ТЯЖЕЛЫЙ ТРУД И РАДОСТИ ВОЙНЫ

ДОБРОВОЛЬНО И ПО ПРИЗЫВУ

Когда началась война, мне было 16 лет. Я только что закончил педагогическое училище в небольшом городке Можга, в Удмуртии. 21 июня у нас был выпускной вечер. Мы разошлись на рассвете. А немного поспав, отправились за город, на традиционный в тех местах татарский праздник Сабантуй. И когда возвращались с него, услышали страшное слово "война".

Это было как гром среди ясного неба. Думаю, что некоторые из тех, кто постарше, предчувствовали, что войны не избежать. Но я и мои сверстники жили в полной беспечности и ничего подобного не ожидали. Кто-то собирался поступить в институт, другие — их было большинство — готовились к работе. Но все очень быстро переменилось.

Уже на следующий день ко мне на улице подошли два однокурсника. Они были очень серьезны и сосредоточенны.

— Мы решили добровольно пойти в армию, — сказал один их них, назвав еще двух знакомых ребят. — Завтра отправляемся в военкомат. А как ты?

Я был на год моложе своих однокурсников и потому ответил, что меня не возьмут по возрасту и что я подам заявление, когда мне исполнится 17 лет.

Я так и поступил. Уже работая сельским учителем, я обратился в ноябре 1941 года в райвоенкомат с просьбой отправить меня добровольцем на фронт. В соседнем селе работал еще один начинающий учитель того же возраста — Алексей Коробейников. Мы успели с ним стать близкими друзьями и отправились с заявлениями в военкомат вместе. И мы оказались там не единственными.

Конечно, были и такие, кто вел себя иначе. Это стало особенно ясным в конце войны и после неё. Но для большинства стремиться на фронт — добровольцем ли или в свой черед, по призыву. — было тогда так же естественно, как скажем, при виде начинаюшегося пожара бросаться тушить его.

...Приняв наши заявления с просьбой отправить на фронт, военком отблагодарил нас и сказал, чтобы ждали повесток.

Повестки пришли в конце апреля 1942 года. Это был комсомольский набор добровольцев на гвардейские минометы — "катюши". Мы впервые в жизни приехали в Москву и оказались в Лефортовских казармах. Это напоминало историю, петровские времена и как бы давало почувствовать что мы также присутствуем при исторических событиях. Нас по одному приглашали на беседу и предлагали заполнить анкету.

В графе "Родители" я указал, отец репрессирован в 1937 году. И мне было отказано в зачислении в этот особый род войск. Было обидно. И было тяжело прощаться Алексеем. Мы в последний раз пожали друг другу руки, стоя по разные стороны чугунных решетчатых ворот, и больше никогда с ним не виделись.

Я уехал назад, к месту работы и пошел в армию уже по призыву, в августе 1942 года. Окончил 3-е Ленинградское пехотное училище, которое находилось тогда в Удмуртии, в городе Воткинске, и в начале мая 1943 года прибыл в Действующую армию.

Нас, группу новоиспеченных лейтенантов и младших лейтенантов, направили в 23-ю стрелковую дивизию, которая создавалась на базе двух бригад. Она формировалась в степной балке "Гнилуша", где-то между Россошью и Кантсмировкой. Все строили для себя землянки и жили в них. Ди­визия находилась, как говорили тогда, в резерве Главного Командования. Она предназначалась для того, чтобы придаваться каким-либо корпусам и армиям во время крупных наступательных операций. И я прошагал затем с боями в составе этой дивизии, в ее 225-м стрелковом полку, в 3-м батальоне, около полутора лет, выбывая только на месяц после первого, легкого ранения. Сначала была Курско-Орловская битва, за ней Украина, Левобережная и Правобережная, потом Белоруссия и Прибалтика.

