Среди уродливых порождений нашей истории, оказавшихся под огнем критики, достойное место занимает сегодня и догматизм — слепая приверженность оторванным от жизни идеологическим схемам. Постоянный спутник тирании, деспотизма, произвола, догматизм и сам является одной из форм тирании — тиранией мысли. Он расцветает там, где попираются демократические принцип, разрастаются авторитарные системы управления, бюрократизм. Авторитарное руководство и преданный ему чиновничий аппарат кровно заинтересованы в догматизации сознания масс, в насаждении слепой веры, в изгнании живой мысли. Ибо, как пишет Фазиль Искандер, не всякая критика — мысль, но всякая мысль — критика. А она-то и не нужна.
Десятилетиями в нашем обществе формировался специализированный аппарат чиновников от идеологии. Среди них — узкий круг привилегированных создателей, много больше — хорошо оплачиваемых толкователей и, наконец, легионы дешевых разносчиков разнообразнейших догм. Политических, философских, экономических, исторических. Одни, как говорили древние, продаются «за провинцию», другие — «за похлебку». Но ни те, ни другие своего не упустят. И, чтобы не упустить, готовы на все. Готовы расправиться с каждым, кто на место схоластики пытается поставить трезвый научный анализ. История изобилует такими расправами. Готовы проглотить и выплюнуть в виде готовой догмы самый революционный лозунг. Оторопь берет, когда видишь, как маститый теоретик, вчера в пухлой монографии восславивший развитой социализм, сегодня с университетской кафедры проповедует лозунг «больше социализма!» А дивиться нечему: корыстное приспособленчество, примитивный экономический интерес.
Удивительно другое. Почему на протяжении долгих лет застоя общество без сколько-нибудь заметного возмущения терпело работу чиновников от идеологии — даже тогда, когда их продукция явно противоречила здравому смыслу и жизненному опыту людей? Почему рядом с официальной схоластикой застоя расцвела догматика ее неофициальных критиков — таких, как лидеры «Памяти»? Почему сторонники перестройки подчас оказываются не менее категоричными и нетерпимыми, чем ее противники? Почему реформы последних лет вызывают испуганное шараханье не только у бюрократов, но и у рядовых представителей широких общественных слоев?
В 1962 году А.К. Толстой писал, что во время работы над «Князем Серебряным» он не раз бросал перо в негодовании не столько от мысли, что мог совершить Иоанн VI, сколько от того, что могло существовать общество, которое смотрело на него без негодования. Вопрос о происхождении тирании касается не только XVI века. И может быть поставлен применительно и тирании мысли. Наша собственная психология изгоняет из идеологии живую мысль и критический дух? Или же от догматизма идеологии распростроняется психология покорности, формируется рабское сознание?
Конечно, проще и удобнее считать догматизм навязанным сверху — через пропаганду и подавление инакомыслия. Такой взгляд дает надежду на быстрые перемены: стоит ослабить тиранию догмы, и сознание народа раскрепостится, а значит, и новая жизнь не за горами.
Ответ на этот вопрос могли бы дать социально-психологические исследования. К сожалению, в нашей социальной психологии исследования общественной природы догматизма по вполне понятным причинам не получили сколько-нибудь серьезного развития. За рубежом они ведутся уже четыре десятилетия — со времен второй мировой войны. Исследуя догматическое сознание, психологи и социологи выделили целый ряд его особенностей. Это сознание в высшей степени замкнутое, закрытое для опыта, нового знания. В центре его — всегда некий абсолютный авторитет (будь то церковь, наука, политический лидер), с суждениями которого соотносится новая информация. И либо «вписывается» в замкнутую систему, либо «вытесняется» как ересь. При этом сознание догматика внутренне разорвано, в нем легко уживаются взаимоисключающие понятия. До крайности сужено историческое сознание: настоящее мыслится как несущественное предисловие к великому будущему. Догматик терпим к другим людям лишь в той мере, в какой их мнения совпадают с позицией почитаемого им авторитета. Есть у него и своей «негативный» авторитет, которому приписывается все враждебное, на который возлагается ответственность за все беды, поражения, неурядицы.
Догматизм не тождественен тугодумию, жестокости мышления. Тугодум может неразворотливо решать те или иные вопросы, и все же не быть догматиком. Догматизм социален: он складывается и развивается в отношениях между людьми, проявляясь в фанатической нетерпимости к инакомыслию и авторитарных способах навязывания взглядов.
Портрет, думаю, хорошо узнаваемый. Но одно дело — зафиксировать научными методами главные черты догматизма, совсем другое — выяснить, какими общественными условиями они порождаются. Не претендуя на исчерпывающий ответ, хотел бы высказать некоторые соображения по этому вопросу.
