Обращаю внимание на следующие пункты.
Согласно имперской конституции, канцлер является руководителем и представителем внешней политики всего государства. Он несет полную ответственность за эту политику и осуществляет ее после докладов кайзеру через подчиненное ему ведомство иностранных дел.
Кайзер имеет влияние на внешнюю политику лишь постольку, поскольку канцлер разрешает ему это влияние.
Кайзер может проявить свое влияние лишь путем обсуждения информации, возбуждения тех или иных вопросов, внесения разных предложений, докладов о вынесенных им из своих заграничных поездок впечатлениях, дополняющих политические донесения послов.
Канцлер может допустить подобное влияние кайзера, руководствуясь им в своих решениях, если он согласен со взглядами кайзера на тот или иной вопрос, В противном случае он остается при своей точке зрения и проводит ее. (Пример телеграмма президенту Крюгеру.)
Согласно конституции, у кайзера нет никаких средств заставить канцлера и ведомство иностранных дел принять его точку зрения на вопросы внешней политики. Он не может заставить канцлера вести такую политику, за которую тот не считает возможным нести ответственность. Если кайзер все же настаивает на своем, то канцлер может потребовать отставки.
С другой стороны, у кайзера нет никаких конституционных средств помешать канцлеру и ведомству иностранных дел вести ту политику, которую кайзер считает опасной или неправильной. Если канцлер настаивает на своей точке зрения, кайзер может только сменить канцлера, но каждая такая смена тяжелая процедура, глубоко задевающая жизнь нации. Поэтому во времена политических затруднений и острых моментов она чрезвычайно опасна, являясь «ultima ratio» (последним доводом), тем более рискованным, что число лиц, пригодных для этого ненормально выросшего по своему значению поста, очень ограниченно.
|
|
Роль рейхсканцлера была скроена по масштабу выдающейся личности Бисмарка. Из-за все более расширявшихся имперских ведомств, начальником и ответственным руководителем которых был канцлер, эта роль приобрела опасный характер, так как при этом власть чрезмерно сосредоточилась в руках одного канцлера. Если принять во внимание этот факт, то никак нельзя взваливать всю ответственность на одного кайзера, как это делали еще раньше, но особенно к концу войны и после нее, Антанта, критики-всезнайки и брюзжащие сторонники переворота внутри страны. Отметая все субъективное, надо все же сказать, что это является доказательством полного незнания прежней германской имперской конституции.
Потсдамское свидание с русским царем в ноябре 1910 года, вполне удовлетворившее всех его участников, было использовано канцлером и господином фон Кидерленом для того, чтобы войти в сношения с вновь вступившим в должность господином Сазоновым, которого царь для этой цели и привез с собой. Русский государь, по-видимому, чувствовал себя у нас хорошо и принял живое участие в устроенной в его честь охоте, в которой он показал себя страстным охотником.
Успех переговоров между государственными деятелями обеих стран, казалось, обещал хорошие виды на будущее. И обе стороны, ознакомившись ближе друг с другом и успокоившись от прежних тревог, прониклись надеждой на то, что наши взаимоотношения примут благоприятный характер. Во время моего пребывания весной на Корфу начались беспорядки среди малиссоров (албанского племени), приковавшие к себе напряженное внимание Греции. В Корфу были хорошо осведомлены о постоянной контрабанде оружия из Италии через Валону в Албанию, и в греческих кругах склонялись к мнению, что в этих событиях немалую роль сыграли разные махинации, строившиеся как по ту сторону Адриатического моря, так и в Черногории. Новый турецкий режим, как указывали в греческих кругах, не умеет обращаться с албанцами, которые очень обидчивы и недоверчивы. Прежний султан Абдул Гамид хорошо знал эти черты албанцев и прекрасно сумел наладить хорошие отношения с ними и держать их в повиновении. Однако и сейчас осложнений событий в Албании никто не опасался.
|
|
В начале 1911 года я получил очень сердечное письменное приглашение английского короля Георга присутствовать вместе с императрицей на открытии памятника королеве Виктории, нашей общей бабушки. В связи с этим я в середине мая отправился вместе с императрицей и нашей дочерью в Лондон.
