Отношения между мной и канцлером в течение всего этого времени были дружеские и полные доверия. Канцлер несколько раз приезжал также и на «Кильскую неделю». Здесь ему, между прочим, представился случай переговорить с князем Монакским и многими находившимися на яхте последнего влиятельными французами, самым выдающимся из которых был, несомненно, месье Жюль Рош, лучший знаток всех европейских бюджетов и большой поклонник Гёте, всегда носивший при себе в кармане «Фауста».
В апреле 1906 года произошел печальный случай с переутомленным канцлером, упавшим в рейхстаге в обморок. Получив известие об этом, я тотчас же поспешил туда и был рад, что статский советник Ренверс мог дать мне успокаивающие сведения о состоянии здоровья Бюлова. Летом, во время отдыха в Нордернее, я поехал туда на миноносце князя из Гельголанда, где производил инспектирование, и сделал сюрприз канцлеру и его супруге, неожиданно посетив их виллу. Я провел день в легком разговоре с канцлером, уже поправившимся, загоревшим от морского воздуха и солнца.
Поздней осенью 1907 года императрица и я поехали, по приглашению короля Эдуарда VII, на свидание с ним в Виндзор. Наша встреча прошла очень хорошо, причем со стороны английской королевской семьи нам был оказан весьма любезный прием. После виндзорского свидания я поехал на отдых в принадлежавший генералу Стюарту-Уортлею замок Гайлайф, расположенный на южном берегу Англии против Надльса.
Перед моим отъездом в Англию Бюлов, очень довольный английским приглашением, имел продолжительные беседы со мной о тех средствах, какие помогут стать на более дружескую ногу с Англией, и напутствовал меня пожеланиями и предложениями, которых я должен был придерживаться в качестве основной линии своего поведения в беседах с англичанами. Во время моего пребывания в Англии я неоднократно имел случай говорить на намеченные канцлером темы и довести до сведения Эдуарда высказанные мне при отъезде пожелания Бюлова. Шифрованные телеграммы с сообщением об этих беседах я регулярно отправлял в Берлин. В ответ канцлер несколько раз прислал мне телеграммы с выражением своего одобрения. Я показывал их вечером после ужина бывшим со мной доверенным лицам. Например, их читали обергофмаршал граф Эйленбург и князь Макс Эгон Фюрстенберг, довольные вместе со мной одобрением Бюлова. По возвращении из Англии я сделал канцлеру общий доклад, после чего он выразил мне благодарность за то, что я так много лично потрудился и поработал для улучшения взаимоотношений между обеими странами.
|
|
Через год последовал инцидент с так называемым интервью, опубликованным в «Daily telegraph», целью которого было улучшение англо-германских отношений. Через представителя Министерства иностранных дел господина фон Иениша я передал предложенный мне черновик на рассмотрение канцлера. В примечаниях я указал на некоторые места, которые, по моему мнению, не годились и их следовало вычеркнуть. Однако из-за целого ряда недосмотров со стороны Министерства иностранных дел этого при прохождении по инстанциям не было сделано. В прессе разразилась буря. Канцлер выступил в рейхстаге. Однако он защищал кайзера от нападок не так энергично, как я ожидал, и заявил, что в будущем он будет препятствовать проявлению обнаружившейся в последние годы склонности кайзера к личной политике. Консервативная партия опубликовала в прессе открытое письмо королю, содержание которого известно. Во время этих событий я находился сначала в Эккартсау у австрийского наследника Франца Фердинанда, а затем в Вене у императора Франца Иосифа. Оба они порицали поведение канцлера. Из Вены я поехал в Доннауэшинген, чтобы нанести визит князю Фюрстенбергу. Пресса нашла возможным обратиться к нему с требованием, чтобы он как честный и прямой человек еще раз сказал кайзеру правду. Когда мы вместе обсудили весь инцидент, князь посоветовал мне восстановить в Министерстве иностранных дел текст телеграмм, которыми я в 1907 году, во время моего пребывания в Гайлайфе, обменялся с канцлером и представить их рейхстагу.
|
|
От всего этого я морально тяжело страдал. К этому присоединилось еще и то, что как раз в это время внезапная смерть похитила у меня близкого друга детства, военного министра графа Гюльзена-Гезелера. Преданная, самоотверженная дружба и забота со стороны князя Фюрстенберга и его близких были для меня благодетельными в эти тяжелые дни. Письма из Берлина от тех, кто становился на мою сторону, резко осуждая канцлера, также служили мне утешением.
