Тем не менее даже люди, которые понимают, насколько ужасно такое решение, воздерживаются от критики самой веры. Возьмём в качестве примера того же Кристофа: он показывает, что в мышлении членов правительства США господствуют идеи Средних веков и что их решение приведёт к ужасающим последствиям в других странах, и здесь же смеётся над теми, кто считает, что в этом повинны верующие с их представлениями о мире:
Я не могу достичь согласия с евангелическими христианами почти ни по одному конкретному вопросу, и я думаю, что на них следует нападать, указывая на плачевные последствия решений, принятых под влиянием религии. Так, христиане насторожённо относятся к использованию презервативов и сексуальному просвещению, а из-за этого правительство принимает такие меры, которые повлекут за собой ещё больше смертей от СПИДа в Америке и других странах, не говоря уже об увеличении числа беременностей и абортов.
Но, похоже, либеральными критиками нередко движет тот же «благородный гнев», что и политиками, которых поддерживают евангелические христиане. В чём-то этот гнев оправдан, но иногда он переходит в насмешки над самой верой консервативных христиан. Издеваться над самой верой непозволительно. И нередко либералов больше интересует религия Афганистана, чем Алабамы, и их больше привлекает чтение Упанишад, чем чтение книги Откровение222.
Это тёмная логика. Кристоф прямо говорит о «плачевных последствиях» веры, но прославляет сам источник этих последствий223. В самом деле, негласные правила публичного дискурса требуют, чтобы Разум надевал на голову покрывало, когда на сцену выходит Вера. Но эти правила просто необходимо изменить.
|
|
Вера вбивает клин между этикой и страданиями. Некоторые действия никому не причиняют ни капли страдания, но религиозные догматики всё равно считают их дурными и достойными наказания (гомосексуализм и некоторые формы полового акта, использование марихуаны, убийство бластоцисты и т.п.). В то же время вокруг нас полно страданий и смерти и иногда причины этих явлений верующие считают благими (сокращение средств на программы планирования семьи в третьем мире, преследование людей, которые не совершали актов насилия, за наркотики, запрет на исследование стволовых клеток и т.д.). Эта странная расстановка приоритетов ведёт к страданиям невинных людей и напрасной трате ресурсов и, что ещё хуже, совершенно искажает наши представления об этике. Настало время, когда нам нужен более разумный подход для ответа на вопрос, что правильно, а что нет.
Наука о добре и зле
Религия
психика
разум
интуиция
Существует мнение, что отличие добра от зла зависит только от мнения людей, называющих одни явления «добром», а другие — «злом». Правда ли это? Вспомним, например, о том, что в XVI веке любимым развлечением парижан было сжигание кошек. На ярмарке в середине лета устроители зрелища собирали десятки кошек в клетку, которую поднимали на воздух и затем медленно опускали в костёр. Это вызывало восторг зрителей, которые «хохотали во весь голос, наблюдая, как животные, визжащие от боли, обгорали, поджаривались и наконец обугливались»224. У большинства из нас такое зрелище вызвало бы только отвращение. Но значит ли это, что мы правы? Можем ли мы сказать, что есть этическая истина, которую не понимают люди, любующиеся мучениями кошек?
|
|
Многие люди думают, что этические истины, в отличие от истин научных, культурно обусловлены. В самом деле, принято думать, что секуляризм равнодушен к нравственным истинам, и это является одним из его главных недостатков. Проблема заключается в том, что когда мы отказываемся от веры в Бога, дающего нам правила поведения, вопрос о том, почему данное действие хорошо или плохо, становится предметом обсуждения. Большинство людей согласится с утверждением «убивать нехорошо», однако, похоже, это утверждение не опирается на факты или, во всяком случае, в меньшей мере связано с фактами, чем наши представления о планетах или молекулах. С философской точки зрения, эта проблема звучит так: какого рода «факты» (если они вообще существуют) лежат в основе наших представлений о нравственности?
