Михаил Павловец (Москва)
Лев Лосев (наст. фамилия Ли́фшиц; 1937–2009) – один из немногих поэтов, чья популярность вышла за рамки довольно узкого круга поклонников современной поэзии. Сын известного советского литератора Владимира Лифшица, выпускник знаменитой Петришуле и филологического факультета ЛГУ, в Университете он вошел в круг молодых стихотворцев-«неофутуристов», который впоследствии получил известность под названием «филологическая школа»[1]. Уехав в США в 1976 году, Лев Лосев вскоре был признан как один из ярчайших авторов «третьей волны» русской эмиграции, а также как биограф и исследователь творчества Иосифа Бродского, своего ближайшего друга и одновременно кумира. Уже самим фактом рождения в писательской семье поэт оказался причастен русской культуре, и писание им стихов, как и его работа в журнале «Костер», и последующее американское профессорство и литературоведческие штудии, кажутся вполне закономерными для его творческой судьбы.
Известно пристрастие Льва Лосева и к словесному живописанию, и живописи как виду искусства: это могло бы стать темой отдельного исследования, мы же отметим обилие у поэта произведений с «жанровыми» заголовками («Натюрморт с фамилиями» [143][2], «Городской пейзаж» [186], «Автопортрет с растением» [260]), текстов экфрастического характера («За голландские гульдены-деньги…» [387], «Истолкование Целкова» [90], «Дверь (Фото Марианны Волковой») [485], «Инструкция рисовальщику гербов» [121]) или жанровых стилизаций стихотворной подписи к картине (циклы «Подписи к виденным в детстве картинкам» [74–78] и «Поздравления друзьям на 2000-й год» [473–482]). Бытовые зарисовки, как и экфрасисы Льва Лосева – проявление общей установки его творчества на «объективность», «изобразительность», а не «экспрессивность», «музыкальность»: даже звуками поэт более живописует, чем придает музыкальную экспрессию своим стихам.
Упомянутый нами выше лосевский опыт существования в трех культурных измерениях – литературного истеблишмента, литературного андеграунда и, позднее, эмигрантской среды – наложил свой отпечаток на то, как тема быта преломилась в поэзии Льва Лосева. Данная тема применительно к его творчеству обширна и многогранна, поэтому нам хотелось бы лишь несколькими штрихами обозначить отношение поэта к трем ключевым дихотомиям бытописательской линии в русской поэзии. Имеются в виду цветаевская, коренящаяся в романтической традиции, дихотомия «быта и бытия»; эмигрантская и подсоветская оппозиция «быта и безбытности» и, наконец, важная, прежде всего, для официальной советской культуры антитеза «старого и нового быта» (быта буржуазного и социалистического). По-видимому, для Лосева не было характерным вслед за его любимой поэтессой (а он величал себя не только «осипологом» и «бродскистом», но и «маринистом») противопоставлять убогость быта величию духовных прозрений, по сути выводя второе из первого. Лосев, как можно судить и по его мемуарам, и по поэтическим произведениям, с детства жил в бытовом плане несколько благополучнее большинства своих сверстников – да и его быт нью-гэмпширского профессора не отличался бедностью, хотя и не был роскошным. Поэт умел ценить бытовой комфорт и повседневные радости, особенно гастрономические, и даже воспел некоторые из них в своих произведениях («Слегка заплетаясь [96], «Bushmills» [338]).
При этом поэт отдавал себе отчет в скудости быта большинства людей его круга, прежде всего писателей и художников, как и убогости советского быта в целом. Однако эта убогость вовсе не осмыслялась им как непременное условие для независимого творчества или его непременное следствие. Скорее «качество быта», если можно употребить тут это понятие, его интересовало в плане историческом и психологическом, то есть, во-первых, как отражение соответствующей эпохи, во-вторых, как проекция личности изображаемого им человека (не обязательно художника, но как правило).