 

ПЕРВЫЙ БОЙ. СТО ГРАММОВ

За полтора года было много и боев, и всяких событий. Об этом можно рассказывать часами. Но я поведаю прежде всего о первом бое, ибо он был первым, и в ходе его мне пришлось столкнуться с тем, о чем обычно умалчивают.

Это было, как я уже сказал, на Курско-Орловской дуге. Я был тогда командиром взвода 82-миллиметровых минометов, а дивизия наша входила в 40-ю армию. Основные танковые сражения гремели где-то рядом. А мы должны были наступать приблизительно в направлении Валуйки — Белгород. Наш батальон получил приказ выйти на исходный рубеж в непосредственной близости от противника. Начали движение, как обычно, ночью. Пол серьезный огонь попали, когда стали спускаться в балку, которая одним концом, справа, упиралась в передний край немцев и хорошо простреливалась ими. Пехота поднялась на высотку за балкой и стала там окапываться. А мы со своими "кривыми ружьями", как мы называли иногда минометы, заняли огневые позиции совсем рядом с пехотой, но в одном из отрогов балки.

Утром ожидались артподготовка и наступление. А пока нашей минометной роте нужно было обстреливать передний край противника и пытаться подавить его замеченные огневые точки. Это была наша первая боевая стрельба. Она была, конечно же, не лучшей. Но мин требовалось много. Подвозили их на конных повозках, но только до края балки. Дальше тяжелые ящики с минами нужно было нести на себе, медленно продвигаясь по заболоченной балке, а затем пересекая ручей по двум бревнышкам, и все время под огнем, хотя и не плотным, из­далека, но неприятным. Каждый взвод обеспечивал себя минами сам. Поэтому командиру взвода приходилось следить, чтобы все ходили за ними по очереди.

Пока отправлялись за минами по первому разу, все шло спокойно. Но вот начался второй круг. Очередь дошла до солдата (или младшего сер­жанта), фамилию которого я и сейчас хорошо помню, но которую упоминать не стану, так как он, надеюсь, жив и у него наверняка есть близкие люди. Назову его Бабаян.

Здесь надо сделать отступление и вернуться немного назад. Когда мы формировались в степной балке "Гнилуша" за счет пополнений, получае­мых из разных мест, мой взвод был составлен из двух групп. В первой оказались россияне, еще недавно на­ходившиеся в местах заключения, но досрочно освобожденные и отправ­ленные на фронт. Среди них был, скажем, и бывший сибирский колхоз­ник Сидоров, осужденный за то, что оставил себе тайком полмешка кол­хозного зерна. Был бывший прораб Романов, продавший на сторону ка­кие-то стройматериалы. Но был и вор-взломщик, и еще кто-то из "на­стоящих" уголовников. А другую, правда меньшую, часть взвода — че­ловек пять — составили армяне. Од­ного из них — Шамбарьяна ранило еще на марше, до подхода к передне­му краю, когда мы попали под бом­бежку. Остальные дошли до передо­вой.

Бабаян еще на марше, который был очень тяжелым и продолжался целую неделю, повел себя явно нечестно. Когда подходила его очередь везти миномет, поставленный на катки, он несколько раз объявлял, что его вызы­вает к себе заместитель командира ба­тальона по политчасти (он был пар­торгом роты). Я встретился с зампо­литом и выяснил, что Бабаян говорит неправду. Это показалось тогда просто чудовищным. В тяжелых условиях войны начала товарищества, справед­ливости соблюдались обычно свято. Отношение к Бабаяну стало у всех на­стороженным. И, как оказалось, не напрасно.

Когда очередь идти за минами во второй раз дошла до Бабаяна, он сде­лал вид, будто не заметил этого. Я ему напомнил:

—Бабаян, за минами.

—Я уже ходил.

—Все уже ходили. Идем по второму разу. Быстро!

—Не пойду.

—То есть как это "не пойду"? Мы же не играем. Быстро за минами!

—Не пойду.