Рациональный подход к этике станет реальностью, как только мы поймём, что вопрос о хорошем и дурном — это на самом деле вопрос о счастье и страдании тех существ, которые способны их чувствовать. Если мы можем давать счастье или причинять боль другим существам, мы несём за них нравственную ответственность225 — и иногда эта ответственность настолько серьёзна, что она становится содержанием гражданских и уголовных законов. Сделав счастье и страдание отправной точкой всего остального, мы можем увидеть, что многие вопросы, которые люди относят к категории нравственных, на самом деле не имеют к нравственности никакого отношения. Мы уже могли увидеть, что преступления без жертв — это всё равно что долги без кредиторов. Таких вещей просто не существует226. Если кто-то не может уснуть по той причине, что его беспокоят приватные удовольствия каких-то дееспособных взрослых людей, вероятно, у такого человека не просто слишком много свободного времени, но он опирается на недоказанные представления о добре и зле.
|
|
Нас не должен смущать тот факт, что в разных культурах существуют различные представления о некоторых этических вопросах. Это ничего не говорит о природе нравственной истины. Представьте себе, что вы встретились с несколькими величайшими мыслителями древности и задаёте им элементарные научные вопросы: «Что такое огонь? Каким образом живые системы сами себя воспроизводят? Какова природа светил, которые мы видим на ночном небе?» Можно не сомневаться в том, что среди них не будет согласия относительно этих вещей. Хотя в древнем мире блестящих умов хватало, людям просто недоставало нужных инструментов и концепций, чтобы ответить на подобные вопросы. Их противоречивые мнения указывают на то, что они не знают некоторых истин о мире, но не на то, что таких истин не существует.
Если на этические вопросы можно давать верные и неверные ответы, эти ответы следует искать в нынешнем мире. Куда бы ни привёл нас такой поиск — в глухую пещеру или в современную лабораторию,— это не меняет существования истин, которые мы стремимся понять. Если этика действительно представляет собой определённую сферу познания, значит, здесь потенциально возможен прогресс (как и регресс). Любые традиционные представления в этой сфере, как и во всех прочих, помогают нам исследовать эти вопросы сегодня. Когда традиции этому препятствуют, они просто порождают невежество. Широко распространённая идея о том, что самым глубоким источником наших представлений об этике является религия, просто абсурдна. Знание о том, что два плюс два равно четыре, мы получили не из учебников по арифметике, подобно этому наше представление о том, что жестокость дурна, получили не из Библии. Если у человека нет интуитивного ощущения, что жестокость плоха, он вряд ли усвоит это из книжки — и большинство священных текстов сами об этом однозначно свидетельствуют. У наших этических представлений должны существовать предтечи в природном мире, потому что хотя в природе хватает зубов и когтей, там действуют определённые законы. Даже обезьяны готовы терпеть значительные лишения, чтобы только не причинить вреда другим членам своего вида227. Заботу о других придумали отнюдь не какие-либо пророки.
Если наши этические представления укоренены в биологии, значит, наши попытки положить в основание этики религиозные представления о «нравственном долге» только сбивают нас с пути. Назвать спасение тонущего ребёнка нравственным долгом столь же глупо, как назвать понимание силлогизма логическим долгом. Мы можем жить нравственно и без помощи религиозных представлений. Как только мы глубоко поймём вопросы счастья и страданий, мы увидим, что наши религиозные традиции так же мало нужны нам для ответа на этические вопросы, как и для ответа на вопросы научные.
Антропоцентризм, который внутренне присущ любой вере, выглядит до невозможности нелепым — а потому просто невозможным — на фоне наших нынешних знаний о мире. Биологические истины невозможно совместить с представлениями о Боге Творце или хотя бы с представлениями о добром Боге. Ребёнок, родившийся на свет без конечностей, слепая муха, исчезающие виды — всё это произведения из гончарной мастерской Матери Природы, которая мнёт свою глину и выкидывает неудачные образцы. Никакой совершенный Бог не создал бы такие противоречия. И надо вспомнить о том, что если Бог создал наш мир и всё, что в нём есть, значит, он создал также оспу, чуму и глистов. Если бы какой-то человек намеренно принёс на землю эти вещи, он считался бы великим преступником.