Раз догматизм развивается в отношениях между людьми и сопряжен с авторитарными способами навязывания взглядов, стоит задуматься, что за отношения повседневно связывают людей в сообщества, какая форма коллективности господствовала в прошлом и преобладает сейчас. И какими средствами защиты, отстаивания самостоятельной точки зрения располагают люди в сообществах.
Выдающийся итальянский марксист Антонио Грамаши заметил как-то, что социалистический коллективизм идет на смену буржуазному индивидуализму, заимствуя от него то вечное и рациональное, что в нем содержится. Мысль, согласимся, для нас непривычная. Мы привыкли однозначно к негативным оценкам любого индивидуализма, и разговор о его «вечных» ценностях кажется еретическим. Между тем вечным и рациональным в индивидуализме Грамши считал вещи вполне прозаические. Чувство ответственности и дух инициативы, уважение к другим, убеждение в том, что свобода для всех есть единственная гарантия свободы каждого. Легко понять, во что превратится коллективизм, если он не усвоит эти общечеловеческие ценности, какими бы общественными условиями они не порождались. Ясно, что заимствовать разумное начало буржуазного индивидуализма социализм может там где он приходит на смену высокоразвитых капиталистических отношений. Иное дело — построение социализма в стране, где буржуазное индивидуалистическое сознание еще не упрочнилась. В таком случае новая форма коллективизма может впитать в себя многие черты коллективистского сознания докапиталистического общества: общинного, феодального, азиатско-крепостнического. Думаю, что до некоторой степени это характерно и для становления советского коллективизма. От прошлого он мог унаследовать не только и не столько разумные начала буржуазного индивидуализма, сколько искаженные капитализмом устои коллективности общинного типа. А ей присущ особенно жесткий контроль над сознанием и поведением людей. Напомню, что в двадцатые годы рабочий класс многократно пополнялся крестьянскими массами. В повести Кураева «Капитан Дикштейн» хорошо показано, как это происходило в начале двадцатых. А в конце — новый приток выходцев из деревни, вызываемый форсированной индустриализацией. Разве могло это не отразиться на общественной психологии, на становлении коллективистского сознания?
Эти тенденции усугубились на ранних этапах социалистического строительства. Ранний, или грубый, коммунизм, по Марксу, повсюду отрицает личность, человека. Для него неприемлемо все, чем на началах частной собственности не могут обладать все, включая талант. То, чем на равных не владеют все, изгоняется в так называемую «частную жизнь», которая представляется чем-то подозрительным. Впрочем, и ее коллектив стремится взять под надзор. При этом человек практически лишен механизмов самозащиты от всепроникающего социального контроля. Экономически он полностью зависим от трудового коллектива (а через него — и от государства). Нет четких правовых гарантий неприкосновенности личной жизни, стремление отгородить ее от посторонних взглядов рассматривается как свидетельство нечистоты помыслов.
А разве давно мы стали говорить о гармоническом сочетании личных и общественных интересов? Нет, десятилетиями официальная мораль требовала ставить общественное выше личного. В этих условиях жесткий контроль над сознанием и поведением мог только усиливаться. Нарастающий с конца 20-ых годов авторитаризм, обернувшийся в 30 — 50-е годы массовыми репрессиями, в значительной мере порождался и повседневно поддерживался теми формами коллективности, о которых идет речь. Для тех, кто привых к повседневному всепроникающему контролю, и бдительное око органов, и уничтожение «высовывающихся» могло казаться чем-то естественным.
Становление самостоятельного мышления, независимость и плюрализм1 мнений в таких условиях маловероятны. Конформизм2, политические суеверия закономерны. А как же быть с импозантными3 взлетами духа в культуре конца 20 и 30-х годов? С Булгаковым, Пастернаком, Ахматовой? Здесь надо учитывать вероятностный характер социальных процессов. Общая тенденция не исключает отрицающих ее явлений — просто мала вероятность их возникновения. Кроме того, надо отличать историческую преемственность развития культуры от социальных условий, в которых она проявляется. Захватив запас продовольствия с Большой земли можно жить и успешно работать на Северном полюсе. Это, однако, не означает, что условия Северного полюса оптимальны для работы.
