КОГДА ИСЧЕЗАЕТ ДАЖЕ НАДЕЖДА

Известно, насколько живуча че­ловеческая надежда. На фронте она сохранялась обычно даже тогда, ког­да, казалось, уцелеть уже невозмож­но. Но была у меня и у части моих однополчан ночь, вернее, половина ночи, когда пришла беспощадная уверенность, что жить нам осталось только до утра. Завтра придется уме­реть, конечно, как можно дороже от­дав свою жизнь. Трудно передать, насколько тяжелым и давящим было это ощущение надвигающейся чер­ной пустоты.

Было это вскоре после того, как мы покинули Житомир.

На рассвете наш батальон, вер­нее, его остатки добрались до Млынищ. Был объявлен привал. Комбат Набивич позвал несколько человек, в том числе и меня, пройти к хате, около которой уже ходил хозяин. Попросили разрешения войти в нее, чтобы позавтракать. Только мы нача­ли свою нехитрую трапезу, как поя­вился хозяин.

— На шоссе якись танки. Мабуть, нимци?

Комбат послал кого-то прове­рить. Тот быстро вернулся и под­твердил, что на шоссе, по которому мы только что пришли, то есть в ты­лу у нас, действительно немецкие танки.

Батальон быстро перешел ма­ленькую речку, протекавшую на ок­раине села, и стал двигаться к высо­те, с которой открывался обзор во все стороны. И тут мы увидели, как примерно в километре от нас по шоссе движется в сторону Житоми­ра, то есть опять-таки с тыла, огром­ная колонна вражеских танков, бро­немашин, артиллерии, мотопехоты. Она растянулась на 1,5 — 2 километ­ра, если не больше.

Батальон быстро занял на высоте круговую оборону и стал окапывать­ся. Тем временем от немецкой ко­лонны отделились две или три ма­шины и двинулись к селу. Прибли­зившись к крайним хатам, они сде­лали по нескольку выстрелов зажига­тельными. Хаты загорелись одна за другой. Танки присоединились к ко­лонне. Когда она приблизилась к Пискам, произошло то же самое. Та же бессмысленная, чванливая жесто­кость. Через какое-то время несколь­ко танков уже с другой стороны при­близилось к нам. Прозвучал ряд залпов. Затем они развернулись и ис­чезли.

Немецкая колонна уходила к Жи­томиру, но оставила напротив нас мощные заслоны.

Мы оказались в окружении.

В течение дня мы оставались на месте. Когда стемнело, батальон пе­решел в Писки, где находилась дру­гая часть полка. Там стало известно, что командир полка связывался по рации со штабом дивизии, просил разрешения прорваться и выйти к другим полкам, но получил отказ. Между тем на шоссе шло беспрерыв­ное движение. Немецкий заслон был усилен. А с другой, противополож­ной стороны проходил основной фронт противника. Рассказывали, что вечером оттуда было несколько вылазок. К утру следовало ожидать ударов с нескольких сторон, причем силами, многократно превосходящи­ми наши. А нам оставалось, выходит, только стоять на месте. Большинство из нас еще никогда не бывало в та­ких переделках. Отчасти поэтому и пришла холодная уверенность, что завтра предстоит умереть.

Сейчас, задним числом, кто-то может спросить, а не оставалась ли возможность попасть в плен. Тогда же подобная мысль даже не прихо­дила в голову. Плен казался преда­тельством, верхом бесчестия. К тому же ненависть к гитлеровцам была так сильна, что плен представлялся уни­жением, избежать которого можно было только собственной смертью. Той ночью я еще не знал, что не пройдет и суток, как обстоятельства заставят меня понять: в плену можно оказаться нежданно-негаданно.

Однако тогда во второй половине ночи мы все-таки вырвались из ок­ружения. И мы были обязаны этим нашему командиру полка майору Литвинову.

Как много зависит на войне от командира!

Когда наш полк формировался в балке "Гнилуша", Литвинов был за­местителем командира полка по по­литчасти. Кажется, на Днепре, а мо­жет быть и раньше, когда погиб ко­мандир полка, Литвинов принял на себя его обязанности. При форсиро­вании Днепра он действовал в этой роли настолько удачно и смело, что получил звание Героя Советского Союза. Его утвердили в новой долж­ности. А здесь, в Писках, он еще раз показал, что человек он решитель­ный и отважный. На свой страх и риск принял решение прорываться. И не только: он сумел переломить то подавленное настроение, в котором все находились.

Был отдан приказ: перейти речку и по небольшому оврагу, который вел в сторону шоссе, приблизиться к немецкому заслону, а затем по сиг­налу атаковать его. Пехота подошла к краю оврага. Мы за ней установи­ли минометы и приготовились к стрельбе, приблизительно представ­ляя себе расстояние до скопления гитлеровцев. Но все находились пока в состоянии некоторого оцепенения, старались не проронить ни звука. И тут появился Литвинов. Он загово­рил во весь голос:

— Так вы выполняете мой при­каз? Что же вы притихли? А ну, при­готовиться к атаке!

