя его дальнейшая поэзия окрасилась трагико-пессимистическим восприятием жизни, мотивами фатализма. Наделенный обостренно-нервным восприятием действительности (чувствуя приближение безумия, Сильва покончил с собой), поэт искал убежище от косной провинциальной атмосферы своей страны и от «мировой скорби», одолевавшей его, в видениях детства, заполненных сказками и фантазиями, в культе изысканного, утонченного искусства. Сильва был смелым новатором в области формы, строфики. Музыкальность и гибкость его стиха достигают уровня, неизвестного до него в испано-язычной поэзии. Особенно знаменит написанный на смерть любимой сестры его «Ноктюрн III».
Духовным наследником Марти считал себя никарагуанец Рубен Дарио, младший современник поэтов, начавших эстетическое обновление. Дарио виделся с Марти, считал его своим наставником, был восторженным почитателем его публицистики. Новейшие исследования обнаруживают множество следов влияний Марти в образно-стилистической манере Дарио, который одновременно синтезировал те тенденции, которые проявились в творчестве Касаля, Нахеры, Асунсьона Сильвы. Творчество Дарио, ставшего признанным вождем модернизма, принадлежит новой эпохе — началу XX столетия.
587
ЛИТЕРАТУРА БРАЗИЛИИ
К началу 50-х годов завершился длившийся почти три десятилетия (после провозглашения в 1822 г. государственной независимости) бурный период гражданских войн и восстаний в Бразилии. Бразильская монархия стабилизировалась, наступил гражданский мир, способствовавший более интенсивному развитию культуры молодой страны. Однако память о недавних восстаниях и битвах сохранилась, образовав стойкую революционно-республиканскую традицию, в высшей степени важную для бразильского национального сознания. Некоторые из восстаний 20—40-х годов отличались радикальным и народным характером, о чем свидетельствуют их названия: «кабанада» (от португальского слова «лачуга»), «война фаллапос» (оборванцев). Это последнее восстание, в котором участвовал будущий великий итальянский революционер Джузеппе Гарибальди, провозгласило республику на юге Бразилии, просуществовавшую в боях с императорскими войсками десять лет. И хотя восставшие потерпели поражение, а консервативная бразильская монархия сохранила многие черты колониального режима (рабство негров, полуфеодальную зависимость крестьян и латифундистов-фазендейро, зависимый характер экономики и пр.), дальнейшее духовное развитие нации освещалось республиканскими и либеральными идеалами, сложившимися в первые десятилетия борьбы за национальную независимость.
Определяющими процессами в бразильской литературе 50-х годов были, как и в других литературах Латинской Америки, становление романтизма и формирование романа как жанра национальной литературы. Бразильский романтизм возник еще в конце 30-х — начале 40-х годов, но только в 60-е годы он достиг значительных художественных свершений. Что касается романа, то до 40-х годов XIX в. бразильская литература еще не приступала к освоению этого жанра. К тому же в португальской литературе, на опыт которой в первую очередь опирались бразильцы, не существовало развитой прозаической традиции. Теперь бразильцы жадно принялись усваивать самые основы искусства романа.
В 50-х годах выявился особый облик романтизма в Бразилии. В поисках путей воспитания национального сознания романтики обратились к индейцам как к исконной части бразильского народа. Рождается литературное течение, названное «индеанизмом». Первым поэтом индеанизма был Антонио Гонсальвес Диас (1823—1864). «Американские поэмы», включенные в его сборники «Первые песни» (1846), «Вторые песни» (1848) и «Последние песни» (1851), а также эпическая поэма «Тимбирасы» (1857) вызвали
588
многочисленные подражания. В прозе романтический индеанизм начался публикацией в 1856 г. в виде фельетона в газете «Диарио до Рио-де-Жанейро» романа Жозе де Аленкара (1829—1877) «Гуарани». В следующем году этот роман вышел отдельным изданием. Впоследствии Аленкар написал еще два индеанистских романа — «Ирасема» (1865) и «Убирашара» (1874). Индеанизм в той или иной степени сказался в деятельности большинства бразильских писателей тех лет. Однако стихи Гонсальвеса Диаса и романы Аленкара и по художественным качествам, и по идейно-эстетической осознанности значительно превосходят все, что создано их современниками и последователями. Романтиками, примкнувшими к индеанизму, руководило понимание своей миссии — дать родине национальную литературу, которая помогла бы народу почувствовать себя нацией с единой историей, с собственными традициями, мифологией, фольклором. Стихи Гонсальвеса Диаса научили бразильцев воспринимать индейские обычаи не как экзотические суеверия, а как обычаи предков, которые каждый должен знать и уважать. «Американские поэмы» — по большей части монологи: индейского воина, индианки, покинутой возлюбленным, шамана и т. п. Монологический характер этих стихов весьма существен: Гонсальвес Диас пытается заставить индейцев заговорить. Поэт хочет воспроизвести изнутри строй чувств, понятий, верований индейцев, угадать логику образотворчества, присущего их речи. Пафос всей поэзии Гонсальвеса Диаса — упоение красотой родной страны, благородством ее исконных обитателей, суровой чистотой их обычаев. Его стихотворение «Песнь изгнания», которое с детства знает наизусть каждый бразилец, стало своего рода патриотическим гимном.