—Бабаян, это приказ. Немедленно за минами!

—Не пойду.

Не только мой взвод, но и вся рота, продолжая стрелять, так как началась уже артподготовка, внимательно сле­дила за той сценой. Следующим за Бабаяном за минами должен был от­правиться его земляк. А пойдет ли он, если я уступлю Бабаяну? Или кто-то другой? И как поведут себя мои "уго­ловники", если увидят, что их лейте­нант в первом же бою не смог заста­вить солдата выполнить приказ? Мне же с ними воевать дальше. Обратиться к командиру роты? Но тот на наблю­дательном пункте. Да и знал я его: скажет, что же ты за командир, если сам не можешь справиться. Все это быстро промелькнуло в моей голове. Выбора не было.

—Бабаян, я еше раз приказываю идти за минами.

—Не пойду.

—Тогда я вынужден буду расстре­лять тебя за невыполнение приказа в боевой обстановке!

—Не пойду.

Я повернулся к солдату, который находился поблизости:

—Подай-ка мне автомат.

Я давал Бабаяну время одуматься. Но он не двигался. Тогда я взял авто­мат и повторил свою угрозу. Бабаян упал на колени, поднял руки и исте­рично закричал:

—Стреляй! Все равно не пойду!

Я был уверен, что нервы у него не выдержат, и еще раз повторил угрозу, уже вскидывая автомат.

Тогда Бабаян вскочил и быстро по­бежал в балку, за которой находились мины.

Вскоре он вернулся с ящиком мин. Я наблюдал за ним краем глаза, заня­тый стрельбой. Вдруг Бабаян подошел ко мне:

—Товарищ лейтенант, разрешите мне еще раз сходить за минами. Я ви­новат и хочу загладить свою вину.

Я сказал, что сейчас подойдет его очередь и он сходит. И он вскоре ушел, но больше уже не возвращался. Другие солдаты передали, что видели его легко раненным. Было ясно при этом, что все поддерживают меня. Поддерживали и "уголовники". И мы еше долго с ними воевали вместе и отлично ладили друг с другом. И я не слышал, чтобы в нашем батальоне и даже полку повторялось что-либо по­добное.

А первый бой еше продолжался. Нас предупредили, что в такой-то час пехота должна будет подняться и пой­ти вперед. А нам нужно сначала иод­лержать ее своим огнем, а затем также двинуться вслед за ней и действовать по обстановке.

Конечно, выходить из балки на от­крытое поле, которое простреливалось с нескольких сторон, в том числе ар­тиллерией и из минометов, было тре­вожно, тем более в первый раз. И тут старшина роты принес два котелка, наполненных каким-то крепким на­питком желтого цвета, как сказали, американским. "Это были первые фронтовые сто граммов. Котелки пус­тили по рукам. Каждый выпивал не­сколько глотков. Настроение у всех поднималось. И когда вскоре прозву­чал приказ двигаться вперед, мы легко выбрались из балки и перебежками стали догонять стрелковые роты.

Поначалу было ошушение некото­рой нереальности происходяшего. Ря­дом свистели пули. Время от времени рвались снаряды и мины. А ты оста­вался целым. И даже на время уста­навливал миномет и делал несколько выстрелов. Но вот стали попадаться трупы. Вполне настояшис. И стало жутко, когда в двух убитых я увидел знакомых, с которыми разговаривал несколько часов назад. Мальчишки лежали в самых неожиданных позах. Хмель от выпитого стал быстро про­ходить.

Батальон нес потери, но продвигал­ся. Противник отступал, также остав­ляя убитых.

