Порядок, факт и ценность

Роберт Брамо

ПЛАТОН

Порядок, факт и ценность

(Из книги Роберта Брамо «Философы Древней Греции» М. 2002. Из-во «Центрополиграф»)

Платон — это философия, и фило­софия — это Платон.

Плутарх

Два великих афинских ученых-творца, стараясь ответить и на тот вопрос, который интересовал Фалеса, и на тот, который тревожил Сократа, свели все интуитивные открытия, сделанные до них грека­ми в философии и естественных науках, в две вели­колепные теоретические системы. Этими учеными были конечно же Платон и Аристотель.

Если основной характеристикой системы Плато­на может быть какая-то одна идея, то это идея Добра. Этот ценностный принцип в определенном смысле является целью всего философского умствен­ного исследования и создает систему координат Для Платоновой новой карты реального мира¹.

На этой карте Платон разместил сделанные до него интуитивные открытия греческой мысли и опробовал полученную систему, применяя ее к раз­личным проблемам и среди них — к тем вопросам, которые побудили его заняться философией: о при­роде человеческого «я» и об отношении этого «я» к обществу.

Деятельность Платона можно разделить на че­тыре периода в соответствии с этапами развития и изменения его мысли. Платон перешел от поэзии своих сократовских диалогов к практической дея­тельности, от практики к теоретизированию, от философского видения мира к точной проверке и критике.

Судьба его идей тоже сложилась интересно. Мно­гие последующие философские разработки, которые имеют определенные общие черты, получили название «платонизм».

Однажды Уайтхед охарактеризовал западную фи­лософию как «ряд примечаний к Платону», и эта оценка вряд ли преувеличена. Платон с его даром те­оретического видения дал Западу традицию, которая не прервалась до сих пор, и цель, которой Запад так и не достиг².

Говоря о Платоне и Аристотеле, важно получить некоторое представление о тех общих моделях и ос­новных темах, которые дали им возможность увидеть и изобразить все сущее и все знание в их великом разнообразии и сложности как одно упорядоченное целое. Дать это представление в сжатом виде трудно, и при этом остается слишком мало места для иллюс­тративных примеров, но, к счастью, и Платон и Арис­тотель взяли за точку отсчета ту историю философии, которую мы только что проследили, и, возможно, в предыдущих главах встречаются некоторые оценки, примеры и предположения, которые имеют отношение к Платоновой идее-форме и Аристотелеву понятию причинно-следственной связи.

После Сократа в афинской философии начались путаница и хаос. Сократ показал, что наука, послужив­шая источником для применявшейся раньше модели абстрактного теоретического мышления, не могла учесть составляющие человеческой жизни —- связанные с понятием ценности, — которые играют в ней такую важную роль. Горгий и другие софисты пока­зали, что теоретическая философия, по свидетельству самих же философов, приводит к противоречивым вза­имоисключающим выводам и даже не способна дать такое описание мира фактов — своего предмета изу­чения, где бы последовательно проводился какой-то один принцип. Проблемы, накопившиеся за три века исследований и споров, никак не складывались в еди­ную четкую и заслуживающую доверия схему. Даже имея перед собой мощнейший по силе пример — жизнь Сократа, философы испытывали искушение за­менить философию какой-либо другой отраслью зна­ния — риторикой, медициной или физикой — либо ограничиться исследованиями в области логики или этики. В этих узкоспециальных областях перед ними не вставала непосильная задача попытаться дать пол­ный системный ответ на изучаемый вопрос.

Для синтеза старых идей и новых проблем был ну­жен гений — человек, который обладал бы тонкостью чувств поэта и способностью точно оценивать абст­рактные построения, которая есть у математиков. Но тонкости чувств и дара точной оценки было недоста­точно. Они одни могли бы породить лишь туманные восторги. В придачу к ним было необходимо безоши­бочное чувство совместимости и формы, способность увидеть, каким образом складываются друг с другом самые несоединимые компоненты. Гений Платона в такой окружающей среде, как Афины, отвечал всем этим требованиям и спас теоретическую философию от угрозы испытать пренебрежение, увязнуть в мело­чах и банальностях или быть отвергнутой.