И со стороны английской королевской семьи, и со стороны жителей Лондона нам был оказан сердечный прием. Торжества по поводу открытия памятника были мастерски и очень пышно организованы. Огромная круглая площадь перед Букингемским дворцом была окружена трибунами, переполненными приглашенной публикой. На площади стояли шпалеры всевозможных родов войск и полков британской армии в парадных формах, кавалерия и артиллерия. К памятнику были стянуты знаменосцы со всеми войсковыми знаменами. Королевская семья с ее гостями и свитой сгруппировалась перед самим памятником. Король Георг произнес приветственную речь, которая произвела хорошее впечатление. В ней он между прочим упомянул и о германской императорской чете.
|
|
Наброшенное на памятник покрывало упало при салюте и приветственных криках. Момент, когда показалась мраморная статуя сидящей на троне королевы, над которой возвышалась золотая богиня победы, был захватывающим. Затем последовало прохождение в церемониальном марше стоявших на параде войск. Впереди шли гвардейцы, за ними горцы, своими яркими цветными одеждами вносившие в картину военного зрелища элемент какой-то особой живописности, затем следовали остальные войска. Парад происходил на круглом плацу, и войска должны были двигаться, постоянно поворачиваясь; в то время как наружное крыло выступало вперед, внутреннее должно было задерживаться. С этой нелегкой задачей войска справились блестяще: ни один солдат не выступил из шеренги. Руководивший парадом герцог Коннаутский по справедливости встретил общее одобрение, всецело предназначенное ему.
Остальные дни нашего пребывания в Лондоне были использованы для прогулок. Благодаря гостеприимству, проявленному к нам со стороны знатных английских семей, мы имели случай вступить в тесное общение со многими членами английского общества.
Особое художественное наслаждение король доставил своим гостям театральным представлением в «Drury Lane». Труппой, специально сформированной для этого случая и состоявшей из первых в Лондоне актеров и актрис, была поставлена известная английская пьеса «Money». В виде сюрприза в антракте опустился занавес, нарисованный для данного случая одной дамой. В натуральную величину он изображал нас, короля Георга и меня, верхом подъезжающими друг к другу и по-военному салютующими. Картина, выполненная с большой экспрессией, вызвала громкие аплодисменты публики. Игра актеров и актрис в «Money» была образцовой, так как каждый из них в совершенстве играл свою роль, даже самую маленькую. Это было действительно классическое представление.
На другой день были продемонстрированы на Олимпийском ристалище спортивные состязания британской армии и флота. Они показали выдающееся спортивное искусство и отдельных лиц, пеших и конных, и целых сомкнутых войсковых частей. Описывая здесь открытие памятника, а еще раньше похороны Эдуарда VII, я намеренно остановился на внешней напыщенности, обычной в подобных случаях в Англии. Как видно, в парламентской, так называемой демократической стране придают больше значения почти средневековым проявлениям помпезной пышности, чем в Германской империи.
Поведение французов в Марокко, не соответствовавшее постановлениям Алжирской конференции, снова привлекло к себе внимание дипломатов. Поэтому канцлер попросил меня, если представится случай, узнать мнение короля Георга о Марокканском вопросе. Я спросил короля, придерживается ли он того мнения, что образ действий Франции не расходится с постановлениями Алжирской конференции? Король ответил, что в действительности этих постановлений больше не существует и лучше всего совершенно предать их забвению. Французы в сущности сделали в Марокко то же самое, что в свое время англичане в Египте. Англия поэтому не будет ставить французам никаких препятствий на их пути. Надо примириться со свершившимся фактом занятия Марокко и договориться с Францией о коммерческих гарантиях. В общем наше посещение Лондона до конца прошло удачно. Лондонцы всех слоев населения, стоило им увидеть нас, гостей своего короля, всякий раз выражали нам свою симпатию.