Еще более полно идейная и эстетическая программа индеанизма была раскрыта и обоснована Ж. де Аленкаром. В первом своем литературном манифесте — серии статей по поводу поэмы Гонсальвеса де Магальяэнса «Конфедерация тамойосов» (1855—1856) — Аленкар утверждал, что писатель, обращающийся к эпизодам колонизации страны, к первым встречам и столкновениям индейцев с завоевателями, должен всегда сохранять ощущение грандиозности событий, а героев-индейцев должен сделать похожими на героев Гомера. Именно по этому пути шел и сам Аленкар. «Ирасема» и «Убирашара» написаны им как переложения индейских легенд; «Гуарани» сочетает черты легенды и исторического романа с точно определенным временем (1604) и местом действия (северо-восток Бразилии), с подлинными, упоминающимися в исторических хрониках лицами и событиями. Обстановка колонизации Бразилии во многих чертах показана в романе точно (произвол новых помещиков-конкистадоров, кровавые стычки с местными племенами, алчность авантюристов, стекающихся из Португалии в Новый Свет, и т. п.). Однако некоторые стороны исторического процесса, в частности превращение хозяев страны в обездоленных и униженных париев, затушеваны Аленкаром, сознательно оставлены в тени. В центре его романов — всегда любовный или дружеский союз индейца и белой девушки, индейца и португальца. Герой «Гуарани» индеец Пари любит возвышенной любовью дочь португальского идальго Сесилию. Благородство и мужество находят признание у не менее благородных колонистов дона Антонио и Алваро. Отрицательный полюс в «Гуарани» — шайка авантюриста Лоредано, явившегося в Новый Свет только за наживой. Братство Пери с благородными португальцами, для которых Бразилия стала уже родной землей, — это сама идея слияния двух рас, идея создания новой нации. В «Ирасеме» та же идея выражена в любви португальского воина Мартина и Ирасемы, в рождении у них сына, многозначительно нареченного Монсиром (на индейском диалекте тупи — «вышедший из страданий»), в нерушимой дружбе Мартина и индейца Поти. В «Убирашаре» та же идея разворачивается в форме легенды об объединении двух враждовавших племен: «Оба они сравняются славой и создадут одну великую нацию, госпожу рек, гор и лесов».
В свете этой ведущей идеи понятна и модернизация образа индейца. Аленкар и другие индеанисты модернизировали не столько поступки индейца, сколько внутренние мотивировки его поведения. Достоверно изображая быт индейцев, писатели стремились открыть за каждым их поступком нравственные категории и душевные движения, положительные с точки зрения человека XIX в., иными словами, облагородить образ индейца в соответствии с критериями европейской духовной культуры. Так, Аленкар и Гонсальвес Диас не скрывают, что индейцы приносили человеческие жертвы, но тут же показывают, что руководил ими всегда восторг перед воинскими доблестями противника (поэма Гонсальвеса Диаса «И-Жука-Пирама», что на диалекте тупи значит «Тот, кто достоин умереть»). Индеанисты приписывали индейцам понятия о любви, верности, рыцарском благородстве и пр., которые выработались в человеческом обществе лишь в эпоху, когда индивидуум уже выделился из первоначального коллектива. Бразильские индейцы в момент колонизации находились на гораздо более ранней стадии первобытнообщинного строя.