Когда я вспоминаю этот первый бой, невольно вспоминаются и пер­вые сто граммов. Они повторялись за­тем каждый лень, когда мы находи­лись в боевой обстановке. Я часто ду­мал потом, насколько это было оправ­данным. Ведь многие привыкали. До войны в стране пили очень мало, в основном по праздникам. Первую крупную волну алкоголиков дали по­сле войны бывшие фронтовики. И все-таки обойтись на фронте без чар­ки водки было бы нелегко. Она была очень кстати. И большинство дейст­вительно выпивало только по сто граммов, которые помогали согреться, взбодриться, но не мешали делать фронтовое дело. А если и случалось, что кто-то напивался, то это происхо­дило обычно, когда захватывали тро­феи или находили самогон.

ТЯЖЕЛЫЙ ТРУД И РАДОСТИ ВОЙНЫ

Вступив в бои, наш батальон (и ди­визия) целый месяц не выходил из них хотя бы на полдня. Вперед, впе­ред! Коротких остановок едва хватало, чтобы проглотить обед и хоть чуть-чуть прикорнуть. Некогда было даже по-настояшему переобуться. Когда, наконец, мы на сутки или двое вышли из-под обстрела и смогли расстегнуть ремни и спокойно снять сапоги, ока­залось, например, что портянки на ногах попросту расползаются: они со­прели.

Но, пожалуй, самыми тягостными в это время были две беды: крайняя не­хватка сна и вши. Спать приходилось только урывками, час-два. И даже когда выпадала такая удача, едва за­снув, ты просыпался, так как донима­ли вши.

Армейские тылы в это время, надо признать, работали в целом очень чет­ко. Фронтовики получали, насколько возможно, все необходимое. Но, к со­жалению, никто не думал о том. что­бы дать людям возможность помыться и обезопасить их от докучливых пара­зитов. Спохватились только, кажется, ближе к зиме, когда появились случаи заболевания тифом. И справились со вшами моментально: раскинули па­латки и устроили в них бани, а пока люди мылись, прожаривали всю их одежду в больших металлических боч­ках.

Война — это не только бои. Это еще и бесконечные переходы. Там, где немцев нередко везли на машинах, мы двигались "на своих двоих". Это мог выдержать только наш неприхотливый и выносливый солдат. Успех дела час­то решала быстрая переброска сил. И вот полки и дивизии шли скрытно, ночами, по пятьдесят и более кило­метров за ночь, порой целую неделю подряд, и вовремя появлялись в нуж­ном месте.

За полтора гола мне пришлось вме­сте с моими однополчанами пройти пешком, по моим подсчетам, около трех тысяч километров. Однажды мы прошагали за ночь и первую половину дня восемьдесят километров. И это целой дивизией, задыхаясь в пыли, когда все навьючены до отказа. А мы должны были еще и тянуть свои ми­нометы. К концу этого марша меня послали подтягивать отстающих, и я уже волок на себе два автомата и вин­товку.

А еще хуже, когда зарядят дожди. Все вязнут в грязи, обозы и кухни от­стают, накормить людей вовремя не удается.

А что же говорить о зиме? Хорошо еше, если можно разжечь костер. А если нет? Зиму 1943 — 1944 годов мне пришлось провести в Белоруссии, в том числе в полесских болотах. Случа­лось, рано утром выходили на опера­цию в обход противника по замерзше­му болоту. Надевали валенки. А с на­ступлением дня начинаю пригревать. Шли уже, хлюпая валенками в воде. Попав под обстрел, ложились. А вече­ром вновь подмораживало. И порой противник был так близко, что нельзя было развести огонь и обсушиться.

И сколько же пришлось перекопать земли! Летом надо рыть окопы, щели, закапывать, когда возможно, миноме­ты поглубже — и для маскировки, и для того, чтобы уберечь их от оскол­ков при обстреле. А в холодную пого­ду приходилось рыть землянки, порой каждый лень новую, да еше обшивать их изнутри "дрючками", когда земля осыпается. И, конечно же. всякий в роте должен был справляться с этим сам, будь то солдат, сержант или офи­цер. Тут было полное равенство.

Были ли при этом какие-либо радо­сти? Конечно, были.