Таким образом, германская императорская чета вернулась домой с наилучшими впечатлениями. Когда я поделился ими с канцлером, он остался очень доволен. Из замечаний короля Георга он вывел, что Англия считает постановления Алжирской конференции уже не существующими и не будет чинить никаких препятствий занятию Марокко. В связи с этим он и наметил проводившуюся им и ведомством иностранных дел линию, приведшую к инциденту в Агадире, последнюю, снова оказавшейся неудачной попыткой сохранить наше влияние в Марокко. Положение особенно обострилось во время Кильской недели. Ведомство иностранных дел сообщило мне свое намерение послать в Марокко «Пантеру». Я испытал сильные колебания по поводу этого шага, но ввиду настойчивых представлений со стороны ведомства иностранных дел я был вынужден отложить свои сомнения в сторону.
Первая половина 1912 года ознаменовалась посланием сэра Эрнеста Касселя с вербальной нотой, в которой Англия предлагала свой нейтралитет в случае «неспровоцированного» нападения на Германию при условии, если последняя согласится на ограничение своего военно-морского строительства и на скрытый отказ от последнего законопроекта о флоте. После благожелательного ответа с нашей стороны в Берлин был послан лорд Гальдан для ведения переговоров. В результате переговоры потерпели крушение из-за поведения Англии (сэра Грея), взявшей обратно свою собственную вербальную ноту, так как Грей боялся задеть французов германо-английским соглашением и повредить англо-франко-русскому соглашению. В деталях обстоятельства дела были таковы. 29 января 1912 года, перед обедом, ко мне во дворец в Берлине явился господин Баллин, прося об аудиенции. Я предположил, что речь идет еще об одном поздравлении с днем моего рождения, и поэтому был немало удивлен, когда Баллин после кратких поздравлений доложил, что он пришел ко мне в качестве посланца сэра Эрнеста Касселя, который только что прибыл в Берлин с особой миссией и просит о приеме. Я спросил, идет ли речь о политической миссии, и если это так, то почему посредником в этой аудиенции не явился английский посол. Из ответа Баллина выяснилось, что дело, по намекам Касселя, по-видимому, очень важное, и его решение в обход посла в данном случае объясняется тем, что в Лондоне было выражено особое желание не вмешивать в это дело официальные дипломатические инстанции как английские, так и германские. Я сказал, что готов тотчас же принять Касселя, но прибавил, что если поручение Касселя будет касаться политических вопросов, то я, как конституционный монарх, немедленно вызову канцлера, ибо не могу единолично, без канцлера, вести переговоры с представителем другой державы. Баллин привел Касселя, который передал мне документ, составленный «с одобрения и ведома английского правительства». Я прочел небольшой клочок бумаги и был немало удивлен, когда в моих руках оказалось формальное предложение нейтралитета на случай будущих военных столкновений Германии, но поставленное в зависимость от известных ограничений в области строительства военного флота. Вопрос о таких ограничениях в развитии морских сил должен был стать предметом обоюдных переговоров и соглашений. Я вышел с Баллином в смежную комнату (комнату адъютантов) и показал ему документ. Когда он прочел бумаги, мы оба сразу выговорили: «Вербальная нота».
Было очевидно, что эта «вербальная нота» относилась к нашему законопроекту о флоте и появилась для того, чтобы каким-нибудь образом помешать проведению в жизнь этого законопроекта. Во всяком случае я находился перед странной ситуацией, вызвавшей удивление у Баллина. Это напоминало мне положение в Кронберг-Фридрихсгофе в 1908 году, когда я должен был отклонить обращенное лично ко мне требование английского помощника министра Гардинга прекратить наше военно-морское строительство. Теперь близкий соратник Эдуарда VII точно таким же образом, без предварительного доклада по официальной дипломатической линии, явился к германскому кайзеру с инспирированной английским правительством «вербальной нотой» и с определенной инструкцией обойти все дипломатические инстанции обеих стран. Он передал мне предложение английского правительства сохранять нейтралитет во время будущих военных осложнений при условии заключения соглашений об ограничении морских вооружений. И таким образом действовала Англия, эта родина «конституционализма»! Баллин, когда я ему указал на это, сказал мне: «Святой конституционализм! Где ты? Это ведь личная политика чистейшей воды». Совместно с Баллином я решил, что надо немедленно вызвать фон Бетмана, для того чтобы и он был в курсе дела и занял определенную позицию в этом создавшемся странном положении. Бетман, вызванный по телефону, скоро явился. Сложившаяся ситуация сначала повергла и его в некоторое удивление. Было интересно наблюдать игру его лица, когда ему рассказали, в чем дело.