По моему возвращении ко мне явился канцлер и, прочитав лекцию о моих политических прегрешениях, потребовал подписания мной официального заявления, которое затем и было передано прессе. Я подписал это заявление так же молча, как молча терпел нападки прессы на меня и на корону. Канцлер своим поведением нанес тяжелый удар прочному доверию и искренней дружбе, связывавшим нас до сих пор. Сам князь Бюлов был, несомненно, того мнения, что своим поведением в этом инциденте как в рейхстаге, так и по отношению ко мне лично он лучше всего служит мне и делу, особенно если принять во внимание, что волны общественного негодования вздымались тогда очень высоко. Но я не мог одобрить его поведения, тем более что его выступление против меня в инциденте с интервью в «Daily telegraph» резко противоречило предупредительности и уважению, которые Бюлов обычно мне выказывал. Я так привык к проявлению любезности со стороны князя, что мне было непонятно его обращение со мной в этом случае. Во всяком случае прекрасные и дружеские до тех пор отношения между кайзером и канцлером были омрачены. Я прекратил личное общение с Бюловом, ограничиваясь только деловыми и официальными встречами. Посоветовавшись с министром двора, я решил привести в исполнение предложение князя Фюрстенберга о восстановлении текста телеграмм из Гайлайфа, поручив это сделать Министерству иностранных дел. Но план этот потерпел крушение, так как нельзя было найти соответствующих материалов.
|
|
В конце зимы канцлер попросил у меня аудиенцию. Я ходил с ним взад и вперед по картинной галерее дворца между портретами моих предков и картинами битв Семилетней войны и был изумлен, когда канцлер вернулся к событиям осени 1908 года, объясняя свое тогдашнее поведение. Я воспользовался случаем, чтобы поговорить с ним обо всем происшедшем. Откровенная беседа и удовлетворившие меня объяснения князя устранили натянутость между нами. В результате Бюлов остался на своей должности. Канцлер попросил меня прибыть в тот же день вечером к нему на обед, как я это часто делал раньше, чтобы ясно доказать обществу, что все между нами опять обстоит благополучно. Я выполнил его желание. Этот знаменательный день закончился вечером, на котором, видимо, обрадованная княгиня держала себя с пленительной любезностью, а князь по обыкновению вел оживленную умную беседу. Позже какой-то остряк в одной газете сочинил об этой аудиенции стишок по знаменитому образцу «Die Traene quillt, Germania hat mich wieder»[4]. Этим примирением я хотел также доказать, что привык ставить интересы дела выше личной обиды. Несмотря на огорчавшее меня поведение князя Бюлова в рейхстаге, я, разумеется, никогда не забывал его выдающихся достоинств как государственного деятеля и его крупных заслуг перед отечеством. Благодаря своей ловкости он смог, несмотря на многие кризисы, отвести угрозу мировой войны, и притом в такое время, когда я вместе с Тирпицем строил наш оборонительный флот. Это было большое достижение.
За аудиенцией последовал еще серьезный диалог с консерваторами. Министерство внутренних дел сообщило центральному комитету партии об аудиенции и ее результатах с просьбой, чтобы и партия взяла теперь обратно свое «открытое письмо». Эта просьба, выдвинутая исключительно в интересах престижа короны, а не моей личности, была отклонена партией. Только во время войны (в 1916 году) благодаря посредничеству представителя консервативной партии при главной квартире между нами завязались прежние связи. Если консерваторы недостаточно вступились за корону, то, конечно, левые либералы, демократы и социалисты тем более отличились в поднятой ими буре негодования, проводя настоящие оргии в своей партийной прессе, громко взывавшей к ограничению автократических, самодержавных вожделений и т. д. Это продолжалось в течение всей зимы, не встречая никакого противодействия и никаких опровержений со стороны высших правительственных кругов. Только после аудиенции, данной канцлеру, все смолкли.