Божество, которое шествовало по пустыням Ближнего Востока — и, похоже, обрекло местных жителей на кровопролитную борьбу за своё имя, которая не утихает и сегодня,— не скажет нам ничего существенного об этике. Более того, если мы будем судить Бога по его делам, мы увидим, что они просто ужасны. Об этом уже давно говорил Бертран Рассел: «Даже если забыть о логических неувязках, мне кажутся подозрительными этические суждения людей, которые верят во всемогущее, вездесущее и благое Божество, которое миллионы лет готовило место жизни для человека среди необитаемых галактик только для того, чтобы в результате получить Гитлера, Сталина и водородную бомбу»228. На эти горькие слова нечего возразить. Верующие люди, когда им указывают на неспособность Бога управлять миром, обычно говорят, что мы не можем прилагать земные стандарты к Творцу вселенной. Однако это возражение не имеет силы, потому что мы видим, что этот Творец, недоступный суду людей, постоянно обуреваем человеческими страстями — ревностью, гневом, подозрительностью и вожделением. При внимательном изучении священных книг Бог Авраама покажется нам странным существом — капризным, раздражительным и жестоким,— и завет с ним отнюдь не гарантирует человеку здоровья или счастья229. Если Бог действительно таков, то худшие представители людей соответствуют его образу и подобию лучше всех прочих.
Проблема оправдания всемогущего и всеведущего Бога перед лицом зла (что традиционно именуют «теодицией») неразрешима. Люди, утверждающие, что они нашли её решение — с помощью представления о свободе воли и других нелогичных идей,— просто водружают дурную философию поверх дурной этики230. Несомненно, придёт время, когда мы должны будем признать очевидное: богословие — это просто одна из ветвей древа человеческого невежества. Или, если вам так больше нравится,— это крылатое невежество.
Этика и наука о психике
Хотя это далеко не все понимают, чтобы говорить об этике, необходимо научное понимание сознания, поскольку другие существа вызывают нравственные вопросы лишь в той мере, в какой мы приписываем им сознание (хотя бы потенциальное). Большинство из нас не испытывает нравственных обязательств перед камнями — мы не стараемся обращаться с ними ласково и не следим за тем, чтобы им не причиняли излишних страданий, — и это объясняется тем, что для камня имеет значение, как ему быть камнем231. Хотя наука о сознании ещё даже и не родилась, пока нам достаточно сказать, что для понимания нравственных обязанностей перед животными (а также перед людьми с повреждениями мозга, перед плодом человека, бластоцистой и т.д.) нам нужно лучше понимать отношения между психикой и материей. Страдает ли сверчок? Я считаю, что это верно поставленный вопрос и что на него существует правильный ответ, независимо от того, сумеет ли человечество этот ответ когда-либо найти.
Здесь наши представления о психике и материи прямо влияют на наши представления о добре и зле. Следует вспомнить, что практика вивисекции обрела новую жизнь вследствие некоторых ложных шагов философии — когда Декарт, находясь в плену и у христианских доктрин, и у механистической физики, объявил, что все животные суть просто заводные часы, лишённые души и потому нечувствительные к боли232. Вот как один из современников описывает, к каким последствиям тотчас же привели эти идеи:
Учёные утверждали, что собак следует безжалостно бить, и смеялись над теми, кто жалел этих существ, думая, что им больно. Они утверждали, что животные подобны часам и что визг, который они издают в ответ на удары,— это просто звук задетой пружинки, но тело животных ничего не чувствует. Они прибивали несчастных животных гвоздями к доскам за четыре лапы и резали их живыми, чтобы посмотреть, как в них циркулирует кровь, и это вызывало большие споры233.