Я, к счастью, участвовал в основ­ном в наступательных боях. Отступать несколько дней подряд пришлось только в ноябре 1943 года под Жито­миром, а в другое время случались лишь очень кратковременные отходы. А то, что армия наступала, естествен­но, радовало всех нас. Любая успеш­ная операция поднимала дух. И в це­лом, надо сказать, настроение на фронте было хорошим, насколько оно может быть хорошим на войне: мы де­лаем святое дело, гоним врага со своей земли и нет ничего выше и важ­нее этого дела.

При таком общем настроении мы радовались любой передышке, встрече друзей и знакомых, удачной шутке, встрече с жителями освобожденных сел и городов. Были и жестокие маль­чишеские радости от удачной стрель­бы: на войне как на войне.

...Вот я получил приказ — а такое случалось очень часто — отправиться на передовую к головной стрелковой роте и корректировать оттуда огонь своей минометной роты. Где перебеж­ками, где ползком пробираюсь через бурьян заброшенного из-за войны по­ля. За мной тянет провод связист. Здороваюсь с командиром роты и по­лзу к удобно расположенному на от­шибе окопу со снайпером. Фашисты стреляют безостановочно, никому не дают подняться. Утыкаю пилотку бурьяном, осторожно приподнимаюсь, осматриваюсь. Впереди лошина. За ней ряд вражеских окопов. До них — 600 — 800 метров. Через связиста пе­редаю команды на батарею. Стрелять к этому времени мы научились уже неплохо. Быстро вывожу разрывы на­ших мин на передний край противни­ка и командую:

—Десять мин беглым, огонь! Мины ложатся перед окопами, за окопами, между ними, вот одна, похо­же, угодила прямо в окоп, что случа­лось, конечно, очень редко. После не­большой паузы повторяю команду:

—Пять мин беглым, огонь!

Немцы замолкают. Мы распрямля­емся в своих окопах, закуриваем, наблюдаем. Все оживились, перебрасы­ваются шутками. С нашей стороны никто тоже не стреляет.

И вот фашисты начинают перебе­гать по одному и по двое вдоль линии своих окопов в лощину. Я прошу у снайпера винтовку с оптическим при­целом и начинаю стрелять. На 700 метров. Эх, мимо. Снова промах. Стоп! Фашист упал и больше не под­нимается. Стреляю в него еще раз. А тут появляется другой. Стреляю по нему. Он падает, но поднимается и, ковыляя, скрывается в ближайшем окопе. А тем временем, смотрю, двое подбегают к овражку, вот-вот скроют­ся. Прикидываю, что они приближа­ются к тому месту, где падали мины от нашего крайнего правого миноме­та. Передаю связисту:

— Правому, две мины беглым, огонь!

Хлюп. Хлюп. И вот мины накрыва­ют двух беглецов.

Признаюсь, в то время это вызыва­ло только радость. Настолько велика была ненависть к фашистам: "Кто с мечом к нам придет, от меча и погиб­нет".

 

 

МЕЖДУ ДОЛГОМ

И ЖЕЛАНИЕМ ВЫЖИТЬ...

ИЛИ ХОТЯ БЫ

ВЫСПАТЬСЯ

Воевали люди разных возрастов, но в стрелковом батальоне были в основ­ном очень молодые или просто маль­чишки. И в минуты затишья разгово­ры велись порой совершенно мальчи­шеские.

— Эх, ранило б меня... легонько! И в госпиталь, на чистые простыни! Как бы я отоспался! И за сестричками бы приударил...

Где-то уже на Украине к нам в ба­тальон прислали политработника, то ли замполита, то ли парторга. И фа­милия у него была украинская, кажет­ся Остапенко. Он прославился тем, что, едва придя в батальон, получил ранение "в мягкие ткани" и отправил­ся в госпиталь. И так повторялось с ним несколько раз. Он вроде бы и есть", и его нет. Поэтому в разговорах о том, "на какое ранение можно со­гласиться", часто вспоминали Оста­пенко.