Позднее все больше стало обнаруживаться охлаждение между канцлером и партиями. Консерваторы отгораживались от либералов, блок получил трещину, и в конце концов он вместе с канцлером был погублен центром и социалистами, как это мне позднее неоднократно (в последний раз еще в Спа) рассказывал граф Гертлинг. Последний гордился тем, что принимал энергичное участие в падении Бюлова. Когда дела стали хромать, канцлер сделал соответствующее заключение и посоветовал мне избрать пятым канцлером господина фон Бетмана. После долгих совещаний я решил последовать совету Бюлова, приняв его отставку и назначив канцлером рекомендованного им преемника.
V
БЕТМАН
Господин фон Бетман-Гольвег был мне хорошо знаком еще со времен моей молодости. Когда я в 1877 году заканчивал первый период моей действительной военной службы в чине лейтенанта 1-го гвардейского полка, часть последнего была расквартирована в Гогенфинове у старого господина фон Бетмана, отца будущего канцлера. Я чувствовал себя вовлеченным в симпатичный семейный круг, во главе которого стояла достойная и обаятельно умная жена фон Бетмана, урожденная швейцарка. Впоследствии я, еще будучи принцем, а позднее и кайзером, часто приезжал в Гогенфинов, навещая старика Бетмана. Каждый раз при этом встречал меня молодой Бетман. Мы оба тогда не подозревали, что он когда-то станет моим Рейхсканцлером.
В этой обстановке все больше развивалось то живое общение между нами, благодаря которому постоянно возрастало мое уважение к работоспособности, дарованиям и симпатичному мне благородному характеру Бетмана. Мое уважение сопровождало его в продолжение всей его карьеры.
Как обер-президент Бранденбурга и имперский статс-секретарь по внутренним делам Бетман выказал себя с хорошей стороны и уже в качестве статс-секретаря с успехом выступал в рейхстаге.
Мне было легко работать с канцлером. Я и при Бетмане продолжал придерживаться привычки посещать канцлера по возможности ежедневно, подробно обсуждая с ним во время прогулки по саду канцлерского дворца вопросы политики, события дня и разного рода проекты и выслушивая его доклады.
Я охотно бывал и в доме канцлера, так как спутница его жизни, образец настоящей немецкой женщины, обладала скромным благородством, которое вызывало к ней уважение каждого посетителя; ее обаятельная сердечная доброта распространяла вокруг себя атмосферу редкой теплоты. Небольшие вечера, введенные в обычай Бюловом и особенно ценившиеся мной, устраивались и Бетманом, что по-прежнему давало мне возможность входить в непринужденное общение с людьми всех кругов общества и разных званий.
Во время поездок, предпринимаемых канцлером с целью представительства, он своим выдержанным спокойствием и превосходной манерой выражаться снискал себе всюду общие симпатии. За границей политики, настроенные к нам не враждебно, считали его фактором политической устойчивости и мира, который он совершенно в моем духе энергично стремился сохранить и упрочить.
Что касается внешней политики, то канцлера с самого начала беспокоило положение, занятое Англией по отношению к Германии, в том числе и все более проявлявшаяся, начиная с Ревеля, политика «окружения» короля Эдуарда VII. Последняя причиняла ему такие же заботы, как и возраставшая жажда реванша во враждебной нам Франции и ненадежность России. В период его канцлерства стало ясно, что и на Италию в военном отношении рассчитывать нельзя; кампания французского посла в Риме Баррера хронически порождала там возможность всякого рода сюрпризов.
При вступлении в должность фон Бетман нашел ситуацию с Францией отчасти прояснившейся, так как 9 февраля 1909 года было подписано германско-французское соглашение насчет Марокко. Им князь Бюлов подтвердил отступление германской политики в отношении Марокко, признав там политическую гегемонию Франции. Точка зрения, руководившая нашей политикой при поездке в Танжер и на Алжирской конференции, была, таким образом, окончательно оставлена. Глубокое удовлетворение французского правительства в связи с этим успехом выразилось в малорадостном для нас пожаловании князю Радолину и господину фон Шену ордена Почетного легиона.