Это сразу же сняло напряжение. Все заговорили и стали готовить ору­жие. Мы открыли огонь из миноме­тов, расходуя последние мины. Вско­ре пехота бросилась вперед. Мы по­шли вслед за ней. Поистине, бывают же удачи! Приблизившись к шоссе, мы увидели брошенные фашистами бронетранспортеры, машины и пушки – их было довольно много, не­сколько вражеских трупов и рядом с ними знакомые воронки от разрывов наших мин. Значит, и мы, возможно, помогли пехоте.

То, что мы сумели прорваться, как бы прибавило всем сил и муже­ства. А они были очень нужны, ибо самые большие испытания были впе­реди.

Мы перерезали шоссе, но удер­живали его недолго, хотя и успели подбить несколько вражеских ма­шин. Появились танки, и нам при­шлось отойти к железнодорожной насыпи.

Прошел слух, что Литвинов сно­ва связывался по рации со штабом дивизии и ему вновь было приказано оставаться с полком (его остатками) на месте. Он якобы сказал, что в та­ком случае они его больше не уви­дят. Этот слух, увы, вскоре косвенно подтвердился.

Пока было темно, мы только слышали, как нарастает гул многих тяжелых танков. Немцы начали об­стрел наших позиций. Особенно за­помнились рыгающие звуки шести­ствольных минометов. С рассветом обстрел усилился, а затем танки мед­ленно двинулись на нас, поливая все вокруг пулеметным огнем.

Литвинов был на некотором рас­стоянии от нас с остатками другого батальона. Мы видели, как он и группа людей поднялись, чтобы идти вперед, потом залегли под сильным огнем. Позже рассказывали, что Литвинов сам со связкой противо­танковых фанат пошел навстречу танку и погиб. Он, видимо, не видел для себя другого выхода. Для него исчезла всякая надежда. Но мы это­го уже не видели, так как получили приказ отходить. Нам отдал его ком­бат Набивич. Но он, конечно же, вы­полнял последнюю волю Литвинова.

 

ЛЮДИ ДОРОЖЕ!

Позади наших позиций был, как помнится, молодой березняк. А за ним поднимались высокие деревья, сквозь которые проглядывали кры­ши каких-то построек. Нам нужно было добежать до них. Но сделать это было нелегко, так как огонь про­тивника был прямо-таки ураганным. Пули срезали тонкие стволы березок, и лесок редел на глазах. Редела и це­почка бегущих людей. К счастью, пу­ли летели в основном поверх голов, поэтому поражали немногих. Но вот наконец те, кому удалось проскочить это гиблое место, укрылись за де­ревьями и домами. Тем временем уцелевшие офицеры собрались вме­сте. Инициативу взял на себя коман­дир первого батальона. Он сказал, что самое разумное в сложившейся обстановке отойти к мосту через ре­ку Тетерев — он показал его на кар­те - закрепиться на ее правом бе­регу. В это время кто-то крикнул:

—Немцы!

Обернувшись, мы увидели, как со стороны шоссе на нас надвигается довольно плотная цепь вражеских автоматчиков. За ней был слышен шум моторов. Последовала команда:

—Быстро к мосту!

Пожалуй, нигде так не перепле­тается трагическое, драматическое и комическое, как на фронте.

Мы кинулись к берегу реки. На­ше небольшое прикрытие на время остановило гитлеровцев. Но они, хо­тя и издалека, метров, может быть, с трехсот, стали нас поливать огнем из автоматов. До моста было, наверное, километра полтора-два. Так, во вся­ком случае, мне запомнилось. И вот мы бежим, обгоняя друг друга, по бе­регу реки. Наши минометы разобра­ны. Один несет ствол, другой — пли­ту, третий — двуногу-лафет. А каж­дая из этих "деталей" весит около 20 килограммов. Один из солдат на бе­гу приближается ко мне:

—Товарищ лейтенант, я больше не могу нести ствол, кому бы его пе­редать?

—Давай сюда.

Бежать со стволом стало еще тя­желее. А тут пристраивается рядом другой солдат:

—Кому передать плиту? Больше не могу нести.

Я подбегаю к тому, кто поближе, и прошу взять плиту. Он отвечает, что не может, так как у него автомат и взводный сухой паек, да и что-то с ногой, трудно бежать. Так повторя­ется еще с одним-другим: людей во взводе, как и в роте, осталось совсем мало. Тогда я из последних сил дого­няю комбата Набивича и спрашиваю у него, что делать с минометами.

—Бросай их к чертовой матери, нэхай, — отвечает он. — Люди доро­же!