В догматическом сознании уживаются взаимоисключающие истины. Это особенно свойственно массовому сознанию и его мозаичностью и противоречивостью (от ред.: так же см. «интеллект толпы»). Истоки разорванности сознания людей — в разорванности их бытия. «Выталкивая» все индивидуальное, неповторимое в «частную жизнь», грубая коллективность постепенно превращает ее в основную, если не единственную, законную сферу реализации личных интересов. «Приватизация жизни», о которой наши социологи заговорили в 70-е годы, явилась, по сути дела, эхом форсированного развития коллективистских начал. В частной жизни как уродливый противовес примитивному коллективизму вызревает сугубо эгоистическая житейская мораль. Если не сказать — идеология. Ее принципы известны: «своя рубашка ближе к телу», «ты — мне, я — тебе», «хочешь жить — умей вертеться», «моя хата с краю», «ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак» и т. д. Такая житейская идеология служит самосохранению, выживанию индивида. А официальная мораль коллективизма — приспособлению к общественной среде. Жизненно необходимо и то и другое. В результате множество людей вынуждено исповедовать и ту и другую мораль — по обстоятельствам. Складывается тип человека, способного искренне верить в две противоположные истины, на время забыть об одной из них ради другой, а в нужный момент вернуться к первой, и так — до бесконечности. Эту способность английский писатель Джордж Оруэлл в свое время назвал двоемыслием. Двоемыслие делает человека легко управляемым. Почти 2000 лет назад сказано: «Человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих». Двоемыслие — прекрасная питательная среда для догматизма, ибо позволяет верить в то, против чего восстает часть нашего существа, здравый смысл и жизненный опыт.
У двоемыслия мощные корни в нашей истории. Дискуссии в прессе о 30-х годах четко высвечивают сочетание противоположных начал в жизни тех лет. Два начала, две истины, как будто бы — две жизни. Размах преобразований, трудовой эгоизм, солидарность и преданность масс делу социализма. Такова светлая, «дневная» сторона той жизни. Но была и темная, «ночная». Растущий произвол бесконтрольной власти, аресты, пытки, казни. Учитывая размах репрессий, трудно поверить, что массы «не знали» о происходящем, хотя именно такой ответ часто слышишь. Думается, знали. И верили как в дневную, так и в ночную правду. Представления о масштабах побед вместе с элементарным страхом вытесняли из сознания правду о «ночной» жизни.
Возьмем недавнее прошлое. Теперь мы признаем, что в годы застоя резко разошлись мир повседневных реальностей и мир показного благополучия. Это не было только расхождением идеологии и жизни. Два мира уживались в нашем сознании. Мир повседневных реальностей давал практические ориентиры, мир показного благополучия — надежду на улучшения, на более достойную жизнь в будущем (вспомним: в догматическом сознании настоящее — только предисловие к будущему, для него всегда все впереди!). Вижу вокруг себя нарастающую безответственность, расхлябанность, плохую работу — и верю, что борьба за крепкую дисциплину и высокое качество приносит свои плоды. Вижу, что плохо с продуктами, — и верю: Продовольственная программа выводит на передовые рубежи. Повседневно сталкиваюсь с хамством, оттачиваю свои локти — и верю: у нас человек человеку друг, товарищ и брат...
Так складывалось абсурдное, фантастическое отношение к жизни. #Двоемыслие, #двоедушие, двоеверие. Именно в такой ситуации процветает слепая догматическая вера по принципу: верую, потому что абсурдно! А застойному обществу и нужна слепая вера, а не научное, последовательное в своей логике сознание.
Нетерпимость — неотъемлемая черта догматического сознания. История нашего общества во многом была историей нетерпимости — как естественной, так и искусственно нагнетаемой. Разве могла в годы революции, гражданской войны, интервенции окрепнуть в обществе терпимость к плюрализму мнений, к многообразию культур? Это был период естественной, закономерной нетерпимости и ненависти к классовому и идейному врагу. Но нельзя отмахнуться от того, что ненависть сплачивает людей — пусть даже на самых грубых, инстинктивных началах. Поэтому, когда исчезает естественный объект ненависти, у чиновников от политики и идеологии возникает стремление и дальше эксплуатировать этот безотказный психологический механизм сплочения. Так и было сделано — посредством назойливой пропаганды сталинского тезиса о нарастании классовой борьбы с развитием социализма. «Подкулачник» в годы коллективизации, «враги народа» в 30-е годы — яркий пример искусственно созданного образа врага. Война вновь принесла естественный объект народной ненависти — им стал фашист. А после войны вновь потребовались вымышленные враги: руководители Ленинградской парторганизации, врачи («убийцы в белых халатах»), космополиты. Нетерпимость к подлинным и мнимым врагам окружала священным ореолом карательные органы, отвлекала массы от подлинных причин поражений, экономических трудностей, лишений. Благоприятнейшая почва для догматизма, который ищет не причины, а виновников.