В тот же день король Эдуард VII с королевой Александрой нанесли свой первый официальный визит германской императорской чете в Берлине. Наконец-то, через 8 лет после своего восшествия на престол, король Эдуард собрался с визитом. Берлин встретил высокого гостя ликованием (!) и ничем не выказал своего недовольства недружелюбной Германии политикой английского короля. Здоровье короля не производило благоприятного впечатления. Он постарел, был утомлен и, сверх того, страдал от сильного катара. Несмотря на это, он принял приглашение берлинского городского самоуправления на чашку чая в ратуше. По его рассказам, подтвержденным и берлинцами, встреча английского короля с берлинскими городскими деятелями была во всех отношениях удачна. Я сообщил Эдуарду, моему дяде, о подписании германско-французского соглашения относительно Марокко. Он принял это известие с видимой радостью. Когда я прибавил: «Я надеюсь, что это соглашение будет шагом вперед в улучшении взаимоотношений обеих стран», король, одобрительно кивнув головой, сказал: «О, если бы это было так». Если бы король в таком же духе и действовал, мои надежды, вероятно, не потерпели бы крушение. Все же в тот момент визит английской королевской четы породил более дружескую атмосферу.
Во время своего канцлерства господину фон Бетману пришлось в связи с известными событиями 1909 – 1914 годов усиленно заниматься вопросами внешней политики.
Об этом периоде уже опубликован богатый материал с разносторонними подходами, например в книге статс-секретаря фон Ягова «Причины мировой войны». В «Бельгийских документах» объективно обрисовано поведение германского правительства в решении различных запутанных вопросов международной политики. Здесь следующим образом определяются основные линии моего поведения: с одной стороны, осторожная сдержанность, а с другой поддержка австро-венгерского союзника во всех случаях, где дело шло об очевидной угрозе его великодержавному положению, с одновременными, однако, советами Австро-Венгрии проявлять возможную умеренность. Это была работа «честного маклера» и посредническая деятельность повсюду, где возникала опасность миру, и, наконец, твердая защита своих собственных интересов. Но в связи со стремлениями «окружения» Германии со стороны ее противников одновременно шло направленное к определенной цели усиление армии и флота, как средств обороны, что при центральном положении Германии с ее открытыми незащищенными границами было повелительным долгом самосохранения. Этот исторический период хорошо обрисован и в книге Штегеманна. Не менее интересно изображают канун войны Фридъюнг, Гельферих и др.
Смерть инициатора политики «окружения» Эдуарда VII, про которого в докладе бельгийского посла из Берлина было однажды сказано, «что европейский мир подвергается наибольшей опасности как раз тогда, когда король английский старается его обеспечить», вызвала меня в Лондон, где я разделил с родственным мне королевским домом печаль, в которую кончина короля повергла английскую династию и нацию. Вся королевская семья в знак своей благодарности за проявленные мною родственные чувства встретила меня на вокзале. Король Георг поехал со мной в Вестминстер-Холл, где на высоком катафалке покоился великолепно украшенный гроб, охраняемый военным караулом из гвардейских и линейных войск, отрядами из Индии и колоний. Все они стояли в характерной траурной позе, с опущенными головами, скрестив руки на ружейных прикладах и рукоятках шпаг, с обращенным вниз оружием. Старинный зал под могучим готическим деревянным сводом, скупо освещенный лишь несколькими солнечными лучами, падавшими из узких окон, мощно высился над катафалком. Один луч блестел на украшенном английской короной пышном гробе короля, вызывая причудливую игру красок на драгоценных камнях. Мимо катафалка безмолвно проходили бесконечные толпы мужчин, женщин и детей всех сословий и званий, многие со сложенными руками, чтобы отдать последний долг пользовавшемуся популярностью государю. Это была глубоко захватывающая картина в причудливой средневековой раме.
Вместе с королем Георгом я подошел к катафалку, возложил венок и произнес тихо молитву, причем моя правая рука и рука короля-кузена сами собой нашли друг друга и сомкнулись в крепком пожатии. Это произвело глубокое впечатление на присутствовавших. Вечером один из моих родственников сказал мне по этому поводу: «О рукопожатии, которым вы обменялись с нашим королем, говорят во всем Лондоне. Оно произвело глубокое впечатление на народ, рассматривающий его как хорошее предзнаменование для будущего». «Это самое искреннее мое желание», был мой ответ.