Жалко было расставаться с мино­метами. Но выхода не было. И ство­лы, и плиты, и особенно неудобные двуноги-лафеты полетели на землю. Оставили только прицелы: авось пригодятся.

Наконец впереди показался по­ворот реки. А вот и мост, ведущий в деревню. Мы пробежали мост и по приказу комбата тут же рассыпались по берегу и стали окапываться. Ми­нометов у нас больше не было, и мы заняли места в общей цепи тех, кто уцелел.

...Потом мы много раз вспомина­ли и обращения Литвинова в штаб дивизии, и равнодушную непреклон­ность этого штаба, и бессмысленную гибель Литвинова, и слова мудрей­шего капитана Набивича: "Люди до­роже!"

Много лет спустя, где-то на рубе­же 70 — 80-х годов, мне довелось вновь побывать в Писках и Млынищах. Кроме моих друзей из Киева там был также офицер ГАИ из Жи­томира. Когда я им рассказал, как мы целый день просидели, ничего не предпринимая, на высоте около Млынищ, а потом вырвались из ок­ружения, не имея на это, по нашим сведениям, прямого разрешения штаба дивизии, офицер ГАИ как бы между прочим спросил, а когда был издан приказ Сталина "Ни шагу на­зад". Значит, про себя он нас осудил. Приказ "Ни шагу назад" он понимал буквально: стоять насмерть там, где стоишь.

К сожалению, и во время войны немалая часть командиров, политра­ботников, штабистов понимала его так же. Тут сказывались и боязнь от­ветственности, и перестраховка. В результате то, что было правильным и необходимым применительно ко всем войскам, к фронту, к армии, будучи обращенным к нижестоящим звеньям, вплоть до полков и баталь­онов, становилось нелепостью. Ни­зовые командиры лишались возмож­ности маневрировать, находить наи­более целесообразные решения. Ар­мия несла ничем не оправданные по­тери, которых можно было избежать.

Конечно, ни тогда, ни сейчас я не знал и не знаю, какие задачи бы­ли поставлены в тот момент перед дивизией. Может быть, имела значе­ние даже самая кратковременная за­держка контрнаступления противни­ка на этом участке. И с этой точки зрения потери, понесенные нашим полком", не были напрасными. Хоте­лось бы верить, что это было так. Но тогда нас никто не мог в этом убе­дить. Мы считали, что людей надо было беречь гораздо больше. Ведь когда было нужно, наши люди шли на все, не щадя себя.

 

"ТАК ПОПАДАЮТ В ПЛЕН"

Мы еще не успели как следует окопаться на берегу Тетерева, как на противоположный берег стали на­двигаться вражеские танки. За ними следовали автоматчики. Завязалась перестрелка. Но силы были совер­шенно несопоставимы. Хотя комбат отдал приказ зажечь мост, чтобы за­держать противника, было ясно, что огнем танков и с того берега нас бы­стро размечут.

Я лежал в неглубоком окопе и стрелял из автомата, когда замечал на том берегу появление пехотинцев. Вдруг кто-то тронул меня сзади за рукав. Я обернулся и услышал, что поступил приказ отходить. Справа от меня лежал в окопе один солдат, ко­торый пришел в мой взвод совсем недавно. Он тоже не слышал коман­ды. Я несколькими прыжками при­близился к нему и крикнул: "Отсту­паем!" Он вскочил, и мы побежали вместе. Но при этом мы увидели, что уже отстали от остальных метров на двести. Все бежали к домам начина­ющейся деревни и карабкались вверх по крутому склону. Немцы заметили это и стали бить по ним из танков. От домов только бревна летели. Бе­жать туда было бессмысленно. А тут неожиданно через горящий мост проскочила наша автомашина, и мы увидели, что дорога уходит чуть вле­во и врезается в бугор выемкой. Я махнул солдату рукой, и мы вскочи­ли на боковое крыло машины.

Могло ли мне в тот момент прий­ти в голову, что, оказавшись в этой машине, я оторвусь от своего полка на три или четыре дня? А произош­ло именно так.

Когда машина выскочила на бу­гор, оказалось, что слева по полю, примерно в полукилометре, движут­ся вражеские танки. Они открыли огонь по машине. Опытный шофер стал маневрировать и повернул впра­во. Машина прошла около километ­ра параллельно полю, по которому бежали остатки нашего полка. Она достигла деревеньки или хутора и ос­тановилась. Мы с солдатом решили бежать наперерез нашим, чтобы при­соединиться к ним. Но в этот мо­мент неожиданно появилась группа вражеских штурмовиков и начала бомбить и обстреливать бегущих по полю. За ней вынырнула и другая группа самолетов и направилась к деревеньке, где мы стояли. А там кроме нашей машины остановилось еще несколько машин артиллерий­ского полка нашей же дивизии. Зна­комый офицер, заметив меня, крик­нул:

— Если не хочешь дождаться са­молетов, быстро садись к нам! Мы едем как раз наперерез вашим, и сойдешь, где будет нужно.