Действительно, в своих бытовых зарисовках Лосев старается придерживаться принципа историзма: так, в многочисленных словесных портретах известных деятелей прошлого он обязательно погружает многих из них в бытовой антураж, снимая идеализирующий налет с образа тех эпох, к поэтизации которых были так расположены многие его предшественники, да и современники – речь идет прежде всего об эпохах русского Просвещения, «золотом» («Пушкинском») и «серебряном» веке отечественной культуры. Советская эпоха тоже вписывается в этот ряд, тем более что идеализированный образ советского быта начал формироваться в искусстве соцреализма одновременно с реальными чертами самого этого быта. Деидеализация у Лосева, впрочем, вовсе не носит профанирующего или разоблачительного смысла по отношению к эпохе и ее персонажам: автор стремится лишь восстановить истинный облик исторической эпохи, соединяющий в себе, с точки зрения так называемой «высокой культуры», несоединимые вроде бы начала.
Не натопить холодного дворца.
Имея харю назамен лица,
дурак-лакей шагает, точно цапля,
жемчужна на носу повисла капля.
В покоях вонь: то кухня, то сортир.
Ах, невозможно не писать сатир.
(«Кантемир (Петербург)» [103] – из цикла «Выписки из русской поэзии»)
Впрочем, этот историзм подхода вовсе не означает, что Лосев проводит жесткие границы между различными эпохами и присущими каждой из них особой культурой быта, материальной культурой. В этом смысле весьма показателен один из самых необычных – и самых известных текстов поэта – произведение «Лучок нарезан колесом…» [79]. Данный текст по сути является метаэкфрастической пародией на экфрасис, так как одновременно содержит в себе описание живописного натюрморта – и процесса его создания; более того, будучи ритмизированным (полиметрическим) и рифмованным, он организован не в стиховую форму, а вписан в графическую рамку наподобие живописной, заполняя собой все внутрирамочное пространство (в большинстве из известных нам печатных редакций стихотворения)[3].
При этом визуальный образ в данном произведении Лосева текстуализируется: незавершенность натюрморта предваряется эпиграфом («Характерная особенность натюрмортов петербургской школы состоит в том, что все они остались неоконченными. Путеводитель»), тематизируется в самом тексте («Остается неоконч еще одна картина») и в подписи под текстом, также заключенной в рамку, на этот раз наподобие подписи к картине («Л. Лосев (1937–?). НАТЮРМОРТ / Бумага, пиш. маш. Неоконч.»). Совершается и обратная операция: текстуализация вновь подвергается визуализации – можно сказать, вторичной: неоконченность произведения передается отсутствием ряда знаков препинания и заглавных букв в начале ритмических (квазистихотворных) периодов (стилизуя черновик), полиметричностью текста, тяготеющего, тем не менее, к силлаботонике, а также использованием сокращения самого слова «неоконч» и пустого незаполненного пространства в левом нижнем углу рамки в большинстве вариантов произведения. Неоконченность натюрморта мотивирована в тексте внеэстетическими, то есть житейскими, вполне бытовыми причинами: рисуя немудреную композицию из полного графина, горбушки хлеба, соленого огурца и колечек лука, нищий художник одновременно потребляет их в качестве выпивки и закуски и, свалившись во хмелю, не успевает закончить картины, к тому же уничтожив живописуемую им натуру. Эта незаконченность коррелирует в тексте с датировкой жизни автора – самого Льва Лосева, причем указана только дата рождения, а дата смерти заменена вопросительным знаком, то есть жизнь дается тоже как, возможно, еще не завершенная – или завершенная «не по правилам», без фиксации ее финала. Тем самым, несмотря на наличие в стихотворении четкой рамы, отделяющей пространство искусства от внеэстетической реальности быта (даже рам двух типов – словесного рамочного компонента и двух графических рамок), Лосев словно бы испытывает на прочность эти границы. Данному эффекту способствует и присущая его опусу «поэтика черновика», ведь, по замечанию Виталия Лехциера,
«…черновик – это текст творчества, текст перехода (превращения) исходного материала жизни в произведение… Возможно и наоборот (?). Черновик – это также текст возвращения произведения в исходный материал жизни»[4].