Сопровождая верхом гроб моего дяди, я был свидетелем величественной, захватывающей траурной демонстрации. В огромных толпах народа, насчитывавших несколько миллионов человек, на улицах, балконах и крышах видны были люди исключительно в черном и мужчины с обнаженными головами. Причем всюду царили образцовый порядок и безмолвная тишина.
На этом торжественно-мрачном фоне еще более красочно выделялись шпалеры британских войск. Великолепный вид имели батальоны английской гвардии в своих прекрасно сшитых красных мундирах, белом кожаном снаряжении и черных медвежьих шапках. Это было впечатляющее зрелище поразительной военной выправки, настоящая радость для каждого подлинно солдатского сердца. Шпалеры войск тоже стояли в описанной уже мною траурной позе. Во время моего пребывания в Лондоне я, по особому желанию короля Георга, жил в Букингемском дворце. Вдова усопшего короля королева Александра приняла меня с трогательной добротой и много говорила со мной о прошлых временах. Мои воспоминания о Лондоне начинались с детских лет, так как еще мальчиком я присутствовал на свадьбе моего усопшего дяди.
Для многочисленных сиятельных гостей и их свиты, как и для представителей иностранных держав, король дал банкет, на котором среди прочих присутствовал и г-н Пишон. Он был мне представлен, и в разговоре с ним я мог передать ему пожелания канцлера, касавшиеся наших интересов в Марокко и некоторых других политических вопросов. Г-н Пишон с готовностью обещал выполнить эти пожелания. Все остальное, что позже связывалось с этим разговором, принадлежит к области фантазии.
Хотя 1909 1914 годы требовали необычайного внимания к внешней политике, все же одновременно уделялось посильное внимание и внутреннему строительству с учетом требований быстро расцветавших торговли, промышленности, сельского хозяйства и путей сообщения. К сожалению, работы в этом направлении сильно затруднялись жестокими партийными раздорами.
Канцлер стремился провести все, что можно было осуществить. Но его склонность к чрезмерно детальному анализу всех проблем и его желание проводить лишь то, что он при своей педантичной рассудительности считал окончательно созревшим, стали с течением времени сильно тормозить внутреннее строительство. Было трудно заставить его принять какое-нибудь решение, пока он не был убежден в его абсолютной непререкаемости. Это затрудняло сотрудничество с ним и у тех, кто знал его недостаточно, создавало впечатление нерешительности, в то время как это в сущности была лишь чрезмерная добросовестность.
К тому же у канцлера со временем стало проявляться сильное и все возраставшее стремление выпячивать свое превосходство, часто приводившее в спорах до упрямой, почти менторской неуступчивости и поучений инакомыслящих. Это создало ему много врагов и часто портило мне жизнь. Когда я при случае сказал об этой черте Бетмана одному из знакомых канцлера, знавшего его с детства, он заметил, смеясь, что эта черта его характера проявлялась еще в школе. И тогда уже фон Бетман беспрестанно менторствовал и поучал своих товарищей по классу, к которым принадлежал и мой собеседник. Поэтому ему даже дали прозвище «гувернантка». «Это качество, сказал мой собеседник, несчастье для Бетмана, ибо большинство людей не хочет больше иметь гувернанток. Но оно вошло ему в плоть и кровь, и от этой своей черты он уже не откажется». Характерным в этом смысле является отношение Бетмана к г-ну фон Кидерлену, которого Бетман, несмотря на мое настойчивое нежелание, непременно хотел иметь своим статс-секретарем. Фон Кидерлен был дельным работником, но с сильным характером и поэтому всегда стремился отстоять свою самостоятельность. После того как Кидерлен занимал свою должность уже около года, ко мне пришел однажды Бетман, стал жаловаться на своенравие и неподчинение Кидерлена и попросил, чтобы я его усовестил. Я отклонил эту просьбу, указав на то, что канцлер выбрал Кидерлена против моей воли и должен сам уметь справляться с ним. «Поддержание дисциплины в ведомстве иностранных дел, сказал я, обязанность самого канцлера, а у меня нет никакого желания вмешиваться в это дело».