Раздумывать было некогда, и мы с моим единственным солдатом за­брались в крытый кузов американ­ского "студебекера". Там уже сидели женщина-врач и двое или трое легко раненных.

Не успели мы проехать и полуки­лометра, как вражеские штурмовики появились над дорогой и стали пи­кировать на машины артиллеристов. Водителям пришлось поворачивать то туда, то сюда, искать укрытия в лесу и т.д. Так продолжалось сравни­тельно долго, и, поскольку перед этим мы две ночи совершенно не спали, я уснул, притулившись к ящикам со снарядами и положив под голову автомат.

Это была середина ноября. Дни были уже короткими. Словом, когда я проснулся, было уже темно. Ма­шина стояла в густом лесу. В кузове, кроме меня, никого не было. Я вы­глянул из машины и увидел, что впе­реди нее сидит группа, человек 6 — 8, в стороне еще стоят 3—4 челове­ка, а чуть поодаль — часовой.

Я выскочил из машины и тут ус­лышал, что часовой что-то крикнул не по-русски. Ему ответили так же. И когда кто-то в группе, стоявшей в стороне, заговорил, я с ужасом по­нял, что это немцы. Я вспомнил, что во время сна мне слышалось, как кто-то кричал: "Немцы! Немцы!", как шла стрельба. Но я решил, что все это мне снится. Ведь на фронте и сны фронтовые. А оказалось, что все это было наяву, что немцы захватили машину, в которой я спал. Вот тогда-то я и подумал: "Так попадают в плен. Даже без всякого ранения".

Но я, слава Богу, в плен все-таки не попал. Немцы, захватившие ма­шину, в темноте не заметили меня в ней. Стоя около кузова, я быстро прикидывал, что мне делать. Автомат остался в машине. Лезть за ним рис­кованно. Противотанковая фаната, которую все мы обычно носили с со­бой, заткнув за борт шинели, вы­скользнула, когда мы с солдатом прыгали на крыло машины. Остава­лись только четыре противопехотные гранаты-"лимонки", которые мы также всегда таскали с собой в кар­манах шинели. Я вынул одну из них и, пользуясь темнотой, пошел между деревьями. Ни окрика, ни выстрела. Дальше, дальше. И когда стало ясно, что меня уже не могут увидеть от ма­шины, я осмотрелся.

Ночь была холодная и ясная. Не­бо было усыпано звездами. Я нашел Большую Медведицу, Полярную звезду, узнал, где восток, и пошел в этом направлении. К утру после не­которых приключений я вышел на шоссе Киев — Житомир в том месте, до которого гитлеровцы еше не до­шли.

Как, видимо, обычно бывает при отступлениях, перемешались не только полки и дивизии, но даже и армии. Поэтому понадобилось не­сколько дней, чтобы отыскать своих.

Когда наконец я прибыл в свой полк, ряды которого еше больше по­редели, был уже получен приказ о том, что 23-я дивизия выводится из боев и будет переформировываться.

 

"ЦАРИЦА ПОЛЕЙ"

Пехота и в Великой Отечественной войне, которая была во многом войной моторов, оставалась самым многочис­ленным родом войск. И самым обездо­ленным. Нигде служба не была так тя­жела, как в пехоте. Никто не нес потерь больше, чем она. Основную часть "по­хоронок" родные получали из стрелко­вых частей. И никому не доставалось так мало внимания и благодарности, как "царице полей". И, к сожалению, это было в большой мере неизбежным.

После тяжелых боев в стрелковых ротах нередко не оставалось никого, кто мог бы представить наиболее отли­чившихся к наградам или хотя бы рас­сказать о них. Это горько признавать, но большинство из тех, кто вытащил на своих плечах основные тяготы фронта и нанес самый большой урон врагу, обеспечив тем самым победу, погибли в боях, оставшись в полной безвестности.

Нелегкой была фронтовая жизнь, скажем, танкистов и летчиков. Многие из них погибали. От них требовалось огромное мужество. Однако, проведя операцию и оставшись в живых, они пусть ненадолго, но возвращались в тыл. А потеряв машины, нередко ехали сами на заводы получать новые. Им удавалось иногда даже выскочить в ко­роткий отпуск. Пехота же знала только передний край и кратковременные пе­реформирования. Так, во всяком слу­чае, складывалась судьба нашей 23-й стрелковой дивизии.