Стать философом Платона побудила казнь Сокра­та. Платон, в то время молодой аристократ, собирался быть политиком. Он отказался от этих честолю­бивых планов и создал свои сократовские диалоги — серию блестяще написанных вымышленных разгово­ров и речей, где центральным действующим лицом является Сократ. Целей у Платона при этом было две: во-первых, защитить Сократа от приговора афин­ского суда и, во-вторых, продолжить дело Сократа — ставить вопросы, когда афинские политики надеялись, что прекратили это.

О жизни Платона до того, как ему исполнилось двадцать три года, мы знаем очень мало. Он был ро­дом из семьи, уже давно занимавшей высокое положе­ние в Афинах. Сократ был другом этой семьи, и Платон с детства был знаком с Сократом и восхи­щался им, хотя, вероятно, формально Сократ не был ни его учителем, ни его воспитателем. Отчим Платона, Пириламп, активно участвовал в политической жизни Афин в то время, когда там правил Перикл; два его других родственника, Критий и Хармид, возглавляли мощную консервативную политическую партию. По­этому вполне естественно, что в юности Платон не мог представить себя в будущем никем, кроме политика. Это согласуется и с тем, как он описывает себя в «Седьмом письме». Рассказ о том, что у него была большая мечта писать стихи, трудно проверить, но, учи­тывая литературный талант Платона, это вполне мо­жет быть правдой. Он не обязательно должен был считать эти две цели несовместимыми.

Первая попытка Платона принять активное учас­тие в политической жизни Афин относится к тому времени, когда закончилась Пелопоннесская война и Совет Тридцати установил свою диктатуру. Критий был главой этого совета, а Хармид членом, и молодой Платон получил приглашение стать одним из Тридцати. Но он решил немного подождать и посмотреть, что они будут делать, и отказался войти в этот совет, ког­да увидел, что из-за несправедливости и беззакония диктаторов годы войны кажутся людям счастливым временем. Когда Анит со своей демократической группой вернулся к власти, Платон посчитал это вре­мя подходящим для того, чтобы начать ту карьеру, о которой мечтал. Хотя Платон и был аристократом, он не был сторонником тех крайних идей, которых при­держивалась антидемократическая группа; так что, когда Анит пришел к власти, Платон вполне мог на­деяться, что может быть полезен в деле восстановле­ния политического единства Афин.

Но как раз в это время Анит, напуганный той сво­бодой, с которой Сократ высказывал свои взгляды, сфабриковал ложные обвинения, которые привели под суд и на казнь того, кто был для Платона горячо лю­бимым старшим другом, и Платон снова отложил на будущее свои честолюбивые замыслы. Он был ра­зочарован, возмущен и оскорблен, когда обнаружил, что в демократических Афинах так же, как в Афи­нах олигархических, несправедливость неразлучна с властью³. Является это необходимым следствием, вы­текающим из самой природы общества, или может су­ществовать общественный строй, при котором такой человек, как Сократ, был бы оценен по достоинству и люди уважали бы правосудие, — об этом Платон не переставал думать и писать все годы своей философ­ской деятельности. Но независимо от того, как отве­чала на этот вопрос теория, реальная политическая практика его времени убедила Платона, что он не может быть политиком, и больше он никогда не пы­тался сделать управление государством своей профессией.

Видимо, сразу после казни Сократа Платон уехал из Афин и короткое время жил в Мегаре; тогда же он на­чал писать свои сократовские диалоги. Он был глубоко убежден, что Сократ был прав — прав относительно внутренней ценности справедливости, прав относитель­но важности вопросов, которые он ставил, прав в том, что людей необходимо заставить остановиться и серьезно задуматься над тем, кто они такие и куда они идут. Пла­тон не хотел допустить, чтобы афиняне добились успеха и заставили Сократа замолчать, казнив его; Платон хо­тел доказать, что Сократ был, как тот сам говорил, благо­детелем общества, а не преступником.