Канцлер предложил привлечь к обсуждению вопроса и начальника заинтересованного ведомства имперского статс-секретаря по морским делам адмирала фон Тирпица. Одновременно он посоветовал составить ответ на английское предложение на английском языке в таком же духе и в такой же форме, как и переданная Касселем нота, и отослать его в Лондон с сэром Эрнестом, собиравшимся вечером уехать обратно. Английский язык при составлении текста ответа был избран потому, что боялись неясностей и недоразумений при переводе его в Лондоне. Так как английский язык я знал лучше всех, канцлер попросил меня составить ноту. После некоторого сопротивления я все же решил заняться ремеслом канцеляриста. Вскоре составилась следующая картина. Я сидел в адъютантской комнате за письменным столом, остальные стояли вокруг меня. Я прочитывал каждое предложение английской ноты, набрасывая тут же ответ, который потом тоже прочитывался. Затем начиналась критика справа и слева. Одному ответ казался слишком мягким, другому слишком резким. Поэтому ответ облекался в определенную форму, исправлялся и оттачивался.
Канцлер со своим философским анализом, глубокой и пытливой основательностью взвешивал каждое слово, чтобы оно, освещенное со всех сторон, не могло потом дать повод к критике. Это доставляло мне особенно много грамматических и стилистических терзаний. После нескольких часов работы редакция ответа, наконец, удалась, и нота, перейдя несколько раз из рук в руки, была затем еще раз шесть прочитана мною и только затем подписана.
Прощаясь с сэром Эрнестом, канцлер между прочим спросил, кого надо ждать из Англии для переговоров. Кассель ответил, что во всяком случае будет послан министр, но, кто именно, он точно не знает. Может быть, это будет Уинстон Черчилль теперешний морской министр, так как речь идет о флоте. Канцлер договорился далее с сэром Эрнестом, что и впредь будет сохранен неофициальный путь переговоров и что Баллин возьмет на себя передачу всех связанных с переговорами известий из Англии. Сэр Эрнест выразил живейшую благодарность за оказанный ему любезный прием и свое глубокое удовлетворение тоном нашей ответной ноты. Позже Баллин из отеля сообщил мне, что Кассель вторично высказал свое удовлетворение успехом своей удавшейся во всех отношениях миссии, причем он обещал донести своему правительству о вынесенном им хорошем впечатлении.
Когда несколько позже мы говорили об этом деле с адмиралом Тирпицем, мы сошлись на том, что законопроекту о флоте грозит опасность, и поэтому надо проявлять наибольшую осторожность.
Втихомолку был приведен в порядок материал, который адмирал фон Тирпиц должен был представить на переговорах: небольшой исторический обзор развития флота и расширения крута его задач; первый закон о флоте с его целями и основными принципами; проведение этого закона в жизнь и дополнения к нему; наконец, последний законопроект, его значение и способ его выполнения. Канцлер просил, чтобы переговоры велись главным образом во дворце в моем присутствии. С Тирпицем я договорился, чтобы он, насколько сумеет, говорил по-английски, причем в трудные моменты я буду его переводчиком.
Пока не стало известно, кого Англия пошлет для ведения переговоров, строились самые разнообразные предположения. Баллин сообщал о возможных комбинациях, причем среди других имен предполагаемых английских уполномоченных называлось даже имя Грея. Наконец, через Баллина пришло известие, что вести переговоры поручено бывшему адвокату, а теперь военному министру Гальдану и что последний в скором времени прибудет в Германию. Все были поражены. Можно представить, как было бы странно, если бы Германия вместо адмирала фон Тирпица послала бы в Лондон для обсуждения вопроса о флоте военного министра. Обсуждая это назначение, Бетман и Тирпиц высказывали различные предположения. Канцлер объяснял назначение Гальдана тем, что Англия, желая сделать приятное Германии, остановила свой выбор именно на нем, как на исследователе Гёте, знатоке немецкой философии, хорошо знающем немецкий язык. Тирпиц же заметил, что Гальдан еще прежде жил некоторое время в Берлине, где он, работая в военном министерстве у генерала фон Эйнема, ознакомился с местными условиями. Я подтвердил, что все это надо принять во внимание. Однако Англия, по моему мнению, назначением Гальдана, который может знать дела флота только поверхностно, придала переговорам чисто политическую окраску. Очень возможно, что в целом этот акт направлен против морской политики Германии вообще и нового законопроекта о флоте в частности. Надо поэтому ничего не упускать из внимания, чтобы из всей этой аферы неожиданно не выкристаллизовалось иностранное посягательство на наше право самостоятельно принимать решения по организации своей военной обороны.