После того как дивизия была выве­дена из боев между Киевом и Житоми­ром, ее перебросили на 1-й Белорус­ский фронт. Очень недолго мы стояли в белорусском селе Борхов, недалеко от Гомеля, пока получали пополнение и недостающее вооружение. Затем снова вступили в бои. В составе 61-й армии участвовали в операциях "по очистке от противника южного берега Припяти к востоку от Сталина". Они закончились в конце марта 1944 года. Наступила от­носительная передышка. Дивизия держала оборону на широком фронте. Действовали только небольшие группы, в основном разведывательные. Одно­временно дивизия получала пополне­ния и готовилась к летнему наступле­нию.

23 июня 1944 года началась знаме­нитая операция "Багратион". Дивизия участвовала в освобождении городов Туров, Лунинец, Пинск, Анатополь, Кобрин. Под Брестом ее вывели из бо­ев и после быстрого переформирования перебросили на 3-й Прибалтийский фронт. Недалеко от эстонского города Вал га мы вновь включились в боевые действия, наступая на Рижском направ­лении. Из-под Риги дивизия безостано­вочным маршем (привалы делались только для того, чтобы накормить лю­дей и подтянуть обозы) в обход Курлян-дской группировки противника пере­шла на 1-й Прибалтийский фронт, в район городка Вайньоде, недалеко от Шяуляя.

Во всех этих боях и переходах доста­валось, конечно, всем. Но больше всех — пехотинцам.

В начале августа 1944 года я был на­значен на должность с очень длинным названием: адъютант старший — на­чальник штаба стрелкового батальона. Мне часто приходилось вести батальон во время передвижений и испытывать на себе судьбу пехоты. Вот довольно показательная картина, которую иногда можно было наблюдать.

Противник отступил. Наши войска преследуют его. Впереди идет пехота. Но ее постепенно начинают настигать машины артиллеристов, тыловиков. Ее оттесняют на обочину шоссе или на бо­ковые, неудобные дороги. Кроме того, что идти становится тяжелей, приходит­ся остерегаться мин, которые гитлеров­цы расставляли всюду, где только успе­вали. Но так продолжается лишь до тех пор, пока колонна не наталкивается на неожиданный заслон противника и он не открывает огонь. Тут машины артил­леристов и всех остальных, естественно, разворачиваются и быстро исчезают. Пехота остается одна. Она ворчит: "Всех как ветром сдуло. Опять мы од­ни". Но принимает на себя удар. Ей де­ваться некуда.

 

СЕКРЕТЫВЫЖИВАНИЯ

Когда я слышу, как о ком-то гово­рят, что он провел всю войну на пере­довой, я знаю, что так могло быть толь­ко на каком-то очень спокойном участ­ке фронта, например на Севере, где войска стояли на одном месте и где да­же обычная перестрелка была событи­ем. А чтобы кто-то прошагал в общих рядах пехоты от Москвы до Берлина, о чем иногда можно услышать, — ничего подобного просто быть не могло. В ак­тивных наступательных операциях срок жизни у большинства из тех, кто был действительно на передовой, а не в штабах и не в тылу, был, к сожалению, очень коротким. В стрелковых ротах он составлял часто лишь недели, а во вре­мя трудных прорывов — даже дни. И очень многие погибали или получали ранения в первом же и единственном для них бою.

За то время, что я провел на фронте в составе 3-го батальона 225-го стрелко­вого полка 23-й стрелковой дивизии, погибли, насколько я знаю, один ко­мандир дивизии, три командира полка и сменилось четыре командира батальо­на. Из офицеров, пришедших в баталь­он на первой его формировке, ко дню моего второго (и последнего) ранения (27 октября 1944 года) кроме меня ос­тался только командир минометной ро­ты Евгений Жебалов. Сохранилось так­же несколько солдат и сержантов-мино­метчиков. Мы оказались самыми живу­чими. А в стрелковых ротах таких про­сто не было.

В том, что я продержался около по­лутора лет, было прежде всего везение. Но не только. Около года я был мино­метчиком, а последние месяцы — в со­ставе командования батальона. Там и здесь выживаемость была гораздо выше, чем в стрелковой роте.

Любой минометчик оказывался бо­лее живучим не только потому, что на­ходился несколько позади пехоты и мог стрелять из укрытия, но и потому так­же, что ему удалось уцелеть в первых боях. Он становился, что называется, обстрелянным. Приучался лучше ори­ентироваться и лучше владеть собой под огнем. У него появлялся опыт. Отраба­тывались реакции. Они приобретали нужную быстроту и точность. Это в большой мере относится ко всем, кто в первых боях не должен был находиться впереди и подниматься первым. А в та­ком положении было и командование батальона. Обстрелянность, опыт в ко­нечном счете существенно повышали способность к выживанию.