Но поступал приказ, и все подни­мались, и каждый делал свое дело.

Конечно, каждый хотел при этом выжить. И смысл любого боя для сол­дата или командира состоял по боль­шому счету в том, чтобы выжить са­мому, уберечь своих и "достать" вра­га. Но где граница между долгом и желанием выжить? Надо сказать, что большинство находило эту границу чаще всего быстро и безошибочно. И может быть, особое достоинство на­шего солдата состояло как раз в том, что он проявлял большую сноровку и находчивость, чтобы сохранить себя, не лез на рожон, не впадал в истери­ку, но, когда надо, пренебрегал любой опасностью. Естественно, бывали и минуты слабости, и ошибки. За них иным приходилось жестоко расплачи­ваться. Но в целом наш солдат не нуждался в том, чтобы ему напомина­ли о его долге и тем более, чтобы его запугивали ответственностью.

Самым отвратительным, что мне пришлось наблюдать на фронте, были как раз такие запугивания, производи­мые самым изуверским способом. Пе­ред вступлением нашего полка в пер­вый бой и после получения больших пополнений проводился митинг, ко­торый заканчивался тем, что слово предоставлялось прокурору или пред­седателю трибунала дивизии. Тот за­читывал приговор, вынесенный одному-двум мальчишкам, пытавшимся уйти с переднего края или совершив­шим самострел, и их тут же расстре­ливали, прямо перед строем. После такого зрелища ни на кого не хоте­лось смотреть. Оно никому не при­бавляло мужества, но надолго остав­ляло чувство униженности.

Семнадцатилетним мальчикам, при­ходившим на фронт, поначалу трудно было привыкать к опасности. Но при­выкали они быстро и явно лучше, чем более пожилые. Люди "в возрасте" — а на фронте такими казались не толь­ко, скажем, сорокалетние, но даже и двадцатилетние — проявляли порой излишнюю осмотрительность, были более медлительными. Некоторым из них приходилось помнить о собствен­ной семье. А у тех, кто успел побы­вать "под немцем", на оккупирован­ной территории, появлялся повышен­ный страх перед ним. Впрочем, робость появлялась у всех, когда надо было в первый раз подниматься под огнем и идти вперед. В этом мне при­шлось еще раз убедиться в сентябре 1943 года.

Это было на Украине, после того как мы форсировали приток Днепра Псёл, взяли Гадяч и вышли к неболь­шой реке Хорол. Меня вызвали ночью в штаб полка и приказали принять ко­мандование стрелковой ротой, сфор­мированной из только что поступив­шего пополнения. Я принял роту на лесной поляне, в темноте. Дал коман­ду построиться. Офицеров не было. Я скомандовал:

— Те, кто уже был на фронте и у кого есть сержантское звание, два ша­га вперед!

Познакомился с каждым, кто вы­шел, назначил из них командиров взводов и отделений. Познакомился и с другими. Состав был сборным. Кто-то до этого служил в тылу, а многие, в том числе не очень молодые, были со­всем недавно призваны из только что освобожденной территории. Тут подо­спела горячая еда с кухни. Все поели и улеглись спать.

Часа через два пришел связной из штаба полка и передал приказ: трем ротам, в том числе моей, двигаться вдоль Хорола. выйти к такому-то селу, выбить из него противника и закре­питься на его окраине. Когда пришли к селу, я со своей ротой оказался на левом фланге, который был открыт. Я расположил два взвода на исходную позицию, указал им направление, в котором они должны продвигаться, а сам с третьим взводом пошел прикры­вать левый фланг. Немцы тем време­нем обнаружили нас и подняли стрельбу. Начинался рассвет, и трас­сирующие пули казались особенно зловещими.