Гальдан, наконец, приехал и был принят как гость кайзера. Баллин, на основании информации, полученной им из Англии, решил в конце концов загадку назначения Гальдана. Когда Кассель, вернувшись в Лондон, донес правительству об оказанном ему приеме и передал ответную ноту, там в связи с этим создалось такое благоприятное впечатление, что в Лондоне уже не сомневались в удовлетворительном ходе переговоров. И вот между министрами, особенно между Черчиллем и Греем, завязалось благородное состязание, кто из них должен поехать в Берлин, чтобы поставить свое имя на этом важном историческом документе, если только удастся заставить Германию совершенно отказаться от дальнейшего увеличения ее флота. Черчилль считал себя наиболее подходящим для этого человеком, так как он ведает морскими делами. Но Грей и Асквит завидовали своему коллеге, и поэтому долгое время на первом плане стоял Грей новое доказательство того, что главную роль здесь играла политика, а не количество судов. Но спустя некоторое время решили, что будет достойнее для личности и положения Грея, если он появится только к концу переговоров, чтобы поставить свое имя под соглашением и чтобы, как передавала английская информация Баллина, «получить свой праздничный обед у кайзера и принять участие в празднествах и фейерверке»; иначе говоря, чтобы воспользоваться «бенгальскими огнями». Так как последние ни в коем случае не должны были выпасть на долю Черчилля, то следовало выбрать для переговоров лицо, близкое к Асквиту и Грею, пользующееся полным их доверием, готовое взять на себя труд по переговорам вплоть до начала «бенгальских огней», и притом уже известное в Берлине и не чужое для Германии. Черчилль, правда, тоже был знаком Германии, так как он несколько раз присутствовал в качестве гостя на императорских маневрах в Силезии и Вюртемберге. Баллин ручался за достоверность своей лондонской информации. Еще до начала переговоров я между прочим обратил внимание статс-секретаря фон Тирпица на то, что Гальдан, хоть и занимавший в тот момент пост военного министра, несомненно хорошо подготовится к предстоящей ему задаче и получит, конечно, подробные инструкции от английского адмиралтейства, где властвует дух Фишера. Фишер в своем руководстве для английских морских офицеров поместил среди других достойных внимания инструкций и следующий тезис, характерный для этого адмирала, его ведомства и царившего в нем духа и гласящий буквально: «Если ты говоришь ложь, то стой на этом твердо». Кроме того, сказал я Тирпицу, не надо забывать, какой сказочной способностью приспосабливаться к обстоятельствам обладают англосаксонцы. Это дает им возможность занимать посты, далекие от их жизненных путей и их образования. Помимо того, общий интерес к флоту в Англии настолько велик, что почти каждый образованный человек до известной степени сведущ в морских делах.
Во время переговоров Гальдан выказал себя превосходно осведомленным человеком, умеющим искусно и решительно вести дебаты, в которых проявляются его блестящие качества адвоката.
Беседа продолжалась несколько часов и привела в общем к разъяснению вопроса и к предварительному соглашению относительно отсрочки постройки флота. Подробности этой беседы можно найти в документах имперского морского ведомства. Тирпиц был великолепен. После нескольких бесед, происходивших при участии Баллина, Гальдан уехал. Баллин донес мне, что Гальдан высказал ему свое полное удовлетворение результатами своей миссии, выразив мнение, что приблизительно через 8 14 дней можно будет переслать нам проект соглашения.