Непригодность Бетмана как канцлера стала между тем очевидной. По существу своего характера он был пацифистом, и им владела мысль прийти любой ценой к соглашению с Англией. Я прекрасно понимаю, когда так поступает пацифистски настроенный человек в надежде избежать войны. Цели Бетмана вполне отвечали моей политике. Но те методы, какими Бетман пытался достичь их, я считал непригодными. Все же я поддерживал все его усилия в этом направлении, на самом деле не веря в их действительный успех. В течение его канцлерства все больше стало выясняться, что он был очень далек от реальных задач политики. А между тем он всегда вел себя так, словно знает все лучше других. И меня он постоянно поучал.
Из-за такого слишком высокого самомнения он был непоколебим в своих суждениях, уверенный в их правильности даже в тех случаях, когда на самом деле результаты были иными, чем он ожидал.
Его доклады всегда подкупали тем, что были прекрасно подготовлены, блестящи по форме и поэтому производили хорошее впечатление. А между тем именно в этом крылась известная опасность. Из его докладов следовало, что всегда существовал один способ разрешения того или иного вопроса, и он его предлагал. Кажущаяся положительность и обоснованность его докладов и проектов, всестороннее освещение затрагиваемых вопросов, ссылки на авторитеты, на иностранных и немецких политиков, дипломатов и т. п. все это вызывало впечатление, будто бетмановское решение вопроса является единственным достойным внимания. Но, несмотря на такую основательную проработку всех вопросов, он делал одну ошибку за другой. И именно поэтому он был наряду с другими виновником постигшего нас несчастья.
После моего прибытия в 1914 году из поездки на север Бетман, не отказываясь от портфеля, все же признался, что все его политические расчеты потерпели неудачу. При всем том я и после его речи в рейхстаге и объявления войны Англией 4 августа 1914 года оставил Бетмана на его посту, ибо считал чрезвычайно опасной смену высших государственных лиц в самый критический момент германской истории. Это могло помешать тому сплоченному народному единению, в котором мы нуждались в связи с вызовом Антанты. К тому же, как сам канцлер, так и министр внутренних дел утверждали, что за Бетманом стоят рабочие. А я не хотел отнимать у рабочих, ведших себя в 1914 году безупречно, государственного деятеля, к которому они, как мне было сказано, питали доверие.
Постоянные утверждения министра внутренних дел и представителя иностранного ведомства о том, что лишь Бетман пользуется поддержкой рабочих, подкрепились еще и донесением, что канцлер снискал себе и доверие заграницы, также необходимое для заключения мира. Поэтому Бетман оставался в своей должности, пока кронпринц, наконец, не установил у партийных вождей, что все эти утверждения об общем доверии к Бетману ошибочны. Это стало для меня особенно ясно тогда, когда по уходе Бетмана, в котором сыграли роль еще и другие причины, я именно в демократической и социал-демократической прессе прочитал самые неодобрительные отзывы о нем.
Приведенными откровенными замечаниями я не хочу обвинять Бетмана и оправдывать других. Но, когда говорят о таких вопросах политики, личные соображения должны отойти на задний план. Все же в благородных намерениях Бетмана я никогда не сомневался.
Здесь надо также сказать несколько слов и о реформе прусского избирательного права, так как поведение Бетмана в этом вопросе характерно для его осторожной и медлительной политики. В течение зимы 1914 1915 годов после блестящего летнего похода наступила суровая и тяжелая окопная война. Героические подвиги войск и прекрасный дух, который я наблюдал в этот период и у офицеров, и у солдат, на позициях и в лазаретах, произвели на меня глубокое впечатление. Поэтому я решил со своей стороны приготовить моему испытанному прекрасному «вооруженному народу» при его возвращении домой приятный подарок в виде реформы избирательного права.
Я часто обсуждал эту тему в разговорах с приближенными, указывая на необходимость реформы прусского избирательного права. Человек, который возвратится домой после такой войны с орденом Железного креста, иногда даже и обеих степеней, не должен быть обойден при выборах.
В это же время подоспела переданная мне фон Лебелем записка, возбуждавшая по тем же соображениям вопрос о реформе прусского избирательного права. Краткое, ясное и убедительное изложение так мне понравилось, что я давал читать разным лицам эту записку, выдвигавшую главным образом лишь общие принципы, не останавливаясь на деталях. Я был рад, что у всех, кого я только ни спрашивал, записка находила полное признание.