Нетерпимость порождается и некоторыми социальными процессами наших дней. В частности, сокращением «социальных дистанций» между общественными группами. Различия в образе жизни, поведении, культуре, которые значительной дистанции не слишком заметны, по мере ликвидации социально-классовых барьеров становятся ощутимыми. А под час оцениваются как угрожающие, подрывающие веру в «единственно правильный» образ жизни. Эти психологические последствия «перемешивания» и повседневных контактов групп, различающихся по образу жизни и уровню культуры, очевидны. Достаточно вспомнить как часто служащий третирует «гегемона» («работягу»), рабочий — интеллигента, и тот и другой — «торгаша», горожанин — приезжих, приезжий - «зажравшегося» горожанина, все вместе — бюрократа. Нечто подобное происходит и в национальных отношениях.
Раскрученные когда-то маховики нетерпимости продолжают вращаться, порождая новые образцы догматизма.
Настораживает в связи с этим довольно распространенное отношение к борьбе за очищение государственного и партийного (От ред.: или церковного) аппарата. Читали? Этого-то сняли! Того — посадили, другого — расстреляли. Давай их, мол, ребята! Поневоле задаешься вопросом: что, если все-таки удастся навести порядок в аппарате управления? Не понадобится ли тогда новый объект ненависти? Кто станет этим объектом? Панки? Масоны? Проститутки? Здесь, кажется, есть над чем подумать всем нам. И понять: пока взаимная терпимость не вошла в традицию, в привычку, нет надежды на подлинное духовное обновление.
Наверное, не надо много говорить о том, какую почву история дала для развития слепой веры в авторитеты — этий основы догматического сознания. Вспомним вереницу «культов личностей», из которых один стал трагедией, другие — фарсами. Любовь, страх, благоговение легче питать к отдельному лицу, чем к организации.
Догматизм закрыт для опытного знания. Чем однообразнее опыт, тем больше возможностей для догматизации. Жесткие ограничения на жизненный опыт накладывает бедность, лишения, низкое качество жизни. Хронически нерешаемые житейские проблемы (получить жилье, прибавку к жалованию, устроить детей в ясли или школу, «выбить» телефон, «достать» продукты и т. д. (от ред.: сегодня, конечно эти перечисленные проблемы изменились, или перешли на другой уровень, если можно так выразиться)) порождают удручающе однообразный жизненный опыт, примитивизируют сознание. Здесь не до тонких материй, не до сомнений. Примитивный человек думает только о том,ч ем живет. Дефицит во всех его проявлениях необходим застойному обществу, так как препятствует расшатыванию его основ раскрепощенным сознанием. Академик Аганбегян в интервью журналу «Огонек» рассказал о том, как один сановник критиковал венгерский опыт. В Венгрии, мол, каждый, имея деньги, может купить что захочет: разве это социализм? Поучительный пример.
Нужно сказать и о социальных ограничениях жизненного опыта. Сейчас, например, чуть легче стало с поездками за рубеж. Но легко ли нам перемещаться внутри страны, например, переехать на работу в другой город? Тут же встанут вопросы жилья, прописки. А перемещения из одной социальной, профессиональной группы в другую? Сколько сложностей и конфликтов здесь возникает даже у молодого человека, которому по идее «везде у нас дорога».
Примитивизм и жесткие границы опыта сковывают мечту и воображение, которые нормальному человеку позволяют выйти за пределы повседневности. Жаль, что у нас нет социологии мечты. Такая наука могла бы показать, сколь бедно воображение скованного сознания. Воображение систематически убивается и низкопробной массовой культурой. Журналами, в которых четыре года назад еще нечего было читать, телевизором, по которому нечего было смотреть. Скука в застойном обществе — не просто эмоциональное состояние. Это особое качество духовной жизни, предохраняющее догматическое сознание от ненужных потрясений.
Нарастанию противоестественного идейного однообразия способствовал и тот этап нашей истории, на котором в условиях исторически сложившейся однопартийной системы из жизни партии изгоняется критика и самокритика, дискуссии и гласность. В этом же ряду следует сказать и об отсутствии альтернативных источников информации по многим важнейшим проблемам общественной жизни, которое закономерно порождало восприятие каждой публикации как официальной точки зрения. В годы застоя мы вплотную приблизились к реализации «Проекта о введении единомыслия в России», предложенного в свое время Козьмой Прутковым.
Добавим сюда постоянное воспроизводство скованного сознания нашей школьной системой с ее догматическими методами обучения (вопреки солидной традиции их критики педагогами).