Между тем время проходило, и приближался момент внесения законопроекта. Тирпиц предложил в случае, если до этого момента соглашение будет заключено, соответствующим образом изменить законопроект, а в противном случае внести его в неизмененном виде. Наконец, получил, правда, не проект соглашения, а содержащую всякого рода вопросы бумагу, ответ на которую потребовал много совещаний и длительного обсуждения. Постепенно во мне укреплялось подозрение, что англичане не думают серьезно о соглашении: они нанизывали вопрос на вопрос и выискивали детали, не имевшие прямого отношения к соглашению. Англия шаг за шагом отказывалась от своих предложений и обещаний, и проект соглашения так и не выходил.
В Берлине между тем и со стороны Министерства иностранных дел, и со стороны призванных и не призванных инстанций началась ожесточенная кампания и против законопроекта о флоте, и против Тирпица и меня. Канцлер, питавший надежду, что ему удастся достигнуть соглашения и увековечить свое имя в акте, который должен был освободить Германию от «окружения» и принести с собой урегулирование и улучшение отношений с Англией, также выступил за отказ от законопроекта: ведь это означало бы не что иное, как предоставление иностранной державе возможности чудовищно влиять на вопросы германской обороны, подвергая таким образом опасности право на самоопределение нашей нации и нашу боеспособность, в случае если бы нам была навязана война. Этим Германия, сама не получавшая никаких гарантий от своего злейшего противника, давала бы ему возможность предписывать ей то, что он найдет нужным в его собственных интересах. В связи с создавшимся положением возникли споры и напряженная борьба. Особенно резко и не всегда деловито она велась как раз теми кругами, которые в действительности были мало знакомы с вопросами морской обороны.
В течение этой зимы, столь тяжелой и для меня, и для фон Тирпица, адмирал, хорошо разглядев положение своим проницательным взором и видя насквозь противника, держался в разгоревшейся борьбе как настоящий офицер, любящий свое отечество, и встречал с моей стороны искреннюю и всемерную поддержку. Все официальные инстанции были согласны с тем, что никакая чужая страна е имеет права решать вместе с нами, что мы имели право и что не должны делать для нашей обороны.
Надежда на заключение соглашения все уменьшалась. Англия выказывала к нему все меньший интерес и постепенно отказывалась от многих существенных пунктов своей «вербальной» ноты. Таким образом, адмирал Тирпиц и я видели, что все английское предложение было лишь маневром.
Борьба за законопроект о флоте становилась все ожесточеннее. Как-то я встретил в Куксгафене президента Гамбургского сената д-ра Бурхарда, которого я уважал как образец аристократического гражданина Ганзейского города, часто привлекая его в качестве советника и к обсуждению политических проблем. Я обрисовал ему весь ход дела и борьбу в Берлине по поводу законопроекта и попросил его высказать свое откровенное мнение, как он считает наиболее правильным для интересов государства поступить в данном случае, так как мне важно слышать объективное суждение, свободное от влияния борющихся в Берлине сторон.
Доктор Бурхард ответил с резкой подчеркнутостью, убедительно и ясно, что мой долг по отношению к народу и отечеству не отказываться от законопроекта о флоте.
Кто высказывается против внесения этого законопроекта, тот грешит против своего народа и отечества. То, что мы считаем необходимым для своей обороны, безусловно, должно быть сделано. Прежде всего, однако, нельзя терпеть, чтобы иностранное государство осмеливалось иметь желание вмешиваться в наши дела. Английское предложение является простой «уловкой», чтобы заставить нас отказаться от законопроекта о флоте. Этого не должно случиться ни при каких обстоятельствах. Немецкий народ никогда не поймет, почему отказались от его права на самоопределение. Законопроект во что бы то ни стало должен быть внесен в рейхстаг. При этом Бурхард подчеркнул, что в союзном совете он выступит за его принятие (он это и сделал впоследствии в своей блестящей увлекательной речи) и будет вообще действовать в этом направлении в Берлине. Англичане, правда, будут ругаться, но это безразлично они уже давно это делают, а войны из-за этого они, конечно, не начнут. Адмирал фон Тирпиц исполняет лишь свой долг, и я должен всецело помогать ему. Канцлеру следует отказаться от противодействия законопроекту, иначе он рискует, что ему в конце концов еще выбьют окна за его «англофильство».