С точки зрения использования исторических реалий, в стихотворении вроде бы речь идет о дореволюционной эпохе: упомянуты Петербург, лавочка, наличие у героя служанки Васьки, имена художников-современников Иванова и Щедрина – кстати, под этими фамилиями прославились несколько русских живописцев конца XIII–XIX вв.)[5]. С другой же стороны – и смешение персонажа стихотворения с его реальным автором, и сам характер вторжения быта художника в его творчество, вместо того чтобы, напротив, быть этим творчеством одухотворенным или хотя бы организованным, является скорее пародийным по отношению к «жизнестроительным» стратегиям первых десятилетий ХХ века: утопическая эстетизация быта приводит в итоге к его редукции до артефакта или выставочного экспоната и исчезновению в реальности. Так успехи советского колхозного строительства были куда убедительнее в их изображении в искусстве, тогда как в действительности они оборачивались уничтожением сельского хозяйства. Впрочем, на сюжет данного текста можно посмотреть и иначе: запечатленный в нем быт художника был более характерным для среды художественного андеграунда второй половины ХХ века, известной автору не понаслышке.
Собственно, к этой традиции стихотворение и отсылает: судя по всему, «петербургской школы натюрморта» не существовало, о чем свидетельствует Андрей Арьев, говоря о вымышленности цитируемого в эпиграфе «Путеводителя»[6]. Видимо, она выдумана Львом Лосевым в противоположность «ленинградской школе живописи» соцреализма 1930–1980-х годов, о которой ее исследователь и пылкий адепт С.В. Иванов, в частности, сообщает:
«…художники ленинградской школы, включая и ее «левое» крыло, отвергли путь открытой конфронтации с властью и сближения с андеграундом, ведущий, по замечанию Л.В. Мочалова, к подмене ценностных авторитетов, чреватый негативными последствиями для самого искусства, так как отодвигал вопросы качества на задний план и зачастую вел к полному упразднению понятия профессионализма, к низведению искусства до формы высказывания, маскирующей политическое инакомыслие»[7].
Таким образом, советским лояльным к власти живописцам поэт противопоставляет независимых художников прошлого, а советскому Ленинграду – Петербург, к моменту создания стихотворения еще не вернувший свое первоначальное название: именно от дореволюционной культуры, через голову большинства советских художников, выстраивала свою генеалогию культура андеграунда.
Конечно, убогость быта многих независимых живописцев и в дореволюционную, и в советскую эпоху может быть объяснена как их собственной бытовой беспомощностью и склонностью к возлияниям, так и равнодушием государственной власти к нуждам художников. Однако в советской культуре эта проблема получает дополнительное, идеологическое измерение: одна из постоянно возникающих в творчестве Льва Лосева тем – проблема сервилизма художников, будь то поэты, композиторы или живописцы. Один из наиболее показательных тут примеров – стихотворение «Рассказ композитора Койзырева о вселении в новую квартиру» [192] из цикла «Маяковскому». Уже название подсказывает, что оно является своего рода переделкой на новый лад известного стихотворения Владимира Маяковского «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру» (1928). Сам поэт данную форму, активно им культивируемую, называл «футуристический пастиш»[8]: у ее истоков – не только пародическая традиция, а также традиция детских травестирующих переделок популярных песен и стихов, но и опыт ряда русских футуристов по радикальной трансформации, как правило полемической, известных стихотворений их предшественников: можно вспомнить опус Давида Бурлюка «И.А.Р.» («Каждый молод молод молод…»), само название которого расшифровывается как «Из Артюра Рембо», или его же ««Звуки на а широки и просторны…», являющееся полемической репликой на стихотворение Рембо «Гласные».