Для выживания имели значение, бесспорно, и, так сказать, индивидуаль­ные данные. Прежде всего быстрота ре­акции, порой умение сориентироваться первым и... хорошие ноги. Могу ска­зать, что меня ноги выручали много-много раз. И все-таки никакие личные особенности не спасали надолго того, кто попадал в стрелковую роту во время наступления. Об этом говорит неумоли­мая статистика.

Мне приходилось встречать людей отчаянной храбрости, которые долго ос­тавались на фронте, постоянно участвуя в активных операциях. Но не в стрелко­вых ротах и батальонах, а в разведке, полковой, дивизионной и выше. Они были в особом положении. Они не шли в обшей цепи наступающих на виду у противника, обстреливаемые из всех видов оружия, а передвигались чаше всего скрытно, сами выбирая момент для нападения. Они действовали де­рзко, рисковали жизнью, но, проведя операцию, отходили в тыл.

Продолжительность жизни на фрон­те во время наступлений, естественно, резко возрастала по мере удаления от переднего края. В артиллерии, кроме противотанковой (ее судьба была неве­роятно тяжелой), в штабах и тылах, на­чиная от полка и выше, многим дейст­вительно удавалось пройти всю войну, даже без царапины. Гибли командиры, которые часто находились близко от боевых порядков, но штабисты, многие политработники оказывались в большей безопасности. Поэтому, как, видимо, во всякой войне, "чистые фронтовики", те, кто был на переднем крае, относи­лись к любым тыловикам, штабистам, даже полковым, с явным холодком, а порой и с некоторой долей враждебно­сти. В них видели людей, которые пря­чутся за чужими спинами и присваива­ют себе чужие заслуги.

Такое отношение к штабистам, ты­ловикам, политработникам часто было несправедливым. Тылы и штабы на всех уровнях, особенно на уровне фронтов, армий и дивизий, выполняли огромный объем работы. Они действовали, как правило, с большой четкостью. Множе­ство дивизий и полков наступало на об­ширном пространстве, обстановка по­стоянно менялась, но в нужное время и в нужное место доставлялись и продук­ты, и боеприпасы, и почта. Тянулась связь, восстанавливались дороги. А многие политработники находились в боевых порядках, вовремя сообщая о последних событиях и поддерживая словом настроение бойцов. Но нельзя сказать, чтобы отношение к ним было лишь простым отражением извечной неприязни "фронтовиков" к "тылови­кам".

Вскоре после окончания войны я оказался в Москве на одном из вокза­лов и случайно столкнулся с бывшим парторгом нашего полка, возвращав­шимся домой. Вся его грудь была уве­шана орденами. Он держался героем. Родственники и друзья смотрели на не­го с восхищением. Он действительно прошел с полком, кажется, весь его фронтовой путь. Но я-то знаю, что во время боев в стрелковых батальонах его никогда не видели: "секрет" его выжи­вания был очень прост. Однако долж­ность у него была "орденоносная". А штабисты, свои люди, аккуратно пред­ставляли его, как и себя, к наградам при любом удобном случае, тем более что человек он был веселый, общительный и умел неплохо рассказывать анекдоты.

 

ФЕВРАЛЯ

В жизни каждого человека есть дни, которые он и много лет спустя помнит почти целиком, час за часом. У фронто­виков их, наверное, больше, чем у дру­гих. У меня один из таких дней — 19 февраля 1944 года.

Я запомнил это число, так как был день рождения моего друга Евгения Жебалова, которого я уже упоминал. Он был единственным, с кем я прослужил в армии вместе с первого до последнего дня. Он был родом из Ижевска. Мы оказались в одном военном училище и в одном взводе. Вместе отправились в Действующую армию. Командовали взводами в одной минометной роте. Когда я был в госпитале после первого ранения, он стал командиром роты. И выжил, оставаясь в этой должности до конца войны.

А день остался в памяти как самый трагический за все время моего пребы­вания на фронте.

Полк проводил операцию в знаме­нитых белорусских болотах. Ночью нас скрытно вывели на большое замерзшее болото. Кругом был гладкий лед, хоть на коньках катайся. Из него торчали только редкие кусты, кочки и стога, вернее, копны сена. Наш батальон по­дошел к зарослям кустарника, за кото­рыми начиналась небольшая высотка. На ней был противник. Мы ожидали, что будет внезапная ночная атака с ру­копашным боем, и настроились на нее. Но оказалось, что у командования дру­гие планы. Оно решило дождаться рас­света, чтобы, прежде чем атаковать про­тивника, провести артиллерийскую подготовку. В ней должен был участво­вать и артиллерийский полк дивизии. Из этого можно было заключить, что планировалась операция в штабе диви­зии.

Мы, как говорится, не поверили своим ушам, когда услышали о приня­том плане. Такое не могло прийти в го­лову никому, кто имел хоть какое-то представление о том, что значит ока­заться на виду у противника и попасть под огонь, находясь на льду. План был сугубо канцелярский, тыловой, бездум­ный.