Эти воображаемые беседы — классические образ­цы литературно-философской драмы. Хороший при­мер этого — спор о природе умеренности в диалоге «Хармид»⁵. Сократ встречает Крития и Хармида и устраивает им допрос на эту тему. Оба не отличаются умеренностью, но каждый из них думает, что знает, что это такое. Предполагается, что читатель тоже убеж­ден, что знает это, и что он соглашается по очереди с каждым. Сократ, с его страстью к выяснению истины через вопросы, показывает и читателю, и персонажам диалога, что очевидные понятия, которые они призна­ют истинными, определены нечетко и не годятся для отстаивания в споре. В конце беседы Критий и Хар­мид действительно становятся, хотя лишь на время, более умеренными и мудрыми. В конце диалога они уходят от Сократа. А читатель знает из афинской ис­тории, что эти двое организовали режим Тридцати с его разнузданным террором. Более яркой и драматич­ной картины взаимодействия идей, характеров и по­ступков нельзя себе представить.

Когда Платон сумел воссоздать в своих сочинени­ях сократовскую страсть к выяснению истины путем расспросов, он написал и литературный портрет Сокра­та, где подчеркнул то, о чем говорилось в предыдущей главе: жизнь самого Сократа доказала истинность его высказывания о том, что иногда люди поступают так, а не иначе, потому что следуют своим идеалам. Создан­ное Платоном описание суда над Сократом, времени, проведенного Сократом в тюрьме, и его последней бе­седы с друзьями в день казни показывает, что Сократ последовательно действовал согласно своим принци­пам: как справедливый человек, он не шел ни на ка­кой компромисс, когда нужно было делать то, что он считал правильным. Поскольку некоторые афиняне, в том числе друг Сократа Ксенофон, не поняли, почему он так упрямо отказывался идти на компромисс с пра­вительством, Платон поставил себе задачу разъяснить им это⁶.

У этих ранних диалогов Платона широкий круг персонажей и тем: Сократ разговаривает не только с политиками, но и с ведущими софистами того време­ни, с религиозным фанатиком, с мальчиками, с вы­школенным по части светских манер, но пустоголовым юнцом, который только что закончил учебу у масте­ра-софиста Горгия, и со многими другими. Их дис­куссии переходят от критики Гомера к теории языка и дальше к более распространенным темам мужества, мудрости, умеренности и определения человеческого совершенства в общем смысле слова⁷.

Эти диалоги зачаровывают своих читателей с тех пор, как были написаны. Эти образцы редко встреча­ющегося сочетания красоты стиля и формы с дерзос­тью содержания постоянно кто-нибудь переписывал, переводил, комментировал и многие читали.

То, что Платон, выбирая форму для своих философ­ских работ, остановился на диалоге, было гениально.

Как мы уже видели, на ранних этапах развития фи­лософии не было всеобщей договоренности о том, что­бы выражать свой взгляд на мир в той, а не иной ли­тературной форме. Какую форму выбирал философ — эпическую поэму, короткое изречение или чертеж, — зависело, видимо, от того, какой аспект реальности он считал наиболее важным. Одновременно философы осмысливали изучаемое в таких объективных терми­нах, что Сократ мог обвинить их в том, что они забы­вали учитывать себя самих⁸. Ведь если реальность — это единая система, внутри которой находятся связан­ные между собой природа и человек, то философия и в форме и в содержании должна соблюдать «правиль­ное расстояние» или «правильный баланс» между без­личным внешним миром и индивидуальной реакцией наблюдателя на него.

По сравнению с работами самых первых филосо­фов диалоги Платона представляют собой новое сло­во в аргументации, доказательствах и объективности. В них нет присущего лекциям и книгам по технике бесстрастия, когда акцент сознательно делается толь­ко на излагаемой теме, а интересы людей, особеннос­ти их характеров, побудительные мотивы слушателей и сам автор оказываются вне поля зрения. В наше время в Америке все более широкое использование дискуссионных методов в преподавании и постоян­ное изучение работ Платона в качестве книг для чтения по философии, которое теперь начинается еще на уровне колледжа и продолжается в высшей шко­ле, могут быть признаками того, что наше собствен­ное представление о философии движется назад к какой-то более субъективной форме — от лекции снова к диалогу, в ходе которого мы все участвуем в поиске истины⁹.

Платон в своих диалогах — один из величайших пи­сателей всех времен, а как изобретатель для своей Ака­демии — первого в истории университета и новой орга­низационной структуры — он один из великих первооткрывателей в образовании. Его вдохновляли не­сколько причин сразу: восхищение пифагорейской нау­кой, новая в то время идея, что, возможно, под «науку об обществе» можно подвести прочное основание, и пони­мание того, что если надо улучшать человеческое обще­ство, то необходима какая-то организация для ведения исследований. Влияние его деятельности было огром­ным: каждый колледж, университет и научно-исследова­тельское учреждение на Западе — прямой потомок Академии Платона.