Опубликованное на закате нэпа, 18 февраля 1928 года в центральном печатном органе ЦК ВКП(б) – газете «Правда» под шапкой: «Из книги „Культурная революция“»[9], стихотворение Маяковского стало одним из самых известных образцов утилитарной поэзии советской эпохи. Оно для многих знаменовало сдачу революционной идеологии 20-х годов, и ее главного певца – Владимира Маяковского, перед нарождающимся советским вариантом консюмеризма[10] – процесс, который нашел отражение в целом ряде произведений той эпохи – романе Ю. Олеши «Зависть», Л. Леонова «Вор» и др. Поэт, известный своим негативным отношением к мещанскому быту, людям, «имеющим ванную и теплый клозет», вдруг от лица простого уральского литейщика складывает оду на тему решения «квартирного вопроса» (тем самым подменяя «свое» слово – «чужим», персонажным). Впрочем, характерно, что у Маяковского весь восторг героя направлен на обретение им ванны с горячей и холодной водой (неслучайно один из первоначальных вариантов названия стихотворения был «“Хол” и “гор”»), тогда как остальные признаки бытового комфорта оставлены в стихотворении без внимания. Человек почти болезненно чистоплотный, Маяковский в своем творчестве мотивы «стирки» и «мытья» сделал сквозными (вспомним его знаменитое «И кроме / свежевымытой сорочки, / скажу по совести, / мне ничего не надо»[11] из программного «Первого вступления к поэме «Во весь голос»). Вчерашний футурист осмыслял революцию как социальную и онтологическую гигиену, на что Лев Лосев обратил внимание в своей литературоведческой работе «М о яковский», отмечая «пристрастие поэта к тропам и фигурам гигиенического содержания: антитезе грязь/чистота и многочисленным метафорам чистки, мытья, дезинфекции »[12].
Однако в стихотворении самого Лосева меняется не только социальный статус лирического персонажа – из простого работяги он становится успешным советским композитором, к тому же с несколько «евреизированной» фамилией, звучание которой имитирует ашкеназское – восточноевропейское произношение[13]. Стихотворение построено на антитезе советского коммунального быта – и быта советской элиты, идеологически обслуживающей власть и за это имеющей преференции в виде доступа к буржуазным, то есть по сути – антисоветским благам. Иными словами, лицемерно воспевая коммунальный быт, сами советские мастера искусств предпочитали не иметь с ним дела, их задачи были иными: в условиях дефицита бытовых благ в СССР убеждать публику в естественности коммунальных форм общежития, освященных идеологией, взамен будучи избавленными от прелестей коммуналки. Характерный пример тут – Евгений Евтушенко, автор двусмысленного «Плача по коммунальной квартире» («Со звериной болью поминальной / плачу по квартире коммунальной») и «Размышлений у черного входа», где позднесоветская система «блата» осуждается с позиции революционной романтики 1920-х годов («И с какого же чёрного года / в нашем времени ты завелась, / психология чёрного хода / и подпольного нэпманства власть?»). Не случайно неприязнь к знаменитому триумвирату советских «эстрадных поэтов» Лев Лосев разделял с большинством представителей неподцензурной культуры. Герой лосевского стихотворения (и его многочисленные прототипы) тем и отличались от Владимира Маяковского, официально признанного в качестве первого советского поэта, что тот в быту действительно славился скромностью и из всех благ индивидуального жилья воспел лишь ванную, тогда как для героя Лосева ванная, судя очень всему, скорее место релаксации, чем очистительной гигиены, насущной для всякого человека, занятого тяжелым физическим трудом.