Таково было мнение представителя большого торгового города, которому в случае войны с Англией грозила наибольшая опасность. В нем говорил дух настоящего ганзейца. Поразительное подтверждение мнения д-ра Бурхарда об английском предложении я недавно получил в Голландии в разговоре с одним голландцем, которому англичане в свое время сообщили об английских планах. Тирпиц и я поняли правильно: предложение нейтралитета было лишь политическим маневром.
Вскоре пришли также известия и от Баллина о том, что в Англии дела обстоят не совсем благополучно. По полученным оттуда сведениям, там в связи с соглашением возник спор. В Лондоне недовольны Гальданом и утверждают, что он дал себя околпачить Тирпицу. Это, разумеется, свидетельствовало о гневе англичан по поводу того, что Тирпиц, не отказавшись от законопроекта о флоте, сам не попался на удочку и что Гальдан не сумел преподнести английским министрам отданный им в жертву немецкий законопроект о флоте. Об «околпачивании» со стороны Германии не может быть и речи. Но упреки по адресу Гальдана позволяют подозревать: данные ему инструкции клонились к тому, что он должен был «околпачить» немцев. Если его соотечественники придерживались того взгляда, что произошло как раз обратное, то можно только горячо благодарить адмирала фон Тирпица за правильное понимание и отстаивание немецкой точки зрения на благо нашего отечества.
Около середины марта борьба за законопроект о флоте обострилась в такой степени, что 22 марта при выходе моем из Шарлоттенбургской усыпальницы в парке канцлер, наконец, попросил у меня отставки. После долгих объяснений канцлер взял просьбу об отставке обратно, причем я сообщил ему мнение д-ра Бурхарда.
Посетив спустя некоторое время господина фон Бетмана в его саду, я нашел его совершенно разбитым с телеграммой из Лондона в руках. В ней содержался совершенный отказ от предложения нейтралитета и всяких других предложений, а в заключение ко мне обращались еще с увещеванием оставить фон Бетмана на посту рейхсканцлера, так как он пользуется особым доверием британского правительства. Слезы негодования блестели на глазах глубоко разочарованного в своих надеждах канцлера. Похвала иностранного правительства, только что явившегося причиной тяжких испытаний для Германии и для него самого, глубоко оскорбила канцлера. Он вторично попросил отставки. Я не принял ее и попытался его утешить. В то же время я приказал запросить германского посла в Лондоне, каким образом он вообще принял такую телеграмму и решился переслать ее в Берлин.
Теперь уже канцлер был согласен с законопроектом о флоте. Из-за лояльности, однако, последний был проведен с теми ограничениями, которые были предусмотрены на случай заключения соглашения. В Англии же, напротив, военно-морская программа была выполнена целиком. Этот «эпизод» с Гальданом характерен для политики Англии. Весь этот широко организованный маневр был устроен исключительно с целью воспрепятствовать развитию германского флота. Проведение огромной судостроительной программы в Америке, ранее обладавшей едва достойным упоминания торговым флотом, во Франции, военный флот которой превосходил по численности германский, в Италии и в России, строившей суда и за границей, все это не вызывало, однако, ни малейшего протеста со стороны Англии. А между тем и Германии, ущемленной между Францией и Россией, следовало быть вооруженной по меньшей мере так, чтобы она, обороняясь от этих стран, могла держать в своих руках свое море. Для этой цели постройка нами флота была необходима. Последний ни в коем случае не был направлен против в четыре-пять раз более сильного английского флота, обеспечивавшего превосходство и безопасность Англии в такой степени, что никакой разумный человек в Германии не мог и мечтать, чтобы германский флот сравнился с ним по силе. Флот был нам необходим для защиты наших берегов и нашей торговли. Для этого недостаточны такие средства обороны, как подводные лодки, миноносцы и мины. К тому же береговые батареи на Балтийском море так устарели и были так мизерны, что при ураганном огне тяжелой артиллерии с больших современных военных судов они были бы сметены в 48 часов. Таким образом, наши берега у Балтийского моря были почти беззащитны. Для их обороны необходим был флот. Скагеррак доказал значение и ценность флота в современной войне. Битва закончилась бы для Англии уничтожающе, если бы в рейхстаге не отклонялись все представлявшиеся до 1900 года предложения об усилении флота. Эти 12 потерянных лет уже нельзя было наверстать.