Когда я вернулся к двум первым взводам, оказалось, что они так и не сдвинулись с места. По плотности ог­ня я понял, что перёд нами явно ме­нее взвода. Я решил прибегнуть к не­которой браваде:

—Один какой-то паршивый фа­шист стреляет, а вы перепугались! А ну, за мной! — Я вскинул автомат, дал очередь и пошел вперед, продолжая стрелять. Оглянувшись, я увидел, что за мной никто не идет. Тогда я оста­новился и крикнул:

—Командиры, взводов, встать! Огонь! Командиры отделений, встать! Огонь! Рота, встать! Огонь! Вперед!

И все двинулись. Немцы вскоре пе­рестали стрелять, и мы вышли на ок­раину села без потерь. Кажется, толь­ко один был легко ранен.

Но день лишь начинался. Оказа­лось, что мы выбили не более чем за­слон противника. А основные его си­лы были подальше, на высотке. У них имелись и пулеметы, и минометы. Так что продолжение было более жарким. Противник задавал задачки, на кото­рые мне, впервые имеющему дело со стрелковой ротой, было трудно отве­тить. Но рота постепенно осваивалась и продержалась до подхода других подразделений полка. Мне постоянно приходилось перебегать от одного взвода к другому, и в конце концов я "добегался": получил сразу две пули.

Не скрою, я обрадовался, когда ме­ня ранило и когда я понял, что ране­ние сравнительно легкое.

Каким блаженством было оказаться в госпитале, на чистой постели и спать сколько хочется. Почти целый месяц!

Но вот мы узнали, что наши форси­ровали Днепр и с трудом удерживают плацдармы на его правом берегу. Как-то в один день нас собралось несколь­ко человек, и постепенно пришло ре­шение: уговорить врачей выписать нас досрочно и поспешить на Днепр.

И через несколько дней я был уже на днепровском плацдарме около города Канева, снова в своей миномет­ной роте, со справкой из госпиталя о том, что выписан досрочно по собст­венному желанию и с открытой ра­ной, которая вскоре начала гноиться и докучала еще не меньше месяца. За­то впереди были Киев и Житомир! Но и многое другое.

 

КИЕВСКО-ЖИТОМИРСКАЯ

23-я стрелковая дивизия, в кото­рую входил наш полк, участвовала в освобождении Киева и Житомира и даже получила звание Киевско-Житомирской.

Тогда, конечно, никому в голову не приходило, что мы освобождаем землю, которая станет территорией иностранной державы. И сейчас, когда это произошло, когда Россия и Украина стали отдельными, само­стоятельными государствами, к вос­поминаниям о том времени неволь­но примешивается некоторая горечь. Но она относится только к настоя­щему. И в то время на Украине бы­ли силы, пытавшиеся использовать войну для борьбы за "самостий­ность". Были бандеровцы. Но там, где мы проходили, население встре­чало нас с такой радостью, что было абсолютно ясно: "свои" для него — это мы, а не кто-то другой. А "мы" — это не только россияне, "моска­ли", но и украинцы, которых было немало во всех частях и соединени­ях, и многие другие.

Сейчас невозможно сказать, сколько, например, в нашем баталь­оне было людей с Украины. Но ко­мандиром батальона у нас был в то время украинец — капитан Набивич (не уверен, что именно так писалась его фамилия). Ему было, видимо, за тридцать, и к нему относились как к "батьке". Но скорее не из почтения к возрасту, а из уважения к его опы­ту, благоразумию и доброму отноше­нию к людям. Моим связным неко­торое время был украинец Иван Саввич Гошко. Он так хлебнул лиха в начале войны, что служба в армии, даже на фронте, казалась ему пред­елом благополучия. Он все умел де­лать, легко выполнял любые поруче­ния и почти всегда как-то смущенно улыбался, даже если приходилось ук­рываться в окопе, когда земля ходу­ном ходила от разрывов снарядов и мин. Я хорошо знал и еще несколь­ких украинцев в нашем батальоне. Но в то время, тем более на фронте, не очень и различали, кто русский, а кто украинец или белорус. Вес это были "братья-славяне". Правда, эти­ми словами называли обычно пехоту. И неспроста. Она и состояла чаще всего в основном из славян, хотя, конечно, не только из них.