Когнитивный шовинизм такого рода был проблемой не только для животных. Испанские первооткрыватели сомневались, обладают ли индейцы Южной Америки «душой», и это, несомненно, увеличило жестокость завоевателей Нового Мира по отношению к аборигенам. Надо признать, что достаточно трудно ответить на вопрос, перед какими видами мы имеем нравственные обязанности. На наши догадки о наличии сознания у животных влияют многие факторы, многие из которых не имеют никакого отношения к вопросу. Скажем, животных, лишённых лицевой мимики — или лиц,— мы с большей лёгкостью исключаем из сферы нашей нравственной заботы. Похоже, пока мы не углубим понимание взаимоотношений между мозгом и психикой, наши суждения о страданиях животных будут достаточно неверными и достаточно догматичными234.
* * *
Возможно, настанет время, когда мы лучше изучим природу человеческого счастья и этического суждения на уровне мозга человека235. Как дефект цветового зрения можно объяснить генами и нарушением развития, так и некоторые иные проблемы, несомненно, связаны с плохой работой структур мозга, отвечающих за этику и эмоции. Когда мы говорим, что такой-то человек страдает «цветовой слепотой» или «ахроматопсией», сегодня это утверждение указывает на состояние отделов его мозга, занимающихся обработкой зрительной информации, однако, когда мы говорим, что этот человек «опасный социопат» или «аморальный тип», это звучит совершенно ненаучно. Данная ситуация неизбежно должна измениться. Нам надо понять, каким загадочным образом люди делают друг друга счастливыми или несчастными, и это истины этики236. Научное понимание связи между намерениями человека, его взаимоотношениями с другими и счастьем помогут нам гораздо глубже познать добро и зло, а также то, как нам следует поступать с безнравственными поступками других людей. У нас есть все основания предполагать, что настойчивые исследования сферы нравственности приведут к конвергенции различных систем представлений, как это всегда происходило в других областях науки — то есть к сближению тех, кто адекватен этой задаче237. Тот факт, что на данный момент в сфере этики достигнуто слишком мало согласия, объясняется тем, что в нашем распоряжении пока ещё слишком мало фактов (более того, мы сначала должны договориться о тех критериях, которые позволяют считать какой-то этический факт фактом вообще). Столь многие темы ещё не стали предметом обсуждения, столь многие догадки не были исследованы, столь многие утверждения не были доказаны. Это объясняется тем, что здесь мы полагаемся на религиозные догмы. Большинство наших религий поддерживает исследование нравственности не более, чем поддерживает научные исследования в целом. Чтобы решить эту проблему, нам нужно создать новые правила публичного дискурса. Когда кто-либо «без уважения» относится к недоказанным представлениям о физике или истории, такого человека не критикуют. Это же правило следует прилагать к этическим, духовным и религиозным представлениям. Кристофер Хитченс в одной краткой фразе выразил самую суть того подхода, который не дал бы нам упасть в бездну: «То, что можно утверждать без доказательств, можно также и отрицать без доказательств»238. Будем надеяться, что вскоре с этим согласятся миллиарды людей.
Этическое сообщество
Концепция этического сообщества позволяет разрешить многие загадки парадоксального поведения человека. Каким образом охранники нацистских концлагерей с их крематориями могли вечером, вернувшись с работы, превращаться в любящих отцов для своих детей? Ответ на этот вопрос выглядит достаточно просто: евреи, которых такой охранник мучил и убивал в течение дня, не были предметом его нравственной заботы. Они не входили в его этическое сообщество, более того, они были антитезой для этой группы. Его представления о евреях защищали его от проявления естественной человеческой симпатии, которая не позволила бы ему делать то, что он делал.