И последнее, что на что хочется обратиться здесь внимание, – на то что советский быт нередко драпируется у Лосева формами идеологической презентации – прием, перенятый поэтом скорее у художников-концептуалистов, чем у соцреалистов: если у последних нередкое присутствие пропагандистского дискурса на живописном полотне (как правило в виде лозунгов, плакатов, портретов вождей и т.п.) выполняло функцию своего рода идеологического комментария к идиллическим картинам советского быта, то и у концептуалистов, и у Лосева это присутствие создает контраст, дискредитирующий или пародирующий запечатленный быт. Так, утро героя стихотворения «1. Allegro: Ленинград, 1952» [362–363] из стихотворного триптиха «Сонатина безумия» проходит под аккомпанемент песен «Русский с китайцем братья навек» и «Много в ней лесов, полей и рек», и даже справляя нужду на заводском дворе, герой видит фрагменты лозунгов:
Из-за разросшегося куста
не все было видно ему:
ПОД ЗНАМЕНЕМ ЛЕ
ПОД ВОДИТЕЛЬСТВОМ СТА
ВПЕРЕД К ПОБЕДЕ КОММУ»
Композитор Койзырев как раз один из тех, кто создает эти идеологические тексты – он автор «Сюиты строителей» и «Едут, едут девчата на бал», однако обретенная им квартира изолирована от окружающего мира, роль же идеологических маркеров тут играют модные в нарождающемся советском «среднем классе» бренды и имена, подчеркивающие статус владельца, а вовсе не его идеологическую чистоту: «я в системе «Сони» на полный врублю Вивальди». Само метонимическое замещение вещи ее брендом или автором характерно для консюмеристского дискурса, который куда более органичен для его носителя – представителя советского культурного истеблишмента, чем дискурс официальной идеологии, ведь даже выбранная героем музыка Вивальди антитетична той музыкальной продукции, которая вышла из-под его пера и была успешно конвертирована им в материальные блага.
Таким образом, вовсе не пристрастие к бытовым благам и уюту осуждается Львом Лосевым, но лицемерное двоемыслие советских «деятелей искусств», для которых «борьба с буржуазными ценностями», среди которых бытовой комфорт был одним из важнейших, служила способом сохранять эксклюзивное право на пользование этими ценностями в стране победившего социализма.
Die sowietische Lebensformen in Lev Losev’ Poesie.
Lev Losev war einer der herausragenden Vertreter die sogenannte «philologische Schule» in russische unzensierte Poesie. Er ist daran ineressiert, wie der Lebensart ist mit mit der Epoche, Kultur, soziale Beziehungen verbunden. Losev ist im Schriftstellerfamilie geboren, deshalb schenkt er besondere Beachtung auf Lebensweise eines Künstlers. Gewöhnlich zeigt Losev den Bild der Künstler durch ihre Lebensart. Dürftiges sowjetische Alltag der inoffiziellen Künstlers ist von Konsumismus der sowjetischen Künstlers entgegengesetzt. Losev zeichnet darauf, daß solche Apologie die Sowjetordnung (mit ihre alltägliche Unordnung und Dürftigkeit) ist eine Preis für die Möglichkeit, der Früchten des Bourgeoislebensart gebrauchen.
Лев Лосев – один из наиболее ярких представителей поэтов так называемой «филологической школы» в русской неподцензурной поэзии. Быт интересует писателя с точки зрения связи форм повседневности с соответствующей эпохой, культурой, социальными отношениями. С рождения принадлежа к литературной среде (Лосев родился в семье писателя), поэт особое внимание уделяет быту художника. Обычно образ художника в поэзии Лосева дается через его преломление в быту. Скудный советский быт деятелей неофициального искусства противопоставляется консьюмеризму советских художников. Лосев отмечает, что лицемерное воспевание советского строя с его бытовой неустроенностью для большинства из них – плата за возможность пользоваться плодами вполне буржуазного уклада.
Михаил Павловец, кандидат филологических наук, доцент, профессор кафедры русской и зарубежной литературы и методики Института гуманитарных наук Московского городского педагогического университета
Das sowjetische Alltagsleben in der Dichtung von Lev Losev
Lev Losev war ein bedeutender Vertreter der sogenannten “philologischen Schule” in der russischen unzensierten Dichtung. Der Alltag interessiert den Schriftsteller hinsichtlich der Verbindung der Alltagsformen mit der entsprechenden Epoche, der Kultur und den sozialen Beziehungen.