Киев и Житомир брали очень по-разному.

Известно, что судьбу Киева ре­шили два удара наших войск, нане­сенные южнее и севернее города. Второй из них был решающим. На­ша дивизия была срочно переброше­на из-под Канева в район севернее Киева и там участвовала в прорыве немецкой обороны. Прорыв шел не­легко. Были упорные бои. Нам впер­вые пришлось там участвовать в на­ступлении вместе с танками, что ос­тавило у нас не лучшие воспомина­ния: били по танкам, а попадали по пехоте. 5 ноября наша дивизия вы­шла на шоссе Киев — Житомир. Бы­ло слышно, как немецкие пушки по­зади нас еще стреляют в сторону ук­раинской столицы. Обойденный с тыла, город был быстро взят 6 нояб­ря. В результате он в основном уце­лел, хотя гордость киевлян — Крещатик был полностью разрушен. День взятия Киева был одним из са­мых радостных дней войны. "Мать русских городов" освобождена от врага! И мы были очень горды тем, что участвовали в этом, хотя так и не увидели самого города.

После взятия Киева наша диви­зия, находившаяся в то время в со­ставе войск 1-го Украинского фрон­та, устремилась к Житомиру. По пу­ти был лишь один серьезный бой на реке Ирпень и несколько небольших стычек с противником. В остальное время о войне напоминали лишь по­являвшиеся изредка немецкие само­леты, в основном разведывательные, и мины вдоль шоссе, когда на них кто-либо подрывался.

Маршал Г.К.Жуков пишет в сво­их воспоминаниях, что "13 ноября противник нанес мощный удар по войскам 1-го Украинского фронта". Но именно в этот день наша дивизия вошла в Житомир. Значит, брали его уже после начала немецкого контр­наступления. Входя в город, мы, ра­зумеется ничего об этом не знали, и нам трудно было понять те странно­сти, свидетелями которых пришлось стать в ближайшие часы и дни.

Мы входили в город без боя. Он казался совершенно целым. Только при самом подходе к нему прогреме­ло несколько взрывов и рухнули, ка­жется, элеватор и еще 2 — 3 важных сооружения. Это был единственный случай за все время моего пребыва­ния на фронте, когда наш полк, дей­ствующий как передовая часть, вой­дя в город, на окраине которого на­ходился противник, стал распола­гаться на ночь в домах. Похоже, что так поступали не только мы. Было сравнительно тихо. Лишь изредка то там, то здесь постреливали. При от­ступлении противник оставил в го­роде немало трофеев — консервы, напитки, цистерны с водкой. Почти в каждом доме, расположенном око­ло нашего переднего края, освободи­тели праздновали в эту ночь вместе с хозяевами взятие Житомира.

Поскольку в городе скопилось, видимо, немало наших войск, про­тивник начал его на другой день ме­тодично бомбить. Самолеты шли волна за волной. Тяжело было на­блюдать, как город, во всяком слу­чае, та его часть, в которой мы нахо­дились, разрушался на наших глазах.

К концу дня мы вышли из Жито­мира и пытались теснить противника дальше. Но, вероятно, 15 или 16 но­ября поздно вечером нашему полку было приказано вернуться в город, а затем следовать в юго-восточном на­правлении и в районе стоявших поч­ти рядом друг с другом сел Писки и Млынищи занять оборону, чтобы "отражать танковые атаки противни­ка". При этом от полка оставалось к тому времени не более одной четверти. Из "артиллерии" сохранились лишь две 76-мм гаубицы-пушки с де­сятком снарядов и наши минометы, кажется, пять или шесть стволов.