В возрасте чуть меньше сорока лет Платон снова по­кинул Афины и отправился в поездку в западную часть греческого мира. Он хотел побывать в двух городах — Таренте, который находился в Южной Италии, и Сира­кузах на Сицилии (Египет уже почти потерял привле­кательность как центр учености). Тарент остался центром пифагорейства. Политические перевороты, уничтожившие Пифагорейское братство, не затронули ни этот город, ни соседние с ним местности. Выборным гла­вой Тарента был тогда Архит, пифагореец, который про­делал большую работу в чистой математике и выполнил ее блестяще, имел очень четкое представление о том, как можно применить математику к этике и общественному строю, и был широко известен как ученый и как государственый деятель. Он казался Платону как раз таким человеком, с которым хотелось встретиться¹⁰.

И Платон не был разочарован. Поездка в Тарент дала молодому писателю и философу так много, как он надеялся: он на долгие годы стал другом Архита и в результате встречи с ним яснее понял, каким должно быть то учебное заведение нового типа, которое он на­деялся основать по возвращении в Афины.

В Сиракузах вышло иначе. Под властью сменявших друг друга диктаторов жители этого города достигли невероятно высокого уровня жизни. Правители Сира­куз несколько раз подряд победили карфагенян и собра­ли при своем дворе лучших поэтов, скульпторов и ремесленников. Во времена Платона, при Дионисии Первом, Сиракузы были наверху своей славы, и Плато­на манили туда рассказы об этой великолепной столице, которая была одновременно ведущим культурным цен­тром Запада и примером диктатуры в ее наилучшей и наиболее успешной форме¹¹. До нас дошел рассказ, при­чем более ранний и более достоверный, чем большинство подобных рассказов, в котором говорится, будто бы Пла­тону настолько не понравились роскошь и бесцельность придворной жизни и он так резко высказался по этому поводу, что Дионисий Первый в порыве гнева, нарушив и правила хорошего тона, и закон гостеприимства, отпра­вил Платона на корабле в Эгину и приказал продать там в рабство. К счастью, там оказался друг Платона, ко­торый заплатил за него выкуп, и философ, как и плани­ровал, вернулся в Афины. Этот рассказ может быть преувеличением, но нет никакого сомнения в том, что Платон считал аппарат шпионов и тайную полицию при­знаками болезни того государства, которое их имеет, и полагал, что при дворе сиракузского правителя царят упадок и вырождение, а самого правителя счел парано­иком и пришел к выводу, что «только сумасшедший может выбрать себе жизнь тирана»¹².

Мы, вероятно, правы, думая, что Платон вспоминал об Архите, когда позже писал о том, что правители должны быть философами; и, несомненно, он имел в виду Дионисия, когда сочинял свое полное убийственно едкой критики описание тоталитарного государства, порабощенного обезумевшим от власти диктатором¹³.

Вернувшись в Афины, Платон основал свою Акаде­мию. Это был новый тип школы — исследовательский и образовательный центр на уровне высшего учебного заведения. Хотя Архит в какой-то мере вдохновил его на это, Платон не собирался вслед за ним сводить все знания к математике: Сократ убедил Платона, что дру­гие вопросы и методы тоже важны. Однако Платон искал способ выполнить программу Сократа — приме­нять ум к этическим и политическим делам людей, и предположение Архита, что математика может служить моделью для науки об обществе, показалось ему привле­кательным. Если бы можно было описать политические проблемы языком того объективного, четкого и точного дедуктивного анализа, каким оперирует геометрия, то, ве­роятно, можно было бы обнаружить ложные выводы и неоднозначности, которые лежат в основе этих проблем. Возможно, как раз этим путем удалось бы выработать ра­зумную политическую линию вместо того шатания из стороны в сторону, которое происходило во времена Платона, когда решения в политике принимались на ос­нове догадки или каприза.