К сожалению, религия в этом больше мешала, чем помогала людям. Вера обычно не толкала человека на поиск оснований для солидарности с другими, но предлагала ему иную солидарность племенного типа на фантастической основе, что увеличивало вражду между людьми. Как мы уже видели, религия ограничивает рамки нравственного поведения, поскольку большинство верующих отделяют себя, на нравственных основаниях, ото всех тех людей, кто не исповедует их веру. Ни одна другая идеология не ставит столь чётких границ между разными этическими сообществами. Как только человек принимает те предпосылки, которые лежат в основе идентичности данной религии, он естественным образом отказывается от нравственных обязательств относительно тех, кто эти предпосылки не разделяет. Надо ли говорить, что страдания людей, обречённых гореть в аду, всегда менее важны, чем страдания праведных. Если какие-то люди не могут увидеть мудрости и святости моей религии, если их сердца настолько ослеплены грехом, что мне за дело до того, если кто-то с ними плохо обращается? Их уже проклял тот Бог, который сотворил мир и всё, что в нём. Их стремление к счастью обречено окончиться неудачей с самого начала.
Если же мы пытаемся найти рациональные основы для этики, перед нами встают новые проблемы. Мы уже видели, как трудно в целом очертить границы нашей нравственной ответственности. Например, мы можем сказать, что способность чувствовать боль не может служить здесь единственным критерием. Как сказал Ричард Рорти, «если бы всё сводилось к боли, защита кроликов от лисиц была бы столь же важным делом, как и защита евреев от нацистов»239. Каким образом мы пришли к заключению, что нам не следует защищать кроликов? Большинство из нас считает, что кролики не способны испытывать счастье и страдание в той же мере, что и человек. Несомненно, это представление может оказаться ошибочным. И если окажется, что мы неверно понимали субъективный мир кроликов, наша этическая позиция по отношению к ним, несомненно, изменится. Примерно так же может выглядеть рациональный ответ на проблему абортов. Многие из нас считают человеческий плод в первом триместре развития чем-то похожим на кролика: мы полагаем, что он не способен в полной мере испытывать счастье и страдание, а потому не обладает полноценным статусом в нашем нравственном сообществе. В настоящее время такое мнение выглядит вполне разумным. Только дальнейшие научные исследования могут заставить нас отказаться от этого представления.
Относительно конкретных критериев для включения в наше этическое сообщество у меня нет ясных ответов — за исключением того, что мы включаем в него те существа, которым приписываем субъективность, хотя бы потенциальную. Некоторые критерии здесь могут быть неверными. Мы не вправе просто сказать, что все люди входят в это сообщество, а все животные — нет. Какими критериями мы воспользуемся, чтобы отнести кого-либо к «людям»? ДНК? Должна ли единственная человеческая клетка заботить нас больше, чем стадо слонов? Проблема заключается в том, что какими бы способами мы ни пытались провести границу между людьми и животными — используя такие критерии, как разум, использование языка, нравственные чувства и так далее,— мы всё время будем проводить разграничения и между самими людьми. Допустим, мы скажем, что люди для нас важнее орангутангов, потому что первые могут выражать свои желания,— но тогда почему мы не скажем, что люди, которые умело выражают свои желания, для нас ещё важнее? А что мы скажем о несчастных людях, страдающих афазией? Похоже, мы исключили их из своего этического сообщества. Стоит нам найти орангутанга, который умеет жаловаться на свою семью на Борнео, и он вполне заменит собой отдельных людей, которых мы включили в группу.
Демон релятивизма
В главе 2 мы говорили о том, что наши представления могут действовать по законам логики лишь в том случае, если мы считаем, что они верно отражают картину мира — без этого они просто не будут представлениями. Это значит, что одни системы представлений отражают мир лучше, чем другие, то есть первые могут объяснить больше фактов и позволяют точнее предсказывать события в будущем. Тем не менее некоторые интеллектуалы считают, что Запад на протяжении прошлого столетия пришёл к тому, что все представления более или менее равнозначны одно другому. Ничьи представления о мире нельзя назвать правильными, они просто всегда отражают мнение группы, которая их разделяет. Нельзя сказать, что террорист-смертник неправ в абсолютном смысле, таковым его поведение кажется с точки зрения западной культуры. Если вспомнить об идеях Томаса Куна, можно прийти к выводу, что мы на самом деле не знаем, каков мир, поскольку каждое новое поколение учёных открывает иные законы природы, которые лучше соответствуют их вкусам. Мнения такого рода принято называть «релятивизмом», и на них ссылаются как на оправдание такой позиции, когда человек воздерживается от серьёзной критики представлений других людей. Но большинство форм релятивизма — включая моральный релятивизм, который, похоже, особенно широко распространён,— это полная бессмыслица, к тому же несущая в себе опасность. Кто-то может думать: вопрос о том, действительно ли нацисты неправы в нравственном смысле или нам просто не нравится их стиль жизни, не слишком важен. Однако, по моему мнению, мысль о том, что одни представления действительно лучше, чем другие, требует поиска иных интеллектуальных и нравственных ресурсов. И эти ресурсы нам крайне нужны, чтобы сопротивляться господству невежества и обособленности отдельных групп в нашем мире и в итоге изменить положение вещей.