Через министра внутренних дел фон Валентини я передал мою благодарность господину фон Лебелю и поручил ему представить новую, более детально разработанную записку с практическими предложениями.
Он выполнил это весной 1916 года. Записка широко детализировала вопрос, разбирала различные избирательные системы, однако определенно не предлагала ни одной из них. Записка была одобрена мной и отослана рейхсканцлеру с приказом в течение года обсудить ее в кабинете министров и представить мне соответствующий законопроект. Закон этот, понятно, можно было ввести лишь после заключения мира.
Тотчас же после этого я направился в Плесе. Битва при Горлице-Тарнове, окончившаяся победоносным разгромом врага, явилась вступлением к захватившему всецело мое внимание галицийско польскому походу, который привел к завоеванию вновь Львова, Перемышля, оккупации Варшавы, Модлина, Брест-Литовска и т. д.
В это же время бросил свою зловещую тень на события и случай с «Лузитанией». Италия разорвала союз. Не удивительно, что записка об избирательном праве отошла у меня на задний план.
Зима и лето 1916 года с их боями на всех фронтах, кровавым летним сражением и блестящей осенней и зимней румынской кампанией требовали моего присутствия во всех пунктах западного и восточного фронтов до Орсовы и Ниша, где произошло первое знаменательное свидание с болгарским царем, и я, понятно, не мог заняться внутренней реформой так детально, как это диктовалось важностью вопроса.
Весной 1917 года я обратился к канцлеру с предложением составить к Пасхе проект обращения к народу относительно реформы, имея, конечно, в виду, что кабинет министров уже давно обсудил записку фон Лебеля. Канцлер сговорился в Гамбурге с главой министерства и со мной насчет текста указа, в котором он предложил оставить открытым вопрос о формах избирательного права, так как вопрос этот им еще не совсем выяснен.
На Пасху и появился указ, в основу которого, как и предвиделось раньше, была положена мысль, что реформа должна быть проведена только после заключения мира, так как большая часть избирателей находилась на фронте.
Партии и пресса своими спорами и раздорами, требованиями введения в Пруссии общеимперской избирательной системы и внесения соответствующего законопроекта еще во время войны, со своей стороны, сделали все возможное, чтобы отсрочить осуществление моих первоначальных намерений. Таким образом, вопрос вступил в малоутешительную медленную фазу своего развития, особенно затянувшуюся из-за бесконечных переговоров в ландтаге. Лишь после ухода фон Бетмана я узнал через фон Лебеля, что его записка 1916 года вовсе не была представлена кабинету министров, а без движения пролежала полтора года под сукном. По рассказам Лебеля, канцлер под давлением страны отказался от всех новых предложенных избирательных систем, так как был убежден в неизбежности введения и в Пруссии общего избирательного права, уже существовавшего при выборах в рейхстаг.
Во всяком случае первоначальное мое желание из-за медлительной политики Бетмана и партийных раздоров было, таким образом, основательно искажено. Я хотел по собственной инициативе, без всяких влияний извне встретить почетным даром свою армию, победоносно возвращающуюся домой, свой «вооруженный народ», своих храбрых пруссаков, с которыми я сообща стоял перед лицом врага.
Постоянное стремление канцлера всячески проявлять свое превосходство приводило к тому, что при нем статс-секретарь по иностранным делам не играл самостоятельной роли, и ведомство иностранных дел было как бы филиалом управления канцлера, что особенно чувствовалось в отношении отдела прессы. Бетман претендовал также на полную самостоятельность и по отношению ко мне. Опираясь на то, что, согласно конституции, канцлер один несет ответственность за внешнюю политику, он повсюду распоряжался совершенно свободно и действовал по своему усмотрению. Ведомство иностранных дел могло сообщать мне лишь то, что было удобно канцлеру; поэтому я часто не был информирован о самых важных вопросах. Вина за то, что подобное явление вообще могло иметь место, лежит в имперской конституции. Здесь вообще уместно прибавить несколько слов о взаимоотношениях между кайзером и канцлером, как они определяются имперской конституцией. Я говорю, следовательно, не о моем отношении к господину фон Бетману. Совершенно не касаясь личностей, я имею в виду ненормальность отношений между кайзером и рейхсканцлером, порождаемую имперской конституцией.