Модернизируя психологию индейцев, писатели в то же время стремились к достоверности
589
изображения, использовали весь доступный тогдашней этнографии материал. Гонсальвес Диас составил первый словарь индейского диалекта тупи. Аленкар тщательно документирует свои книги, подробно описывает, ссылаясь на исследователей и путешественников, быт, утварь, обычаи и ритуалы индейцев. Особую проблему индеанизма составляла передача речи индейцев. Гонсальвес Диас конструировал речевую образность индейцев, исходя из своих представлений об их близости к природе, об их внутреннем мире, оттого образы его стихов иногда кажутся излишне прихотливыми, стилизованными. Аленкар пошел по другому пути: он ищет тропы, рожденные сознанием самих индейцев, и для этого использует топонимику, названия растений и животных, сложные слова, данные этимологии. На этих естественных языковых метафорах строит Аленкар речь своих персонажей. «Эта книга, — говорит Аленкар об «Ирасеме», — опыт или образец. В ней осуществлены мои мысли относительно национальной литературы; вы найдете здесь поэзию истинно бразильскую, прорастающую из языка дикарей».
В творчестве романтиков-индеанистов сложилось и еще одно самобытное свойство, унаследованное затем всей бразильской литературой: Аленкар и Гонсальвес Диас считали, что бразильская природа есть высшее воплощение национального чувства. «...Природа чистая, великая и столь благородная, что кажется почти идеальной», — писал Диас. Таким образом, в произведениях бразильских романтиков природа становится и источником и зеркалом своеобразия культуры. Это первая реальность новой страны, которую люди осознают как свое общее достояние. И не только эстетический, но и этический идеал романтиков воплощен для них в бразильской природе. Ее величавость, безбрежность, неукротимая жизненность — прообраз человека и общества в представлении романтиков. Во всех книгах Аленкара — не только индеанистских, но и в написанных им в 60—70-е годы исторических романах — вольная, простая жизнь в союзе с природой привлекательнее городской жизни, регламентированной сословными предрассудками, отягощенной низменными страстями. Антибуржуазная направленность романтизма обрела у бразильцев особую форму. Они попытались создать художественный идеал жизни, основанный на гармоническом соединении лучших нравственных традиций европейского общества, воплощенных в условном образе благородного рыцаря, и той забытой европейцами вольности, близости к природе, воплощением которых стал также идеализированный образ индейца.
Аленкар написал двадцать романов и шесть пьес. В его книгах представлено доколумбово прошлое Бразилии, первые контакты колонизаторов и индейцев, история колониального общества («Серебряные копи», «Иезуит») и, наконец, период после провозглашения независимости. Он посвятил по роману крупнейшим районам Бразилии, отличающимся особым, исторически сложившимся бытовым укладом. В «Гаушо» (1870) показан юг страны, в «Сертанце» (1875) — северо-восток. Этот последний роман сыграл значительную роль в судьбах бразильской литературы: им началось новое литературное движение, так называемый сертанизм, зародившееся в лоне романтизма, но затем эволюционировавшее к реалистическому изображению жизни. По мере того как колониальное прошлое уходило в историю, литература осознавала потребность в новом герое — носителе идеи национальной самобытности и вместе с тем человеке, представляющем сегодняшнюю реальность страны, в которой индейцы либо давно уже были ассимилированы, либо оттеснены на дальнюю периферию и практически не участвовали в национальной жизни. Новый герой и был открыт Аленкором в лице сертанца, т. е. жителя сертанов, внутренних, степных районов Бразилии. Сертанец — как правило, метис, он изначально соединяет индейские и португальские начала. Он живет в постоянной борьбе с природной стихией, и только любовь и уважение к природе позволяют ему выжить. Кроме того, именно здесь, в далеких от побережья, труднодоступных для иммигрантов местах, сохранялись образ жизни, нравы и даже архаический язык, свойственные первым колонистам. Это было то самое подлинное, исконно бразильское, что дольше всего сопротивлялось нивелирующим влияниям массовых европейских иммиграций. Поэтому крестьянин-сертанец был возведен в ранг этического идеала бразильской литературы. Роман Аленкара был и самым знаменитым и последним собственно романтическим произведением сертанизма. У других сертанистов преобладали уже черты реалистического бытописания, хотя сохранялись элементы романтического сюжетосложения. Среди многочисленных произведений такого переходного — от романтизма к реализму — типа особой популярностью пользовался роман Альфредо д’Эскраньоль Таунея (1843—1899) «Иносенсия» (1872).