Нетрудно найти ключевую ошибку релятивизма, поскольку сами релятивисты противоречат своему главному тезису в тот самый момент, как его отстаивают. Рассмотрим для примера моральный релятивизм. Как правило, его сторонники считают, что все культуры достойны уважения, что варварские практики, существующие и сегодня в разных частях мира, нельзя судить по стандартам Запада и что людей прошлого нельзя судить по стандартам настоящего. Однако за этим подходом к нравственности кроется одна предпосылка, которая имеет не относительный, но абсолютный характер. Большинство нравственных релятивистов верит в то, что терпимое отношение к иным культурам лучше — в каком-то важном смысле,— чем фанатическая верность своей культуре. Это мнение может быть совершенно разумным, но оно опирается на всеобъемлющее представление о том, как должны жить люди. Таким образом, моральный релятивизм, когда он служит основанием для терпимого отношения к иному, заключает в себе внутреннее противоречие.
Существует и более утончённая версия релятивизма, с которой справиться сложнее. Обычно её называют «прагматизмом», и её самым ярким защитником, несомненно, следует признать Ричарда Рорти240. Хотя Рорти носит не американскую фамилию, его труды оказали большое влияние на наши дискуссии и под их сенью укрываются многие приверженцы релятивизма. Если мы надеемся когда-либо достичь глобального консенсуса по вопросам этики — когда, скажем, большинство людей признает, что побивать женщину камнями за прелюбодеяние действительно неправильно в абсолютном смысле слова,— нам нужно найти убедительные аргументы против прагматизма. И тогда мы сможем выносить суждения, пересекая барьеры культур, о разумности различных систем представлений и о добре и зле. Прагматизм основан на идее о том, что, как бы мы ни старались, мы не сможем оценить стоимость валюты наших идей с помощью золотого стандарта реальности. Называя какое-либо утверждение «истинным», мы просто говорим, что оно хорошо работает в какой-то сфере дискурса, но ничего не говорим о его отношениях со вселенной в целом. С точки зрения прагматизма сама мысль о том, что наши представления могут «соответствовать реальности», абсурдна. Представления — это просто инструменты, которые позволяют нам прокладывать свой путь в мире. Соответствует ли молоток реальности? Нет. Мы можем только сказать, что он полезен при выполнении определённых задач. Так же, по словам релятивистов, обстоят дела с биологией, историей и прочими предметами. С точки зрения прагматизма полезность того или иного представления стоит превыше всего, она даже важнее заботы о целостности и непротиворечивости241. Если буквальное понимание Библии помогает тебе лучше жить по воскресеньям, а агностицизм относительно существования Бога по понедельникам, нет нужды беспокоиться о противоречиях между тем и другим в рамках твоего мировоззрения. Это вовсе не противоречия, а просто разные типы разговоров, каждый из которых соответствует определённой ситуации.
Если всё это кажется отвлечённой теорией, стоит вспомнить о том, что Саид Кутб, любимый философ Осамы бен Ладена, утверждал, что прагматизм принесёт гибель американской цивилизации. Он считал, что этот подход (если воспользоваться выражением Бермана) «лишит Америку способности обороняться от врагов»242. Возможно, в таком выводе есть доля истины. В момент столкновения цивилизаций прагматизм не кажется слишком прагматичным. Когда ты не веришь в то, что можешь быть прав — в чём бы то ни было,— наступает хаос последних дней, о котором говорил Йейтс, когда «лучшие теряют все свои убеждения, а наихудшие полны страстной силы». Я подозреваю, что релятивизм и прагматизм уже сделали слишком расплывчатыми наши мысли о таких вещах, которые, среди прочего, имеют прямое отношение к выживанию цивилизации.