Losev trat von Geburt an mit einem literarischen Milieu in Kontakt (er wurde in eine Schriftstellerfamilie geboren), entsprechend schenkt er dem Alltag eines Künstlers eine besondere Beachtung. Die Gestalt des Künstlers findet in Losevs Dichtung ihren Niederschlag in der Regel durch ihre Verkörperung im Alltagsleben. Das kärgliche Alltagsleben der Kunstschaffenden der inoffiziellen Kunst wird dem Consumerism der sowjetischen Künstler gegenübergestellt. Losev merkt an, dass der heuchlerische Lobgesang auf die sowjetische Gesellschaftsordnung mit dem ihr eigenen Chaos im Alltaglichen ist für die Meisten von ihnen der Tribut für die Möglichkeit, Früchte einer (wohl-)bourgeoisen Lebensweise zu genießen.
[1] См. антологию этой группы: «Филологическая школа». Тексты. Воспоминания. Библиография. / Сост.: Виктор Куллэ, Владимир Уфлянд. М.: Летний сад, 2006.
[2] Здесь и далее ссылки на названия стихотворных произведений и цитаты из них будут даны непосредственно в тексте в квадратных скобках с указанием страницы по следующему изданию: Л. Лосев. Стихи. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2012.
[3] Одно из исключений – его публикация в антологии поэтов «Филологической школы» («Филологическая школа», с.535), где последняя строчка не доведена до правого края рамки, так что возникает эффект незакрашенного пространства холста.
[4] Лехциер Виталий. Апология черновика, или Пролегомены ко всякой будущей… // «Новое литературное обозрение». 2000 № 4 (44), С. 269.
[5] Живописцы Михаил Матвеевич Иванов (1748–1823), Андрей Иванович Иванов (ок. 1776–1848) Иван Алексеевич Иванов (1780–1848), Александр Андреевич Иванов (1806–1858); Сильвестр Феодосиевич Щедрин (1791–1830) Аполлон Феодосиевич Щедрин (1796–1847), Семён Фёдорович Щедрин (1745–1804).
[6] «Лучок нарезан колесом. Огурчик морщится соленый. Горбушка горбится. На всем грубоватый свет зеленый…» — такой вот неоконченный натюрморт создал как-то Лосев, заключив его, как положено картинке, в рамочку. И приписал — как будто бы из «Путеводителя»: «Характерная особенность натюрмортов петербургской школы состоит в том, что все они остались неоконченными» - Арьев Андрей. Нечувствительный Лосев.// Звезда. 2007, №6. URL: https://www.zvezdaspb.ru/index.php?page=8&nput=777
[7] Иванов С.В. Неизвестный соцреализм. Ленинградская школа. Спб: 000 «НП-Принт», 2007. С.24.
[8] См. Лосев Лев Меандр. Мемуарная проза. М.: Новое издательство, 2010, с.229.
[9] Маяковский В.В. Собрание сочинений. В 13 тт. Т.9. М.: ГИХЛ, 1958. с. 543.
[10] Подробнее об этом процесс см.: Вихавайнен Т. Внутренний враг: борьба с мещанством как моральная миссия русской интеллигенции / Пер. с англ. Е. Герасимовой и С. Чуйкиной. СПб.: Издательский дом «Коло», 2004.
[11] Маяковский, Т.10., с. 285.
[12] Лосев Лев. М о яковский. // Лосев Лев. Солженицын и Бродский как соседи. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2010. С. 184.
[13] Вряд ли в этом следует видеть антисемитский выпад еврея Лосева, который лишь отразил известный факт, что среди советских композиторов-лоялистов было немало евреев (Матвей Блантер, Исаак Дунаевский, Даниил Покрасс, Ян Френкель, Оскар Фельцман, Марк Фрадкин и др.), а заодно обыграл ксенофобский миф, противопоставлявший простых русских трудящихся якобы в основном еврейской по своему этническому составу советской интеллигенции.