Едва начался рассвет, гитлеровцы заметили нас. И довольно скоро подня­лась стрельба из всех видов оружия. Мы лежали на льду, как на зеркале. Око­паться нельзя. Можно укрыться только за кустами и кочками. Спасало лишь то, что снаряды и даже некоторые мины, легко пробив тонкий, податливый лед, уходили вниз, в трясину, и там разрыва­лись. Поэтому осколки летели в основ­ном вверх, не рассеиваясь. Когда поя­вились воронки от разрывов снарядов, мы стали укрываться в них. Но они бы­стро наполнялись водой, и их приходи­лось менять.

Похоже, что наше командование на­чало артподготовку раньше, чем наме­чалось. Но все равно было уже поздно. Стрелковые роты нашего батальона по­несли серьезные потери еще до того, как пошли вперед. А когда они подня­лись, их встретил такой шквал пулемет­ного, автоматного и минометного огня, что атака захлебнулась. Артиллеристы и мы пытались подавить огонь противни­ка и поддержать стрелковые роты. Но стрельба из минометов шла плохо: пли­ты проваливались в болото после каж­дого выстрела, даже если их устанавли­вали на кочках, выбрать сколько-нибудь выгодный наблюдательный пункт, что­бы корректировать огонь, было негде.

Полк вышел на эту операцию, имея почти полностью укомплектованные роты и батальоны. А уже около 10 часов утра через наши огневые позиции потя­нулись в тыл раненые, и, как помнится, в нашем батальоне погиб один коман­дир стрелковой роты и выбыло несколь­ко командиров взводов. К 12 часам по­тери в ротах, судя по всему, достигали почти одной трети их состава. Коман­диров стрелковых рот и взводов к этому времени почти не осталось. Примерно в 14 часов погиб наш командир батальо­на. А около 15 часов, как рассказывали, прямым попаданием артиллерийского снаряда был убит командир полка.

Взять высотку наш батальон так и не смог. При поддержке артиллерии мы "просуществовали" до конца дня. С на­ступлением темноты поступил приказ отойти на "сушу" на другой стороне бо­лота.

Пришла кухня. Привезли водку. Все это было рассчитано еще на тот состав батальона, который был утром. Ешь и пей — сколько можешь. Но к еде мно­гие лишь едва притронулись: что назы­вается, кусок застревал в горле. Я, как и некоторые другие, оставил нетронутой и водку, лишь пригубив кружку по слу­чаю дня рождения Жебалова. Перед глазами стояли те, с кем прошли столь­ко дорог и боев и кто так нелепо погиб или был искалечен сегодня. Не давала покоя мысль, что из-за безответствен­ности и бездарности нескольких чело­век, наделенных властью, ни за что ни про что отдано столько бесценных чело­веческих жизней, что все это скорей всего сойдет им с рук, будет списано на войну, на сложность боевой обстановки и, следовательно, может повторяться и впредь.

Утешало отчасти лишь то, что мне удалось в этот ужасный день сохранить почти весь свой взвод: только один сол­дат был ранен. Будучи уже опытным минометчиком, я, естественно, мог "разгадывать ближайшие ходы" артил­леристов и минометчиков противника и вовремя переходил со взводом в сторо­ну от того места, куда вот-вот должны были обрушиться и вскоре обрушива­лись снаряды и мины. Кстати, дважды в течение этого дня я помог Жебалову вовремя сменить укрытие, сначала кус­ты, затем воронку, куда две-три минуты спустя летели снаряды. Как он сам ска­зал, я дважды спас ему жизнь в день именин. Но мне не удалось, к несча­стью, несмотря на все мои старания, побудить только что прибывшего к нам в роту неопытного командира взвода вывести своих солдат с того места, на которое уже, как было очевидно, наце­ливалась вражеская батарея. Взвод был вскоре накрыт огнем. Погиб его коман­дир, половина солдат и сержантов были убиты или получили ранения.

В числе тех, кто был ранен, оказал­ся очень опытный и великолепный во­ин сержант Саяхов из Башкирии, один из старожилов нашей роты. На него страшно было смотреть: перебиты ноги, осколки попали в голову и грудь, весь в бинтах, перемазанных кровью. Он мол­чал и, казалось, был без сознания. Его увезли на волокуше. Мы боялись, что он не выживет. Но вернулся увозивший его санинструктор и рассказал, что, ког­да он доташил Саяхова до безопасного места, куда уже не долетали снаряды, тот вдруг открыл глаза и произнес: "Плевал я сейчас на немцев!" И мы по­няли, что он выживет.

А полк и батальон зализывали раны и делали дальше свое фронтовое дело. Ведь война продолжалась.