Платон был убежден, что разработать новую науку о человеке можно, хотя и трудно. Чтобы сделать это, обществу было нужно какое-то объединение ученых, работающих вместе. В Пифагорейском братстве уже тогда признавали, что самым одаренным его членам необходимо образование выше начального и даже среднего уровня. Специалисты-медики уже какое-то время до Платона получали дополнительное образо­вание повышенного типа, и, кроме того, необходимость такого сообщества естественным образом вытекала из того поиска новых видов компетентности, который вел Сократ. Но во времена Платона эта идея все же не была признана всеми. Считалось само собой разуме­ющимся, что учебой для молодых людей должно яв­ляться реальное участие в торговых делах и политике. В ситуации, когда общество считало, что смелый за­мысел Платона бесполезен, не нужен и, вероятнее всего, неосуществим, Платону понадобились и большая сила, и дар убеждения, чтобы реализовать свой план созда­ния Академии¹⁴.

Конечно, идея такой школы имела предысторию в более раннем прошлом Греции. От неформальных групп учеников при учителях в древнем Милете к общей эти­ческой и религиозной жизни пифагорейцев и дальше к афинской исследовательской группе Архелая развива­лась традиция организованных групп, участники которых работали вместе над математическими и естественно­научными проблемами. Сократ с его кружком друзей и софисты с их классами учеников расширили область применения этой практики, перенеся ее в философию и право. Но именно Платон первым ясно осознал, что ис­следования, необходимые для дальнейшего прогресса в познании, пойдут гораздо легче, если появится особое уч­реждение, специально предназначенное для ведения ис­следований, дискуссий и записей, чтения литературы и, возможно, постановки опытов¹⁵.

То, что Платон не только додумался до этой идеи, но быстро и умело начал ее реализовывать, характер­но для него. Позднейшие критики и поклонники Пла­тона часто проходят мимо этой его напряженной ра­боты по практическому применению его мыслей.

Около Афин была широкая общественная дорога с деревьями по бокам и сад, названные в честь похо­роненного там героя Академа (иначе Гекадема). Пла­тон основал свой образовательный центр рядом с этим местом, и именно по этой причине за созданием Пла­тона закрепилось имя Академия¹⁶.

Выбирая и приглашая к себе помощников для своей новой школы, Платон старался, чтобы там были пред­ставлены все специализированные области знания. Он хотел этого из чувства системы, которым обладал; на его решение могло также повлиять то, что ранее пифагорей­цы обнаружили одни и те же закономерности в искус­стве и природе. Упорядоченное целое обычно нельзя ос­воить постепенно, часть за частью. Более того, любое движение вперед в какой-нибудь одной области или од­ном аспекте знания будет иметь последствия для всех остальных областей или аспектов. Если взять примеры из нашего времени, то новые открытия в психопатологии немедленно находят отклик в уголовном праве, новые ис­следования спиралей в стереометрии могут оказаться как раз тем, что поможет объяснить поведение молекул в органической химии. Итак, Академия должна была стать «университетом», маленькой копией той вселенной, для изучения которой была задумана. В этом случае замы­сел Платона тоже был разрывом с традицией: до него школы либо обучали профессии, как было в медицине и праве, либо скреплялись общей верой, совершенно не похожей на общую интеллектуальную цель, как Пифа­горейское братство¹⁷.

Платон с самого начала планировал иметь в своей группе, кроме ученых-исследователей, и более молодых учеников. Академия должна была стать наследницей со­кратовского идеала исследования с помощью вопросов, и казалось желательным обеспечить преемственность в группе вопрошающих, сделав новую школу не только исследовательской, но и учебной. Вероятно, предполага­лось, что эти молодые члены школы будут выполнять какую-то формальную работу в математике и естественных науках и что-то читать из поэзии и философии, но, видимо, их главной учебой было участие в обсуждении текущей работы и помощь в ее выполнении.

Кстати, интересно, что среди членов Академии были две женщины, то есть идея совместного обучения муж­чин и женщин в университете родилась одновременно с самим основанием университета. Это так же, как другие новые идеи, нашедшие воплощение в школе Платона, не­сомненно, вызывало критику, потому что высшее образо­вание для женщин противоречило традициям и казалось глупостью тогдашним горожанам.

