Христос в Гефсиманском саду. 1878.

В 1878 году с мольберта художника сошло новое, во многом неожиданное, и не только для самого автора, но и в целом для русской религиозной живописи, полотно «Христос в Гефсиманском саду». Произведение, наверное, единственное в своем роде, так как в нем нет изображения лика Христа.

Для Перова это имело принципиальное значение, и, следовательно, по логике вещей главным для него было сохранение в чистоте и неприкосновенности евангельской сути образа Христа.

Тем самым Перов, сам того не подозревая, выступил очень серьезным оппонентом Иванову и всей пошедшей от него традиции, когда художник из самых добрых побуждений наделяет образ Христа мыслями и чувствами, которые считает самыми высокими, самыми главными, но только в своем понимании. И при этом не замечает подмены Христа собою, с чего, собственно, и начинается сугубо мирское, а не духовное толкование как самого образа Спасителя, так и его Божественной ремудрости. Камень преткновения всей русской религиозной живописи второй половины XIX века.

Отказав себе в использовании самого благодатного, самого выразительного элемента в психологической характеристике образа — лика Христа, Перов тем самым максимально сужает круг своих возможностей. Он оставляет в стороне пришедшее с Ивановым философское осмысление внутреннего мира Христа. И тогда восприятие Его как человека (на личностном уровне), что было присуще Иванову, а затем станет характерным для Крамского, Ге, Поленова и других, отступает на второй план, точнее, вообще уходит из поля зрения.

В своей картине Перов сосредоточился не на трактовке евангельского сюжета, а на проявлении двойственной природы Христа: человека и Бога. Причем двойственности, раскрывающейся не в чудесном деянии, а в молитвенном состоянии.

Вся предметная среда на холсте: природа, строения и сама фигура Христа прописаны художником достаточно объемно, но одновременно с этим павшая на них ночная тень разрушает изображение, дематериализует его, привнося в картину атмосферу некой призрачности.

Так, черная мгла, растворившая в себе розовый куст, не оставила от него даже очертаний, а только неосязаемую паутину теней, перетекающих в такое же эфемерное отражение ветвей слева.

Подавленные тьмой, плоскими воспринимаются и могучие деревья, о массивности которых свидетельствует лишь слабый лунный свет, скользящий по их крутым бокам. Ночь, накрывшая город, что виднеется вдали, поглотила объемность его строений, причудливо сведя их к двухмерным силуэтам. И природа, и городской пейзаж, утрачивая под покровом ночи свою фактуру, весомость, как-то сразу начинают трансформироваться в свою прямую противоположность — мир теней, бесплотный, неуловимый, как и дух, почти ирреальный, в котором сугубо чувственное восприятие цвета и формы меняется на какое-то иное самоощущение, с оттенком мистического.

Этот мир уже надвигается на павшего ниц Христа, постепенно нивелируя, уплощая объемы Его фигуры. А тени, отбрасываемые ею, уже почти сливаются в единое бесформенное пятно. В потоке лунного света выявляется рваный рисунок теней, наползающих на спину, шею, плечи Христа, Его вытянутые вперед руки. Разбеливая живой цвет кожного покрова, он высвечивает их мертвенную бледность, словно жизнь в них еле теплится, уже готовая оставить эту плоть. Черный ажур теней медленно, но верно подминает, впитывает в себя зеленый цвет плаща и темно-вишневый хитон — характерное цветовое сочетание одеяния Христа, Его колористическая иконография.

И, наконец, как предвестник совсем близкой крестной смерти, завис прямо над самой головой Христа терновый венец. Завис не ясно, призрачно, размывая конкретику восприятия и тем самым позволяя нам увидеть в венце не только ореол мученичества, но и проглядывающий в нем нимб святости. Так в художественном повествовании, переведенном на язык символов, реальность неотвратимой Голгофы освящается великим откровением Духа.

Поскольку смерть Христа сама по себе необычна, постольку и действие тени как средства выражения также неоднозначно. И потому художник наделяет ее функцией не только разрушения, но и созидания.

Покрытые плотной тенью деревья с мягкими изгибами своим текучим, волнообразным ритмом поднимаются с земли, словно восходящие к небу мощные языки пламени, символизируя собой силу духовного горения Христа в преддверии возвращения Бога-Сына к Богу-Отцу.

Такая сложная, многоплановая логика образного строя картины оправдана не только фактором ночи, в которой разворачивается евангельское действо, но прежде всего тем молитвенным состоянием, в котором надмирная, сакральная сущность Христа начинает уже в Нем Самом подавлять Его человеческое начало.

Отсюда эта призрачность всего земного. Реален лишь миг, в котором соприкоснулись земля и небо, материя и дух, время и вечность.

И потому столь доминируют в картине вертикальные ритмы, разнося по всему полотну живое дыхание предсмертной молитвы Христа.

Сохраняя верность евангельскому тексту, художник изобразил в долине, у подножия холма ночной город с узкими светящимися щелями окон, вытянутыми, словно от удивления и страха. Перов сознательно лишает город явных географических признаков, особенностей национальной архитектуры.

И уже поэтому он оказывается принадлежностью не отдельного народа или страны, но воспринимается собирательным образом всего человечества и даже шире — дольнего мира, замершего в каком-то почти мистическом ожидании высвобождающейся божественности Христа.

По своим идеологическим установкам картина Перова занимает совершенно особое место в русской религиозной живописи XIX века, являя собой без преувеличения безусловный прецедент.

Дело в том, что церковная иконография не знает сюжета «Гефсиманский сад», но зато еще со времен Проторенессанса он стал одним из излюбленных в творчестве станковистов. Возможно, их привлекал здесь сам момент минутной слабости Христа, что так присуща человеческой природе вообще.

Чаепитие в

Мытищах,

Близ

Москвы.

1862.

Перова, одного из основных мастеров Товарищества передвижников, интересовала жизнь конкретного человека, его боль и страдание, судьба униженных и оскорбленных. Его творчеству присуща социальная критика, осуждение несправедливости, общая бескрасочность, воспринимающаяся сегодня не как недостаток, а как особенность "художественной скорби"

В начале 60-х годов Перов создал ряд обличительных жанровых картин: «Проповедь на селе», «Сельский крестный ход на пасхе», «Чаепитие в Мытищах». Художник заостряет социальные характеристики персонажей вплоть до гротеска, дабы воочию указать на конкретных носителей общественного зла – церковников.

На картине «Чаепитие в Мытищах» изображен священник, отказывающий в помощи нищему инвалиду, получившему Георгиевский крест во время Крымской войны.

Сюжетом «Чаепития», так же, как и «Сельского крестного хода», послужили действительные происшествия, которые Перов наблюдал во время путешествия по окрестностям Москвы. Подобное чаепитие происходило у него на глазах, когда он ходил к Троице-Сергиевой лавре. Он видел и самодовольно-равнодушного священника, и робкого послушника, которых потом изобразил на своей картине. В этой сцене мы также видим воина калеку с оборванным мальчиком, которых прогоняет молодая служанка. Таких обездоленных нередко можно было встретить на дорогах Руси.

КОЛЛЕКЦИЯ КАРТИН