РЕКА АМАТА

Из всех боев, в которых участвовал наш батальон после 19 февраля 1944 го­да, особо остановлюсь на одном. О нем стоит рассказать как о примере того, насколько оценка проведенных боевых действий могла зависеть иногда от слу­чайностей, от задетого самолюбия на­чальства, от слова, им произнесенного и подхваченного нижестоящими.

Это было где-то в середине октября недалеко от Риги. Утром к нам в баталь­он приехал заместитель командира ди­визии гвардии полковник Серегин. Я был знаком с ним, так как незадолго перед этим, в мае — начале июня, око­ло месяца временно исполнял обязан­ности адъютанта командира дивизии и в дни отсутствия своего непосредственно­го начальника (он уезжал на армейские сборы) сопровождал его заместителя. Мы исколесили тогда с ним на его "виллисе" многие десятки километров трудных дорог, объезжая опорные пун­кты, на которых дивизия держала обо­рону.

Полковник Серегин был доволен тем, как действовал наш батальон в по­следних боях, и решил поручить нам серьезную самостоятельную операцию. Силами одного батальона мы должны были как можно быстрее двигаться ле­сами в Рижском направлении, опроки­нуть заслоны противника, достигнуть реки Амата, при возможности — форси­ровать ее, закрепиться на противопо­ложном берегу и удерживать плацдарм до подхода основных сил.

— Сделать это очень важно. Выпол­ните задачу, получаете по Золотой Звез­де, — сказал он командиру батальона капитану Ларину и мне как начальнику штаба батальона.

Батальон в это время был почти полностью укомплектован людьми, в нем было около 500 человек, и мы, ес­тественно, располагали немалыми воз­можностями, тем более что нам на вре­мя проведения операции был придан дивизион артиллерии.

Мы быстро продвинулись на 10 — 15 километров, легко сбив два заслона гитлеровцев, и подошли к реке. Там мы натолкнулись на сильную и хорошо ор­ганизованную оборону противника. По­ложение осложнялось тем, что он нахо­дился на опушке леса и имел хороший обзор, а мы были в лесу, который хоро­шо укрывал нас, но лишал наблюдения. К тому же скоро обнаружилось, что враг располагает более крупными силами, чем мы, хотя по азбуке войны наступа­ющая сторона должна иметь значитель­ное превосходство и в численности лю­дей, и в технике. Тем не менее, в конце концов, уже ночью, после многочасово­го боя, фашисты отошли. Скорее всего под воздействием меняющейся общей обстановки на этом участке фронта. Но мы, бесспорно, приложили руку, чтобы ее изменить, и ускорили отход гитле­ровцев. А прежде чем покинуть свои позиции, они не только отчаянно со­противлялись, но и пытались нас контратаковать. Вот в связи с этим и возникли у нас серьезные недоумения с начальством.

 

ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ

Сначала скажу, что весь наш баталь­он дрался в этот день по-настоящему. Но мы действовали одни, с открытыми флангами, и противник, сил у которого было больше, старался, понятно, это использовать.

Где-то в середине боя фашисты по­пытались обойти наши стрелковые роты справа. Наш батальонный командный пункт — несколько окопов в ирригаци­онной канавке — оказался как раз у не­го на пути. Мы заметили движущуюся на нас цепь автоматчиков, когда она была уже приблизительно в трехстах метрах, может быть чуть больше. Как минометчик я сразу понял, что остано­вить их можно заградительным огнем артиллерии и минометов. Я крикнул на­ходящемуся поблизости командиру ар­тиллерийского дивизиона, чтобы он пе­ренес огонь одной или двух батарей на вражеских автоматчиков. А пока он свя­зывался со своими огневыми позиция­ми, я принялся сам корректировать огонь нашей минометной роты, быстро вывел разрывы ее мин на цепь наступа­ющих и стал переносить их все ближе и ближе к нашему командному пункту. Одновременно все, кто был на этом пункте, — капитан Ларин, я, связные от рот, связисты — взялись за автоматы и открыли огонь по гитлеровцам. Как ни трудно было артиллерии стрелять в ле­су, но она также смогла наконец обру­шить свой огонь на атакующих, все больше приближая его к нам. Послед­ние снаряды и мины уже едва перелета­ли нашу канавку. Когда огонь остано­вили, мы увидели лишь несколько не­больших групп убегающих фашистов.

Правда, вскоре противник решил провести "карательную акцию": на наш командный пункт обрушились многие десятки мин и снарядов. Нас "месили" в несколько приемов с полчаса. Но ка­навка и окопы спасли. Все были не­сколько оглушены, один связист был ранен, а остальные уцелели.

А слева обстановка была еще напря­женнее. Одна из наших рот по неосмот­рительности ворвалась в траншею про­тивника, которая оказалась ложной и, естественно, простреливалась с фланга. Ее пришлось оставить и укрыться в карьере, нах