Приятно узнать, что Академия имела огромный успех. Она быстро создала себе громкое имя во всем греческом мире и за его пределами. Через двадцать лет после ее основания научная слава Платона была так велика, что его приезд был почетом для сиракузского двора; было логично считать Академию самым подходящим местом для учебы необыкновенно талантливого сына врача из Македонии. Города, где пересматривали законодатель­ство или составляли новые своды законов для колоний, просили Академию прислать консультантов. И — вот окончательное посвящение в знаменитости: тогда так же, как и сейчас, комические поэты высмеивали Платона и его школу в своих сатирах на известных интеллектуалов. Диоген Лаэрций в своем «Жизнеописании Платона» приводит целый ряд этих шуток (из не дошедших до нас комедий).

Примерно в это время Платон начал яснее представ­лять себе, как его идеи могут быть сгруппированы в Но­вую философскую систему. Его восхищение идеализмом Сократа, его укрепленная встречей с Архитом вера в то, что природа представляет собой упорядоченный космос, его надежда, что научная работа, которую совместно ве­дут много специалистов-ученых, может привести к новым шагам вперед по пути прогресса, не только были ключе­выми идеями в его методике работы в университете, но, казалось, давали ему и ключ к разработке проблем фи­лософии. В своих великих диалогах, написанных в этот период, — «Федоне», «Пире», «Государстве» и «Федре» — Платон делился с читателем этими своими но­выми мыслями. Итоговый вариант этой системы — набросок ее основных очертаний у Платона в «Государ­стве» — будет рассмотрен далее.

Получив, как ему казалось, новый, удовлетворитель­ный ответ на вопросы о том, что такое действитель­ность и человеческое «я», Платон не позволил себе самодовольства и праздности. Он и Академия нача­ли проверять и критиковать эти новые идеи. Сочи­нения, созданные Платоном в этот поздний период («Тимей», «Парменид», «Теэтет», «Софист», «Госу­дарственный деятель», «Филеб», «Законы» и, вероят­но, «Эпином»), как и следовало ожидать, в гораздо большей степени профессионально философские и аналитические, чем диалоги раннего и среднего пери­одов, фактически только в нашем веке стали находить читателей, способных оценить их в полной мере.

Со времени основания своей Академии (примерно 387 год до н. э.) до своей смерти в 347 году до н. э. Пла­тон работал в своей школе — вел дискуссии, писал и проводил исследования. Единственный большой пере­рыв, вернее, ряд перерывов в этой научной деятельности, начался после получения приглашения из Сиракуз, ко­торое побудило Платона во второй раз приехать в этот город. В свой первый приезд он подружился с братом Дионисия Первого Дионом, и после смерти Дионисия Дион пригласил Платона приехать ко двору сиракузских диктаторов и стать учителем его племянника Дионисия Второго, который унаследовал власть. На этот раз поездка Платона была государственным делом, и сиракузский двор считал его приезд честью для себя. Но вско­ре молодой царь решил, что Платон и Дион готовят за­говор, чтобы свергнуть его, и обоим пришлось бежать с Сицилии. Это произошло в 367—366 годах до н. э. В 361 году до н. э. Платон снова приехал в Сиракузы, чтобы попытаться стать посредником между продол­жавшими враждовать Дионисием Вторым и Дионом; однако его усилия по примирению не имели успеха. В 359 году до н. э. Дион вопреки совету Платона за­хватил власть в Сиракузах и вынудил своего племянника бежать в Коринф, но в следующем году Дион был убит, и в Сиракузах начался политический хаос. Это было одно из немногих дел Платона, в которых он потерпел неудачу. Позже он написал два подробных «открытых письма» («Письма» VII и VIII) о своем участии в этих событиях¹⁸. Некоторые ученые считают, что этот опыт в значительной мере определил новый взгляд Платона на конкретное практическое применение политических те­орий, которые в поздних работах Платона противопо­ставлены абстрактным принципам.

За исключением этого вмешательства в сиракузские дела, Платон, должно быть, с удовлетворением смотрел на то, что совершил за свою жизнь, но, как уже было сказано, был совершенно лишен самодовольства. К мо­менту своей смерти (а он прожил восемьдесят лет) он еще напряженно работал над монументальным сочине­нием «Законы» — подробно разработанным образцом свода законов для современных ему городов. Как вели­ка роль Платона в истории западной мысли, можно очень приблизительно судить по тому, что Академия как учеб­ный центр просуществовала до 529 года н. э., а плато­низм до наших дней остается одним из главных направ­лений традиций западной философии.