Мы попытались если не ответить, то по крайней мере прояснить вопрос об истоках догматизма. Подведем итоги. Как видим, широкое распространение идейной косности нельзя считать только делом рук чиновников от идеологии. Как ни утешительно такое мнение, сегодня оно представляется односторонним. Такая точка зрения упрощает сложнейшую проблему формирования нового мышления. Социальные устои догматизма прочнее, чем это иногда кажется, наскоками на «платных идеологов» эти устои не сокрушить.
Догматизм тесно связан с историей общества, с условиями жизни людей, с миром повседневности. Без коренных преобразований этого мира идейная борьба с догматизмом неэффективна. Для раскрепощения массового сознания необходимы адекватные объективные условия — экономическое раскрепощение личной и коллективной инициативы, растущее многообразие форм общественной жизни и расширение возможностей индивидуального выбора жизненного пути, утверждение подлинного плюрализма в культуре и демократизация политической жизни. Это, однако, вовсе не значит, что экономические, социальные и политические реформы наших дней «автоматически» подорвут устои идейной косности. Тем более что по-настоящему необратимы только те преобразования условий жизни, которые исходят из внутреннего мира людей и не возможны без серьезной идейно-нравственной раскачки. Идейная борьба нужна, но какая?
Многое настораживает в сегодняшней «лобовой» критике догматизма. Лучшие силы публицистики уходят на доказательство очевидного и на развенчание явных нелепиц. Доказывают, что за работу надо платить, что желающие хорошо зарабатывать — не враги народа, что уничтожением виноградников пьянства не искоренить и т. д. Такая критика во многом на руку приверженцам идеологии застоя, всегда готовым пожертвовать частностями, чтобы сохранить принципы. Догматик и сам просоединиться к такой критике, если поступит соответствующее авторитетное указание. Критика по принципу «кто громче всех кричит: держи вора» - отработанный прием самозащиты догматизма. Некогда Сталин, на котором огромная ответственность за превращенные теории в свод мертвых схем, провозглашал: «Марксистко-ленинская теория есть не догма, а руководство к действию».
Просветительство, развенчивающее догмы застойной идеологии, дело, конечно, нужное. Но по-настоящему необходимо сегодня не просветительство, а просвещение. Гуманистическое просвещение, апеллирующее к вечным ценностям человеческого бытия. К смыслу жизни, внутренней свободе, личному достоинству человека, к творческой силе его воображения. Ко всем ценностям, которые скрыто или явно отрицает догматическая идеология. Утверждение абсолютной ценности человеческого бытия означает вместе с тем признание относительности любой его догматической интерпретации. История знала многообразные формы просвещения. Но каждая из них неизменно рассматривала человека как меру всех вещей и тем самым подрывала основы мракобесия и способствовала духовному раскрепощению.
Просвещение потребует развития и серьезного углубления теоретических основ нашего мировоззрения. Дегуманизация массового сознания закономерна, когда теоретическое сознание не может предложить людям вразумительного ответа на извечные вопросы о смысле жизни, любви, смерти. Испуганное шараханье от жизненных противоречий и конфликтов закономерно, когда из теории, выступающей под знаменем диалектики, изгоняется творческий дух движения и отрицания. Уход от конфликтов в застойное болото метафизики — признак слабости мировоззрения. Принятие противоречий жизни в их подлинной сложности, поиск конструктивных решений — признак силы.
#Осознанность #Ответственность #Догматизм #Кумиры #Критическое_мышление
В. Карпов
«Ноосфера: духовный мир человека»
Издание 1989 года.
________
ПОЯСНЕНИЯ
1 Плюрали́зм (от лат. pluralis — множественный) — позиция, согласно которой существует несколько или множество независимых и несводимых друг к другу начал или видов бытия, оснований и форм знания, стилей поведения и прочего.
2 Конформизм (приспособленчество, конформист - приспособленец) означает отсутствие собственной позиции, беспринципное и некритическое следование любому образцу, обладающему наибольшей силой давления (мнение большинства, признанный авторитет, традиция и т. п.)
3 Импоза́нтный — Производящий впечатление, внушительный, представительный.
Догма — это Положение, принимаемое на веру за непреложную истину, неизменную при всех обстоятельствах. Схоластические догмы. Толковый словарь Ожегова.
Догматизм (др.-греч. δόγμα — мнение, учение, решение) — способ мышления, оперирующий догмами (считающимися неизменными вечными положениями, не подвергаемыми критике) и опирающийся на них. Для догматизма характерны некритичность по отношению к догмам (отсутствие критики и сомнений) и консерватизм мышления (неспособность воспринимать информацию, противоречащую догмам), слепая вера в авторитеты.