С философской точки зрения прагматизм прямо противоположен реализму. Реалист считает наши утверждения о мире «истинными» или «ложными» независимо от того, как они функционируют в хаотичном мире наших представлений, или от критериев определённой культуры, но просто в силу того, что реальность устроена определённым образом, что бы мы о ней ни думали243. Реалисты считают, что существуют истины об устройстве мира, которые мы, быть может, неспособны узнать, что есть факты, которые не зависят от того, замечаем мы их или нет. Быть этическим реалистом означает верить, что в этике, как и в физике, существуют истины, которые следует открывать,— и что наши представления об этих истинах могут быть верными и неверными244.
Прагматисты, подобные Рорти, утверждают, что реализм несостоятелен по той причине, что мы лишены возможности сравнить наше описание реальности с неописанной реальностью. Как говорит Юрген Хабермас, «поскольку истинность данного представления или утверждения можно проверить лишь с помощью других представлений и утверждений, мы не можем вырваться на свободу из заколдованного круга нашей речи»245. Это остроумный тезис. Но справедлив ли он? Тот факт, что речь играет роль посредника для представления и передачи наших знаний, ничего не говорит о возможности или невозможности непосредственного познания. Тот факт, что ни один опыт, когда о нём говорят, не может существовать без посредничества речи (это тавтология), не означает, что всякое познание — и потому всякое знание — сводится к интерпретации. Если бы мы могли познать какой-либо аспект реальности в совершенстве — скажем, если правы мистики, которые думали, что познали трансцендентные истины,— тогда прагматизм был бы совершенно, с реалистичной точки зрения, неверен. Проблема прагматизма заключается не в том, что слова этих мистиков могут быть верными. Его проблема в том, что верны или неверны слова мистиков, они должны быть верны или неверны с реалистичной точки зрения. Прагматизм, оспаривая идею о возможности непосредственного познания, косвенно противопоставляет ей реалистичное утверждение об ограниченности наших познавательных способностей. Прагматизм есть реалистичное отрицание возможности реализма. Тем самым прагматизм, подобно релятивизму, здесь же сам начинает себе противоречить. Развёрнутую аргументацию по этому вопросу я вынес в пространное примечание, чтобы не мучить обычного читателя скучными рассуждениями246.
Релятивисты и прагматисты верят, что истина — это просто продукт консенсуса. Тем не менее очевидно, что хотя консенсус между людьми со сходным мышлением может оказаться окончательным арбитром истины, он не может создавать истину. Нам понятно, что люди могут с чем-то соглашаться, но при этом неверно понимать мир. Нам также понятно, что иногда бывает прав один человек, с которым никто не соглашается. С точки зрения реализма возможна ситуация (хотя и не слишком вероятна), когда один человек или определённая культура обладают монополией на истину.
Таким образом, мы вправе думать, что наши представления о мире могут соответствовать в большей или меньшей степени тому, каков мир есть,— даже если мы никогда не сможем убедиться в правильности наших представлений. Если же мы в принципе способны открыть истины о том, как сделать членов нашего биологического вида как можно более счастливыми, значит, существуют некоторые истины из сферы этики. Сказать, что мы никогда не достигнем согласия о любом этическом вопросе,— всё равно что сказать, что невозможно достичь согласия по каждому вопросу физики. Мы не знаем, куда нас приведут наши исследования, но это не означает, что за ними не стоят реальные факты или что одни ответы на этические вопросы не лучше, чем другие. Уважение к многообразию представлений о нравственности в лучшем случае обрекает нас на интеллектуальную скромность до того момента, пока мы не узнаем больше фактов.