В Книге VI своей работы «Государство» Платон объединяет различные пути познания и различные виды реальности, познаваемые на каждом из этих пу­тей, в одной диаграмме¹⁹. Эта диаграмма, которая слу­жит хорошим введением в систему Платона, создана на основе предположения, что все виды знания и вещей, известные в природе, связаны между собой и состав­ляют одну огромную систему, скрепленную одной об­щей наивысшей идеей на самом верхнем уровне. Мы должны знать эту схему* «уровней ясности знания», если хотим понять политическую теорию Платона. Когда он пишет, что единственная возможная надеж­да для человечества — отдать власть в руки ответ­ственных интеллектуалов, он имеет в виду специалистов по особого рода «социологии» и «общей теории цен­ности», которые, как он надеялся, когда-нибудь будут созданы. Запад не создал их до сих пор.

«РАЗДЕЛЕННАЯ ЛИНИЯ» ПЛАТОНА

Возьмите линию и разделите ее на четыре отрезка... они будут находиться один к другому в таком же отношении, как относитель­ные степени ясности четырех видов знания...

Государство VI, 511А

Виды знания расположены в порядке ясности — наименее ясный внизу, наиболее ясный вверху. На­звания, которые Платон дал четырем отрезкам линии, помогали ему указать, какой тип методики и досто­верности присущ, по его мнению, каждому из этих спо­собов познания. Но эту же диаграмму можно про­честь и как платоновскую схему истории философии до Платона, поскольку эту историю он тоже считал движением вперед от стадии очень неясного донауч­ного фольклора к завершающему синтезу, который выполнил он сам. «Идея Добра», помещенная в вер­шину этой структуры, — то, что Платон считал сво­им собственным завершающим вкладом в эту исто­рию. Это его способ объяснить, как четыре вида знания, несмотря на различие в методах изучения и в содержании предметов, совместились друг с дру­гом и составили единое целое.

Диаграмма «Разделенная линия» интересна и сама по себе: это, вероятно, самая знаменитая и чаще все­го рисуемая диаграмма за всю историю философии. В этом случае Платон явно применил пифагорей­скую технику преподавания и исследования с помо­щью диаграмм²⁰.

Платон использовал эту диаграмму в дискуссии о политической теории, чтобы показать, кого он называ­ет настоящим ученым-политиком, в отличие от поли­тика-практика, который использует совершенно иную методику и иной вид знания. Чтобы объяснить, что он имеет в виду, Платон расположил четыре степени «яс­ности знания» вдоль общей линии (смотрите приве­денную ранее диаграмму).

Нижний отрезок линии называется эйказия, что иногда переводят как «догадка», или «угадывание». Это название означает своего рода «мышление картинками» — знание, которое представляет собой не более чем игру воображения и рассказ. Вероятно, это понятие лучше можно описать словом «молва», или, может быть, «догадка» но в том смысле, который гла­гол «догадываться» приобретает в американском раз­говорном языке, когда используется в значении «предполагать». Американец говорит «я догадываюсь, что это так» в значении «я считаю, что это так», ког­да имеет в уме какую-то мысль, но не может точно назвать причины, по которым она у него возникла.

Второй отрезок назван словом пистис, которое означает веру, или доверие, и выбрано для контраста с недостоверностью догадки. Это тот вид знания, кото­рым обладает ремесленник или техник, достоверное знание, как. Выбор Платоном этого названия застав­ляет предполагать, что практическое «знание, как» имеет совершенно иную степень надежности и яснос­ти, чем догадка. За открытиями, сделанными в ремес­лах, стоит многолетний опыт людей, накопленный за века проб и ошибок, и каждому ремесленнику необхо­дима долгая практическая учеба.

Третий вид знания назван «дианойя» — «понима­ние», или «знание, что». Дианойя превосходит пистис по ясности и достоверности, поскольку представляет со­бой знание не только о том, как вещи действуют, но и о том, что они такое. В наше время это знание студента-химика, который может, применяя обобщенные правила из периодической таблицы, предсказывать и объяснять реакции, в отличие от знания мальчика с набором реак­тивов, который заучил несколько их сочетаний, дающих в результате взрывы, невидимые чернила и странные за­пахи. Ученый того типа, к которому принадлежит сту­дент-химик, — это человек, который открыл путем обобщения общие законы и виды вещей в той конкретной области, которую изучает, — классификацию чисел на четные и нечетные, закон всемирного тяготения или что-то еще, — и решает частные задачи, показывая, как эти общие правила применяются в конкретных случаях. (Платон, когда писал этот отрывок, считал, что матема­тика в ходе развития уже вполне приобрела научную форму, естественные науки продвинулись вперед по пути к ней, но в политике и этике даже величайшие специа­листы его времени не пошли дальше путаницы, состоя­щей из «знания, как» и «догадки».)

Однако над дианойей — «знанием, что» с его обоб­щениями и логическими выводами — Платон помеща­ет еще один, более высокий уровень — ноэзис, или «знание, почему». Различие между «знанием, что» и «знанием, почему» — это разница между знанием одного набора правил и видов для какой-то конкретной облас­ти и знанием, как эти специализированные правила скла­дываются в единое системное целое²¹. «Знание, почему», как указывает его греческое название ноэзис, — это знание с помощью того разума, который назывался по-гречески Ну с и уже играл такую важную роль в греческой философии от Парменида до Анаксагора. Сам Платон описывает разницу между «знанием, почему» и; «знанием, что» следующим образом:

1) «знание, что» довольствуется частичной систематизацией; «знание, почему» подразумевает целостные системы;

2) «знание, что» использует гипотезы, обобщения и таблицы, которые позволяют предсказывать резуль­тат; «знание, почему» поднимается выше уровня результативных гипотез на уровень проверенных теорий;

3) «знание, что» имеет целью точное описание; «знание, почему» (как предполагает термин «проверен­ные теории») добавляет к этой цели оценку.

Представление о Нусе как о силе, позволяющей проникнуть умом во внутреннюю природу и глубин­ный порядок вещей, не имеет близкого соответствия в обычных современных дискуссиях²². Однако Пла­тон противопоставляет «знание, почему», рассматрива­ющее целостные системы, более специализированному «знанию, что», которое довольствуется объяснением отдельных частей. Только на уровне «знания, поче­му» человек осознает, например, что существует боль­шая несовместимость между материалистической философией и верой в бестелесную душу, принятой в теологии. Разум ставит перед нами задачу примирить то и другое или выбрать что-то одно. Но физик-ма­териалист и теолог каждый внутри своих знаний мо­гут быть вполне довольны теми объяснениями, — что такое атомы у одного и что такое души у другого, — которые они разработали на уровне «знания, что».

Другое направление, на котором Платон видит раз­личие между этими двумя видами знания, — то, что разум, иначе «знание, почему», самокритичен и пыта­ется исследовать свои предположения, а понимание, иначе «знание, что», удовлетворено, если может де­лать подтверждающиеся предсказания. В этом слу­чае разница между двумя видами знания такая же, как между химиком-теоретиком, проверяющим и критику­ющим предположения, на которых основана периоди­ческая таблица элементов, и студентом-химиком, кото­рый принимает эту таблицу как что-то само собой разумеющееся и доволен ею, раз может предсказывать и объяснять реакции.

Далее. «Знание, почему» учитывает соображения ценности, в то время как «знание, что» занимается только описанием фактов. Мы можем это понять луч­ше всего, если представим себе ученого или философа, сравнивающего несколько альтернативных гипотез, каждая из которых позволяет верно предсказывать результаты. Он должен оценить эти гипотезы и вы­брать лучшую или составить из них новую теорию, ко­торая будет лучше. В этом случае Платон верил, что то, как мы говорим, точно показывает, что суждение о ценности на завершающем этапе является необходи­мой частью мира фактов²³.

Эти три различия в ясности между пониманием и разумом, «знанием, что» и «знанием, почему», прокла­дывают путь для завершающего перехода от разума еще выше, к тому понятию, которое находится на вер­шине линии, — к специальному знанию о добре.

На самый верх своей диаграммы «Разделенная линия» Платон помещает «Идею Добра». Этот взгляд восходит к представлению пифагорейцев о том, что ценность реализуется через порядок, по-гречески кос­мос, и в небе, и в душе человека, и в обществе. Если бы различные аспекты реальности, существование ко­торых признали философы, никак не соединялись один с другим, то су<